Какая тяжелая у нее голова! Хоть бы они дали ей поспать. Кровать здесь такая большая, мягкая, куда лучше, чем у нее, хоть одеяло все в грязи от башмаков американца, который велел ей называть себя "Вик".
Вик сказал что-то мальчику, она не разобрала слов, но увидела, что он указывает на дверь в ванную. Зачем Вик посылает его туда? Наверно, мальчик совсем пьян.
А потом она оказалась одна с Виком.
Люмис потянулся к бутылке с коньяком. Бутылка была пуста. У всех остальных бутылок горлышки были отбиты - значит, и они пустые. Люмис наморщил лоб, собираясь с мыслями. Наконец, он сообразил, что нужно сделать. Он шатаясь подошел к телефону и велел вызвать Макгайра.
- Мой шофер, да, конечно, он должен быть тут, - у вашего чортова подъезда, в джипе… Не знаете, что такое джип? Маленький такой автомобиль, открытый, да найдете, что там… Скажите, чтобы принес мне выпивки, говорит капитан Люмис - Л-ю-м-и-с!.. Есть у него вино, я знаю… здешние жители даром отдают, - только сиди в джипе и принимай… Свобода, равенство - ну, быстренько, понятно?
Он повернулся к Терезе.
- Видала? Стоит только приказать - и готово. Он обнял ее.
- Ах, бедное платьице, такое миленькое, а теперь все смялось, - сказал он с искренним сожалением.
Она стала вырываться.
Тогда он положил ей руки на плечи и посмотрел прямо в глаза пьяными, злыми глазами.
- Ну, знаешь ли, хватит, - сказал он. - Ты что, когда шла сюда, не знала, зачем идешь? Будет артачиться.
У нас в Америке так не играют. А тем более в Париже, чорт подери!
Она приложила палец к его губам.
- К чорту! - заорал он.
- Тише!
Маленький все не возвращался. Может быть, они сговорились?
Она указала на растворенное окно.
Он закивал понимающе, схватил со стола два стакана с остатками коньяка и, сунув один стакан Терезе, повел ее под руку к окну спускать занавеску.
Она пыталась вырваться, убежать в глубину комнаты, но он держал ее руку, как в тисках. И вдруг она увидела, что он кому-то машет рукой.
У другого окна отеля Скриб, прямо через двор, тоже стояли мужчина и женщина, совершенно голые. Мужчина, высунувшись из окна, крикнул "Хелло, Люмис!" и поднял стакан, другой рукой указывая на женщину.
- Хелло, Уиллоуби! - крикнул Люмис в восторге и тоже поднял стакан.
- Веселый денек! - воскликнул Уиллоуби. - Вы как там, хорошо проводите время?
- Неплохо, сэр, неплохо! Развлекаемся, как умеем.
И тут в комнату вошел Макгайр. Он стучал, но ему никто не ответил. Он увидел все. Увидел Люмиса и Терезу, а в противоположном окне - майора с женщиной.
Макгайр тихонько поставил бутылку на пол и вышел.
Он пожалел, что принес вино. У того парня, от которого он получил его в подарок, пока ждал у подъезда, было такое славное лицо.
* * *
Наконец, он отстал от нее, и она свободна. Терезе хотелось все забыть, но она знала, что до конца дней будет чувствовать себя опоганенной.
Когда она сказала "нет" и закричала, он пригрозил ей: "Это что за штучки? Ты не хочешь? Так я тебя заставлю".
А теперь он заснул. Из ванной доносился тихий, похожий на всхлипывания, храп мальчика.
Тереза стала одеваться. Тише, ради бога, тише, только бы не разбудить его…
Это было главное - уйти отсюда. Во рту у нее пересохло, стучало в висках, мысли путались. Да, она пришла сюда вместе с двумя американцами.
На что она рассчитывала? У нее на глазах они принимали от народа еду и вино; так с какой стати им отказываться от женщин? Но еду и вино дарили от чистого сердца, от избытка счастья и благодарности…
Мы стояли у окна и пили. В комнате было жарко или это мне было жарко - не все ли равно? Конечно, я могла бы выскочить в окно. Сколько тут этажей? Три, четыре, пять. Меня подобрали бы и увезли. И смеялись бы - "пьяная". Конечно, я была пьяная. Пей до дна! Да нет же, надо подержать коньяк на языке, прочувствовать, оценить дар божий. Дар божий! - он им не за труды достался. А за что? Приехали в Париж в своих грязно-зеленых машинах, выгнали бошей, завезли ее в отель Скриб и заснули пьяным сном. Чего же им и не лакать коньяк стаканами? Кто им запретит?
А мальчик-то! Ну, конечно, они сговорились. Но в ванной мальчику, наверно, стало плохо, и он не мог вернуться. А теперь придет и увидит - никого нет, один только Вик. Бедный малыш! Ведь плыл издалека, и все зря. Плыли в Европу как герои.
До чего они были великолепны! Солнце светило ей в лицо, когда она вышла из-за баррикады, и они, залитые светом, стояли в своей машине как победители. Кто мог устоять перед ними? Разве можно было не броситься к ним? Все так и делали. Ведь пока не явились они, залитые солнечным светом, не было жизни. Все бросились к ним - а потом раздались выстрелы. Она беззвучно рассмеялась. Ну да, вспомнила - большой американец, победитель, спрятался за ее спиной.
Свобода!
Колокольный звон, цветы, поцелуи, вино. Только сегодня мне открылась вся сладость слов, которым учила меня мать.
"Если не хочешь, я тебя заставлю. Не знаешь разве, зачем шла сюда? Нечего артачиться. Лучше выпей".
Между Моншо и Люксембургом
Первые донесения, полученные генералом Фарришем в его штабе на границе бассейна Саара, были отрывочны и так же туманны, как погода в эти дни. Было ясно только одно, что на участке фронта, далее к северу, между Моншо на левом фланге и Люксембургом в центре расположения американских войск, началось сильное оживление. В том секторе, где находилась его собственная дивизия, все оставалось спокойно и без перемен и, если можно было положиться на сводки Каррузерса, обещало и впредь оставаться в том же положении.
Мало-помалу сводки стали поступать чаще. Они были уже не так коротки, и картина начала вырисовываться более ясно.
Фарриш сидел над картами. Опасность была очевидна. Он видел всю простоту немецкого плана, любовался им; как образец маневренной войны вся операция представлялась ему блестящей.
- Разрезать нас пополам, только и всего! Грандиозно! - восклицал он. Потом, обернувшись к Каррузерсу, сказал: - Созовите совещание. Немедленно. Всех, вплоть до батальонных командиров. Там на дороге есть амбар, кажется, он достаточно велик и вместит всех. Прикажите осветить его и перенести туда карты.
Фарриш мог бы выбрать для совещания приличный дом, но романтический амбар показался ему более подходящим для такого экстренного случая. Стоял жестокий мороз; ветер врывался в щели между балками, а солому давным-давно почти всю растаскали. По трем сторонам амбара шли узенькие мостки. Свет был направлен прямо на карты, которые занимали большую часть передней стены, и потому видны были только ноги офицеров, сидевших на мостках. Многим пришлось сидеть на полу, и чем выше был чин офицера, тем больше ему подкладывали соломы.
Фарриш стоял перед своими картами в позе дирижера. Над собравшимися подымался пар от дыхания и слышался сдержанный говор. Все разговаривали главным образом о холодах и гораздо меньше о том, зачем их сюда позвали.
Наконец, Фарриш уверился, что пришли почти все. Он откашлялся, и все стихло.
- Господа! - сказал он, - я очень рад сообщить вам, что военные действия возобновились.
Уголки его губ иронически приподнялись.
- К несчастью, это произошло не по нашей инициативе.
Он зашагал перед картами. На поворотах он останавливался и покачивался, переступая с носков на пятки. - Кое-кто был захвачен врасплох. - Он покачался на носках. - Довожу до вашего сведения, что это не критика. - Он опять покачался. Смех в зале.
- И смеяться тут, чорт возьми, нечему! - Опять покачивание.
Мертвая тишина.
- Обстановка, повидимому, такова: немцы продвигаются где-то здесь, - его правая рука с растопыренными пальцами шлепнула по Арденнам, - на участке фронта, простирающемся вот отсюда и до сих пор… - Генерал пустил в ход обе руки, держа стэк в зубах.
- Главный удар направлен вот сюда! - Кулак Фарриша накрыл северную часть Люксембурга и Бастонь. - План, очевидно, заключается в том, чтобы пробиться на северо-запад, выйти на равнину, захватить обратно Антверпен, Брюссель взять в клеши; может быть, занять Париж.
Стэк опять у него в руках и обводит очертания клещей.
- Вот как сделал бы я; и, судя по имеющимся у меня весьма скудным сведениям, полагаю, что это и есть их план. Они пытаются отрезать англичан и Девятую армию от Первой и Третьей армий; если возможно, они попытаются уничтожить Первую армию. Должен сказать, господа, что прорыв им удался!
Лицом к слушателям, держа стэк обеими руками, он опять покачивался с носка на пятку.
- Существуют островки сопротивления. Я не знаю, сколько времени они могут продержаться. Силы неприятеля мне точно неизвестны, но они безусловно довольно значительны и весьма подвижны. Мы можем противопоставить им только тыловые части, обоз, военную полицию, бог весть что.
Фарриш выдержал паузу, давая слушателям время усвоить все значение катастрофы. Его офицеры, - он сам лично выбирал почти каждого из них, - были явно подавлены. Сидевшие на мостках перестали болтать ногами.
- Ну и дела! - сказал кто-то.
Коротким, быстрым движением руки Фарриш прекратил начавшийся было шепот.
- Господа, мне не нравилась война в эти последние месяцы. Как в Нормандии, когда мы воевали против изгородей; успехи были очень слабые, а доставались они нам дорого. Теперь немцы высунули голову, и мы постараемся, чтобы она попала в петлю. Когда генерал Паттон призовет нас затянуть покрепче эту петлю, я хочу, чтобы моя дивизия была готова первой выполнить эту задачу. Благодарю вас, господа.
Дивизия Фарриша двигалась на север.
Радисты между делом слушали сообщения обеих сторон. К тому времени как колонна подошла к Люксембургу, люди приблизительно знали обстановку. И так как слухи подчеркивали темную сторону картины, ко всему этому шепоту, ропоту и воркотне примешивались панические нотки.
Черелли заговорил о "тиграх" и заметил, что американцам нечего выставить против них. Потом добавил с глубоким вздохом:
- А помните, как мы катили по Франции? - По сравнению с настоящим это казалось увеселительной прогулкой.
Пух на подбородке и верхней губе Шийла покрылся инеем от его дыхания. Он закрывал лицо руками в перчатках, стараясь отогреть щеки, и его голос звучал глухо: - Не люблю никаких разъездов. Наездился на своем веку. Когда война кончится, я обзаведусь своим домом и буду сидеть на одном месте, да, чорт возьми, на одном месте!
Из глаз Трауба раздражающе и упорно текли слезы. Он обмотал шарф плотнее вокруг головы, надвинул ниже вязаный подшлемник и поверх всего этого нахлобучил каску.
- Ну, и вид у нас! - сказал кто-то.
- Куда мы едем? - спросил Шийл.
- Да уймитесь вы! - сказал Лестер.
Черелли затеял драку из-за того, что Шийл, повернувшись, нечаянно ударил его саперной лопаткой. Лестер перегнулся и разнял их; Клей заступился за Черелли, а Трауб кричал, что Шийл не виноват; скоро все перессорились и унялись только потому, что негде было размахивать кулаками в тряской, вихляющейся машине, битком набитой людьми и поклажей. Озябшие и усталые, они сердито глядели друг на друга, с ненавистью думая о том дне, который свел их вместе, ненавидя и сей день и все грядущие дни.
* * *
Ночь наступила рано, черно-серая, промозгло-холодная Ночь.
Сержант Лестер продвигался вперед, согнувшись над своим автоматом, едва видный Шийлу, который шел за ним. Позади них, справа и слева, молча, в шахматном порядке двигались отделения; слышно было только шлепанье ног по мокрому снегу и жидкой глине, иногда трещал тонкий лед, ломаясь под башмаками солдат. Они могли слышать друг друга, но не видели ничего, кроме смутных очертаний идущей впереди фигуры.
Они вышли из леса на оголенную, холмистую равнину, не зная, что ждет их впереди; но Трои сказал им, что они должны продвинуться вперед, что ночь и туман защищают их, так же как и немцев, и что они могут наткнуться на противника неожиданно и захватить его врасплох.
Фулбрайт был где-то в центре наступающего клина. Он старался держать связь со своими флангами и с Лестером на острие клина; по временам один из солдат выходил из строя и, отыскав в темноте лейтенанта, докладывал, что пока они ни с кем еще не повстречались.
Где-то позади них была остальная рота; она выходила из леса, следуя за клином лейтенанта Фулбрайта. Контакт надо было держать через связных и по радиотелефону, если всякий другой будет утрачен, что вполне могло случиться в темноте. Если Фулбрайт встретил бы усиленное сопротивление, он должен был отойти и подождать главные силы роты. В остальном многое зависело от решения самого Фулбрайта.
Люди медленно продвигались вперед по холмам, поднимаясь и опускаясь, словно флажки на рыбачьей сети, колеблемые течением.
Лестер был совсем один. Он прислушивался к своим шагам, словно они были не его, а чьи-то чужие. Долго ли может человек выдерживать такое, оставаясь в своем уме? Уотлингер был хороший парень, но его разорвало в клочки; говорят, видели, как его рука летела по воздуху, все выше и выше, прямо на небо. Интересно, примут ли там одну руку вместо всего человека. Душа вряд ли находится в руке, скорей она где-нибудь в сердце, в животе или в мозгу, только не в руке.
- Шийл! - прошептал он.
Шийл осторожно подвинулся вперед.
- Как ты думаешь, где у тебя душа?
- Чего?
- Ведь ты слышал!
- Совсем рехнулся, - сказал Шийл и отступил назад. Шийл окликнул Трауба, шедшего позади него.
- Эй, Трауб!
- Ну?
- Лестеру хочется знать, где у него душа.
- Черелли! - прошептал Трауб.
- Что тебе!
- Ступай к Лестеру, он хочет спросить тебя кое о чем. Черелли, спотыкаясь, пошел вперед.
- Ну, в чем дело, Лестер?
- Ни в чем. Там, сзади, что-нибудь случилось?
- Нет, все в порядке. Они говорят, тебе что-то нужно.
- Мне? Ровно ничего. Погоди минутку! Видишь ты свет - вон там.
- Нет.
- А слышишь что-нибудь?
- Нет.
- Есть какая-нибудь разница между сном и явью?
- А я почем знаю!
- Давно мы так идем?
Черелли взглянул на часы, но стекло запотело. Лестер сказал: - Ты когда-нибудь пробовал следить за своими мыслями?
- Откуда ты берешь выпивку? Уступил бы мне! Я тоже хочу встряхнуться!
- Пошел назад! - скомандовал Лестер. - Пошел назад, а не то тресну!
- Ладно, ладно!
Почва под ногами Лестера вдруг стала твердой. Он опомнился в одно мгновение. Под снегом чувствовалось что-то вроде дорожного полотна: вправо и влево уходила в темноту какая-то прямая белая полоса, а густые тени по ее сторонам могли быть и деревьями, и телеграфными столбами. Ясно, что это дорога, она тянется с востока на запад, и где-то влево она должна пересекать шоссе из Люксембурга, идущее с юга на север, по которому они ехали вчера ночью. Теперь Лестер мог ориентироваться. Он велел передать Фулбрайту, что он вышел на дорогу и что она, по-видимому, свободна.
Получив это сообщение, лейтенант приказал радисту связаться с капитаном Троем и передать ему, что они вышли на дорогу, собираются пересечь ее и двигаться дальше вперед.
Тем временем Лестер перешел дорогу, и солдаты спешили перейти ее вслед за ним. Одолев невысокую насыпь, он снова очутился среди волнистой обледенелой равнины. Он замедлил шаг и только тогда снова его ускорил, когда уверился, что весь его взвод пересек дорогу.
У человека, достаточно долго пробывшего на фронте, развивается особое чутье, предупреждающее его об опасности. Оно похоже на инстинкт боксера, который увертывается от удара, прежде чем этот удар нанесен противником.
Когда грохот гусениц донесся до солдат, никто не говорил им, да и не было никого, кто мог бы им сказать, что немецкая танковая колонна движется по той самой дороге, которую они только что пересекли с такой осторожностью.
Это была одна из тех подвижных танковых колонн, которыми немцы пробили словно пунктиром всю линию фронта и с помощью которых они углубляли прорыв. Взвод Фулбрайта был просто камешком на их пути; он неосмотрительно вырвался вперед, введенный в заблуждение тишиной ночи. А будь это пятью минутами раньше, или пятью минутами позже, их дороги никогда не скрестились бы.
Лейтенант Фулбрайт обдумывал и это, и многое другое. Он надеялся, впрочем очень недолго, что его маленький отряд ускользнет от внимания немецких танков, что темнота и туман укроют его солдат.
Но немцы их увидели. Маневрируя вокруг отряда, они отрезали его с трех сторон и начали обстреливать, без разбора поливая землю смертоносным дождем пулеметных очередей…
Капрал Клей видел, как немецкая пехота окружает со всех сторон его, Черелли, Шийла и еще нескольких солдат, оставшихся от всего взвода. Пехота, должно быть, ехала на полугусеничных машинах за немецкими танками. Немцы стреляли и подходили ближе, стреляли и подходили ближе. Капралу Клею хотелось жить. В эту минуту в нем звучал всепобеждающий голос: "Нет, нет, нет! это не конец, это не может быть конец, не здесь, не так, не теперь". Он оглянулся, ища кого-нибудь старше себя чином, кто мог бы приказывать. Если бы кто-нибудь приказал ему: "Стреляй! Дерись!", он бы стрелял и дрался, потому что был неплохой солдат, но он привык, чтобы им командовали. Но некому было приказывать, и только внутренний голос кричал ему, что лучше жить какой угодно жизнью, чем удариться о землю, об эти борозды, камни и мертвые тела, о снег, потемневший от грязи, крови, - и больше не встать.
Капрал Клей бросил свой автомат и поднял руки вверх. И другие солдаты из взвода лейтенанта Фулбрайта, те, что остались живы, тоже бросили оружие и подняли руки вверх.