Тихон Иванович Скобеев жил неподалеку от пристани в маленьком деревянном домике в глубине сада, заросшего таким густым черемушником, что в летнюю пору, когда лист буйно распускался, домишко утопал в зелени. При царизме домик Тихона Скобеева служил для томских большевиков явочной квартирой. В колчаковщину под домом, в подземелье, размещалась типография. Здесь печатались большевистские листовки, которые разлетались потом по всей обширной Томской губернии.
Когда советская власть окрепла, Тихону Скобееву предложили новую квартиру в большом каменном доме на Почтамтской улице. Заманчивое это было предложение - вдруг поселиться в замечательном купеческом особняке с огромными окнами, водопроводом и паровым отоплением. Но, поразмыслив, Скобеев отказался. Этот домишко, старый уже, неказистый на вид, был дорог ему, как бывает дорого все, что связано с молодостью человека. Да и стоял он возле реки, а Тихон Скобеев, сын старого обского лоцмана, проведший все свое детство с отцом на пароходах и караванах барж, не представлял себе жизни без реки. Скобеев остался в родительском домике навсегда. Тут умерли мать и отец, тут сыграл он свою свадьбу, тут родилась и выросла его единственная дочка Параша, тут скончалась жена, рано оставив его вдовцом. Не просто было покинуть дом, который стал частью твоей жизни.
Именно сюда, на эту заснеженную усадьбу, в этот крохотный, в сугробах домик и приплелся Алешка Бастрыков вьюжным мартовским днем. От холода и голода его пошатывало. "Если тут не клюнет - уйду завтра в деревню. Пусть он, этот город, огнем горит", - думал Алешка, отчаявшись в поисках счастья.
Скобеев недавно пришел с работы - сидел за столом, обедал. С первого взгляда он показался Алексею очень худым, морщинистым и неприветливым. Сухо поздоровался, медленно принял конверт, не спеша разорвал его. Пока Скобеев про себя читал письмо дочери, Алешка пристроился на краю табуретки, рассматривал жилище. Кроме прихожей, наполовину занятой плитой, в доме было еще две комнаты. В первой, по-видимому, помещался сам Скобеев. Тут стояла простая железная кровать, застланная грубым серым одеялом, круглый стол. На стене висели барометр, бинокль, двуствольное ружье центрального боя, кинжал на цепочке. В углу виднелась этажерка, забитая книгами. Пробежав глазами по корешкам, Алешка прочитал: "Ленин. Сочинения", "К. Маркс. Капитал", "Речные пути России", "Лоция", "М. Горький. Мать", "Н. Некрасов. Избранные стихи". Вторую комнату можно было разглядеть лишь частично, так как дверь в нее была полуоткрыта.
Алешка увидел большое зеркало - от пола до потолка, шкаф с книгами, письменный стол. Вероятно, в этой комнате когда-то жила Прасковья Тихоновна.
- Та-ак, - протянул Скобеев, пристально посмотрел на Алешку и, сунув письмо в конверт, бережно положил его во внутренний карман пиджака. - И давно ты, дружище Алексей, в городе?
- Давненько.
- Почему не зашел раньше?
Алешка смутился, дернул плечами, но подходящих слов не нашлось, промолчал.
- Не хотел беспокоить. Понимаю, - сказал Скобеев и чуть улыбнулся, став сразу проще и приветливее. - А зря! Ничего в этом плохого нет. Тем более что привез ты мне письмо от дочки. Да ты раздевайся и садись обедать.
Алешка махнул рукой, отказываясь, но Скобеев заметил, как при этом парень не сдержался и проглотил слюну.
- Давай садись, не заставляй упрашивать себя, - сердитым голосом, но с доброй искоркой в глазах сказал Скобеев.
Не дожидаясь, когда Алешка сбросит полушубок, он вышел в прихожую, к плите и вернулся с тарелкой, от которой поднимался пар и шел такой вкусный дух, что парень снова сглотнул слюну.
Алешка принялся есть, стараясь жевать обстоятельно, не спеша, чтобы не казаться слишком жадным.
- Сам, брат, я теперь дома хозяйствую, - говорил Скобеев. - Раньше мы с Парашей все дела справляли: я на базар ходил, в магазины, она обед варила, в квартире убирала. Поначалу, видать, скучала у вас там, в деревне, писала часто, а сейчас, наверное, работы выше головы стало…
Скобеев посетовал на одиночество и, не задерживаясь больше на своей особе, начал расспрашивать Алешку о его житье-бытье: куда девались родители? Сильно ли прижимали хозяева? Имеет ли к чему-нибудь склонности? Владеет ли грамотой?
Алешка вначале стеснялся, старался говорить покруглее, но Скобеев так внимательно слушал его, так заинтересованно смотрел на парня, что через несколько минут от его стеснительности не осталось и следа.
- Не знал я, что родитель твой на Васюгане голову сложил. Приходилось бывать там, - задумчиво сказал Скобеев, щурясь и что-то, по-видимому, вспоминая.
Они надолго замолчали. Скобеев о чем-то размышлял, а Алешка, как всегда при упоминании об отце, мысленно перенесся в свое детство, ставшее совсем уже далеким. Молчание прервал Скобеев.
- Вот что, Алексей, - постучав длинными пальцами о стол, заговорил он, - оставайся жить у меня. Работать тоже будешь со мной. На базу мне матрос нужен. До начала навигации на ремонте станешь помогать, А реки вскроются, мы с тобой к остякам и тунгусам подадимся! Хорошие люди они, только уж очень сильно забитые. А сам знаешь - коли долго согнутым ходишь, то сразу-то не выпрямишься…
Алешка слушал Скобеева с чувством радости, смешанной с удивлением. Спокойный говор, степенная рассудительность и это душевное сочувствие к бедным таежным людям напомнили ему давно минувшее… Отец сидит в окружении коммунаров. Только что из коммуны уехал старый остяк Ёська. Отец рассказывает коммунарам о жизни остяков, и в тоне его голоса и сочувствие к их горькой доле, и готовность помочь.
- В точности, как тятя, вы говорите! - вырвалось у Алешки, и он даже сконфузился, покраснел, как девчонка.
Скобеев посмотрел на парня ласковым, одобрительным взглядом, подумал: "Ах ты горе горькое! Отца, видать, любил пуще всего, а расти довелось сиротой". А у Алешки вспыхнули в голове свои думы: "По рекам пройти - это хорошо. Гляди, и на Васюган попадем, на Белый яр. Ах, как охота побывать на тятиной могиле… Интересно бы и к Исаевым заглянуть. Надюшка вымахала, поди, большая. Не позовет теперь играть на кручу, как когда-то".
- Кому лихо пришлось, Алексей, всегда бедного пожалеет. Ну, давай место тебе для спанья соорудим. Вот тут, на ящике, почивать будешь. Смотри, удобно ли? Коротковато разве? Парень ты длинный. Да ничего! Можно табуретку придвигать, - рассуждал Скобеев, набрасывая на ящик тюфячок в темном немарком чехле.
- Да что вы беспокоитесь? Я могу вон и на полу. У меня полушубок! - смущенный заботой о нем, забормотал Алешка, приглаживая отросшие волосы. Удобно ли?! Алешка даже не мог задавать себе такого вопроса, потому что чаще всего у него не было никакого выбора. А тут, на ящике, у плиты, в сторонке от прохода, не только удобно - тут просто замечательно!
Скобеев принес из комнаты дочери подушку и покрывало, положил на ящик, примериваясь, прилег, встал.
- И вправду хорошо! - одобрил он и пододвинул из угла маленький треугольный столик с семилинейной лампой. - А здесь можешь заниматься. Почитать вздумаешь или уроки надо будет готовить…
Скобеев придвинул табуретку и снова, примеряясь, сел, облокотился на стол.
- Вот и готово! - он дружески похлопал Алешку по спине. - И мне веселее будет. А то, братец мой Алексей, иной раз хоть волком вой. Знаешь, каково одному?
- Уж как не знать! - сказал Алешка, и голос его, тихий, скорее даже сдавленный, задел Скобеева за сердце - столько в нем было никому не высказанной боли, затаенных слез, ни с кем не разделенных страданий!
- И чур, уговор, Алексей: будь со мной во всем по простоте. Если что надо - выкладывай, не таись. И зови меня без величания, дядей Тихоном. Согласен, нет?
В душе Скобеева дрожала струна, тронутая возгласом парня: "Уж как не знать!" - и ему хотелось, чтоб тот почувствовал себя здесь, у него в доме, хорошо и свободно, почувствовал сразу, вот сейчас же.
- Конечно, согласен, дядя Тихон! Конечно, согласен, - бормотал Алешка, и длинные руки его от волнения то одергивали синюю сатинетовую рубаху, то взлетали к заросшей густым, волнистым волосом голове.
Не первый раз в жизни приходил он в чужой дом в поисках защиты от своей горькой судьбы, но в первый раз он не услышал хозяйского слова, звучавшего всегда одинаково: "Твоя работа от темна до темна на поле, мои хлеб-соль на столе".
Все, что происходило сейчас, для Алешки было ново, необыкновенно. Его подмывало броситься к Скобееву, прижаться к нему по-сыновнему, но он сдерживал себя, прятал глаза. А Скобеев думал, что парень не совсем еще понял его, продолжал говорить:
- У нас все должно быть по-свойски: я рабочий, и ты рабочий. Нам друг от друга что необходимо? Подмога, приветливость. Соли-дар-ность! Слышал об этом?
- Рассказывала Прасковья Тихоновна.
- Параша? Ишь ты! Она, братец мой, мастак по книжной части!
Скобееву приятно было упоминание о дочери, и о том, что она "мастак по книжной части", он сказал дважды. Сухое, с мелкими морщинками лицо его сияло при этом от улыбки, мысленно обращенной к Параше.
Он вытащил из кармана пиджака письмо, бережно разгладил ладонью на столе и снова принялся читать. Алешка наблюдал за ним, и ему еще плохо верилось, что этот простой человек с руками в ссадинах и ожогах - отец самой Прасковьи Тихоновны, происхождение которой казалось ему каким-то необыкновенно благородным. Конец письма дочери Скобеев прочитал вслух:
- "Помоги ему, папа. О жизни своей не пишу. Дни идут в работе, то в школе, то в комсомольской ячейке. Если хочешь поподробнее узнать о моем существовании - расспроси Бастрыкова. Он все знает…"
Алешка насторожился: "Он все знает". А что он, в сущности, знает о ее жизни? Да ничего! Занимался с ней вечерами в классе, кое-когда сидел рядом на комсомольских собраниях…
Но Скобеев будто угадал, о чем думает парень. Его вопросы не составляли особой сложности. Он попросил Алешку рассказать вначале о самой деревне: сколько в ней дворов? Как она расположена? Есть ли река? А потом расспросил о школе: большой ли дом, в котором она разместилась? Тепло ли там в морозные дни? Хорошо ли оборудована школа?
На все это Алешка ответил самым подробным образом и с большим удовольствием.
Так за разговорами они досидели до позднего вечера. Перед сном Скобеев предложил выпить чаю с мороженой брусникой. Алешка не отказался, так как после сытного обеда ему давно хотелось пить. Потом они разошлись по своим углам.
Алешка лег, забросил руки за голову. Ему было тепло, удобно, давно он не имел такого уюта. Но все-таки одна забота его сокрушала - как, чем отблагодарит он Скобеева за его доброту?.. Алешка не привык есть-пить у людей задаром. Там, в деревне, все было проще: чтобы прожить день, он отправлялся на поденщину, - здесь все было иначе. Сегодня он уже ел хлеб, заработанный другим, завтра едва ли наступит перемена. Мысль эта была неотступной, гнала сон. Вдруг заскрипела кровать под Скобеевым.
- Ты не спишь еще, Алексей? - послышался его шепот.
- Не сплю, дядя Тихон, - тоже шепотом ответил Алешка.
- Слушай-ка! Кухарить с тобой будем совместно. На покупки запись будем вести. Пока у тебя деньжонок нет, я платить буду. А потом вернешь. В навигацию у нас знаешь, какой заработок? Ого, брат! Согласен, нет?
- Спасибо, дядя Тихон! Спасибо… - Голос у Алешки задрожал, к горлу подступил комок. Он уткнулся в подушку.
Он был взволнован. Но теперь, когда ему стало ясно, что он не будет нахлебником, его волнение улеглось быстро. Он уснул крепко и сладко, так крепко и так сладко, как спал когда-то под боком у отца…
Тихон Иванович разбудил Алешку рано утром осторожным прикосновением к плечу. В эту минуту парню снился дурной сон: Михей снова сговаривает его войти в дом к маложировскому мельнику. Он отбивается, но вдруг вбегает Мельникова дочка, изгибается перед ним, вскидывает до головы юбки с кружевными подолами, манит к себе, жарко шепчет: "Некуда тебе податься, все равно мой будешь".
- Уйди, ведьма! - старается крикнуть Алешка, но в этот миг открывает глаза.
- Это я - дядя Тихон. - Скобеев стоял руки в бока, добродушно улыбался.
Алешка вскочил как ошпаренный, ладонью принялся растирать шею.
- Фу, язви ее, приснилась чертовщина!
- А я уже давненько встал, чай вскипятил, картошку в чугунке сварил. Да, понимаешь, воду стал наливать из кадушки, ковш выронил, грохоток такой поднял - на весь дом, ну, думаю, разбудил парня! Смотрю, а ты даже пальцем не шевельнул. Крепкий у тебя сон. А спишь тихо-тихо, совсем не слыхать.
Скобеев говорил это с каким-то особенным удовольствием, Алешка и не догадывался, как наскучила ему одинокая жизнь, когда дома не с кем словом обмолвиться.
- Ну, я сейчас буду готов. - Алешка натянул штаны, рубаху, кинулся босой к умывальнику.
- А ты это зря - босиком. Домишко дырявый, пол холодный, как лед. Застынешь… Полотенце, Алеша, там, у рукомойника.
Алешка не привык к таким нежностям. Случалось, начинал ходить босым до Пасхи, когда снегу по ложбинкам было еще полным-полно.
- Пустяки, дядя Тихон! Такой холод мне нипочем!
- А все ж таки, Алексей, к чему без нужды храбриться? Возьмет она, болячка-то, и прилипнет, подкосит…
Алешка слушал Скобеева, умывался холодной-прехолодной водой, а во всем теле - жар и пыл. Нет, что ни говори, а приятно, да как еще приятно, чувствовать заботу о себе, знать, что рядом человек, который доволен, что ты с ним вместе.
Завтракали в маленькой кухоньке, у плиты. Тихон Иванович то и дело потчевал Алешку, вспоминал попутно всякие назидательные присказки насчет еды.
- Ешь, Алеша, плотнее. Обедать будем не так скоро и прямо на берегу, в затоне… Покрепче заправиться с утра - это хорошо. Недаром в старину говорили: "Как утром полопаешь, так днем потопаешь". А вот у восточных людей иначе говорится, а про то же самое: "Завтрак съешь сам, обед раздели с товарищем, а ужин отдай врагу". И русские наши немало насочиняли: "Ужин не нужен, да дорог обед…" Я, грешный, на еду хоть не очень жадный, а люблю, чтоб все было при мне: и завтрак, и обед, и ужин.
Алешка ел под этот мерный и ласковый говорок Скобеева и невольно вспоминал свое житье-бытье у Михея.
…Как-то утром занемог Алешка. Ночь провел в хлеву. Не спалось. Утром пошел в дом к хозяину завтракать - на еду смотреть тошно. Михей заметил, что ложка у работника снует от чашки ко рту почти пустой. Зыркнул он злыми глазами, крикнул:
- Ты что, падла, брезгуешь, что ли?
- С души воротит. От хвори, никак.
- Ешь силком! А то и навильника с сеном не подымешь! И насчет хвори забудь. В сеннике - две охапки сена. Пять возов нынче доставишь.
Алешка глотал против воли, с трудом. День он провел на морозе. Лихорадка трясла его, стучали зубы, холодный пот застилал глаза, в ногах и руках дрожь, в мускулах нудная ломота. А чуть передых сделаешь от работы - стужа вползает под шубенку, по взмокшим плечам ползет к шейному позвонку, и от этого лихорадит еще сильнее…
После завтрака Скобеев ушел в свой закуток. Вернулся он в теплых стеганых брюках, в телогрейке. Алешка тем временем вымыл в миске посуду, поставил на плиту подсушить. Скобеев осмотрел тарелки, стаканы, вилки.
- Проворные у тебя руки, - похвалил он. Помолчав, добавил: - И прилежные… Я, брат, как-то сызмальства невзлюбил неряшество. И в грязный стакан ни за что чай не налью. А только сейчас можно было не мыть. Я все это вечером делаю.
Похвала Скобеева была приятна Алешке. "Эх, дядечка Тихон, - подумал он, - наставил бы меня на хорошее дело, я б тебе такое проворство показал, что ты ахнул бы".
Скобеев кинул взгляд на ходики, тикавшие со стены, подошел к вешалке, усмехнулся.
- Отчизна, Алеша, на труд, на подвиг зовет. Пора, братец мой.
Пока добирались до устья Ушайки, рассекавшей город на две части, Скобеев знакомил Алешку с подробностями своей теперешней жизни.
- В прошлом, Алеша, был я обыкновенным механиком. Плавал и на пароходах и на катерах, работал в Самульском затоне в судоремонтных мастерских. А потом призвала меня партия и сказала: "Быть механиком мало. Станешь вдобавок заведующим торговой плавучей базой. Берись-ка за новое дело". Отродясь я не думал, что буду когда-нибудь спецом в торговом деле. А пришлось! Отправился на торговые базы и склады. Учился у знающих людей, как товары содержать, как правильно, без просчета для государства, без обсчета покупателя сбывать их рыбакам и охотникам. Но и этого оказалось мало. Пришлось учиться закупке пушнины, соленой рыбы, кедрового ореха, сосновой смолы, сушеных ягод… А зима наступает, моя плавбаза встает на ремонт. Тащить ее в большие затоны резона нет. Нашлось удобное местечко в протоке рядом с устьем Ушайки. Льдом особо не затирает и полой водой не смывает. В затишке! Вот сам посмотришь!
Вскоре по тропке, занесенной снегом, спустились с крутого берега. И вот он, затон плавучей базы. Прижимаясь к яру, вмороженные в синеватый двухаршинный лед, застыли скобеевские баржи и чумазый, с ржавыми потеками катер; лед возле судов был выколот, глубокие траншеи тянулись влево-вправо. Баржи и катер стояли на ледовых опорах, как на специальных подставках. Тут же, возле барж на откосе, - теплушка, сбитая из толстых сосновых плах.
Скобеев загремел замком, открыл теплушку. В ней железная печка, верстак с тисками и набором инструмента, по углам всякая всячина: ведра, снятые с барж, витки жести, банки с краской, бочонки со смолой, пакля в тюках, круги канатов, якоря.
Запахи здесь другие, чем в пимокатне или в хлеву. Алешка повел носом: дух здоровый, пахнет не противно, а даже вкусно - жить можно.
- Тут мы и обедаем, когда домой идти охоты нет, - сказал Скобеев и покосился на печку.
- Сейчас, дядя Тихон, я ее распалю, - перехватив его взгляд, сказал Алешка.
- А что ж, давай! В холоде неуютно. А потом клей надо варить. Хочу вон планки склеить, на водомерную рейку, - ответил он, а про себя подумал: "Ну, парень, ну, остер у него глаз!"
Алешка схватил топор, в мгновение ока искрошил горбыль на щепки, достал из-под верстака какие-то завалявшиеся стружки, сунул в печку, и она загудела от первой серянки. В раскрытую настежь дверцу хлынули игривые огневые блики, покрыли Алешкино лицо позолотцей. "Ловок", - с улыбкой в глазах отметил Скобеев.
Чуть только вольным душком потянуло от печки, Алешка скинул полушубок, принялся наводить порядок. Скобеев помешивал палочкой клей в жестяной банке, то и дело поглядывал на Алешку. Видать, силенка водилась у парня! Круги каната он передвигал играючи. Бочонки со смолой из угла в угол перенес, как кутят, бережно прижимая к груди.
- А ты силач, Алешка! Бочонки-то три пуда весу! - не удержался Скобеев.
Парень от похвалы зарделся, как бы в свое оправдание сказал:
- Хозяева научили. К последнему, к Михею Колупаеву, нанимался, так он заставил вначале двухпудовую гирю левой рукой выжать. "Мне, говорит, слабосильного не надо, я сам хилый".
- Ах, живоглот беспощадный! - возмутился Тихон Иванович.
За стеной теплушки раздался говор. Скобеев прислушался, с усмешкой сказал:
- Собирается мой боевой экипаж.
Дверь раскрылась, вошли двое мужчин. Первый был низкорослый, плотный, на кривых ногах, расставленных широко и с некоторым вывертом ступней. Чувствовалось, что стоит он на земле цепко, как припаянный. На круглом немолодом лице желтые глаза, нос с горбинкой и крупными подвижными ноздрями, пышные, пшеничного цвета усы. Второй - высокий, тощий, с сухим лицом, с выбритыми до синевы щеками. Он чем-то напоминал самого Скобеева.