Дондоло вдруг осекся. Наступило неловкое молчание. Внезапно земля дрогнула под ногами; раздался глухой гул: американские орудия отвечали немцам.
- Пошли, - сказал Абрамеску. - У меня пропал аппетит.
- Вейданек! - позвал Дондоло. - Так и быть, дай им поужинать.
- Идите сюда, ребята! - крикнул Вейданек. - Получайте!
- Спасибо, не хочу, - сказал Абрамеску, - небось, все остыло.
Дондоло пожал плечами: - Сами виноваты, надо приходить вовремя.
- Я хотел бы спросить вас кое о чем, Дондоло, - Бинг захлопнул котелок и подошел к сержанту. Дондоло невольно попятился. Он знал, что зарвался. Есть вещи, которые можно думать, можно даже говорить в кругу друзей, но которые нельзя выбалтывать при всех, во всяком случае не сейчас. Что Бинг от него хочет? Бинг - хитрый, он может заманить в ловушку.
- Во имя чего, по-вашему, ведется эта война? - сказал Бинг. - И ради чего вы воюете?
Дондоло напряженно думал. Это было нелегко - бешенство, охватившее его, еще не улеглось. Дондоло не привык рассуждать после драки. В его компании в таких случаях звали полицию или бросались наутек. Но, может быть, эти люди такие трусы, что они хотят вступить в переговоры, помириться, сделать вид, будто ничего не случилось. Если Бинг идет на мировую, что ж, он не возражает. Как никак, а он зашел слишком далеко.
- Я? - уклончиво сказал он. - При чем тут я? Меня призвали - и все.
- Меня тоже призвали. По закону о мобилизации. Но вы же могли отказаться.
- Еще что! И попасть в переделку?
- Вы и так попали в переделку. Слышите, как палят! Момент - и готово. - Бинг щелкнул пальцами.
Дондоло не ответил.
- Должны же вы иметь хоть какое-то представление о том, за что вы умираете.
- Я не собираюсь умирать.
- Понятно, не собираетесь, - спокойно сказал Бинг. - Но это легко может случиться.
Лорд, главный механик, который за все время не проронил ни слова, закурил сигарету и сказал: - Дурацкие разговоры.
- Что такое? - сказал Вейданек, неестественно засмеявшись.
Снова заговорила германская артиллерия - на этот раз ближе. Канонада ясно слышалась в тихом вечернем воздухе.
- Глупые разговоры, - повторил Лорд, но без убеждения.
- Вы боитесь смерти, - сказал Бинг. - И не хотите говорить об этом. Конечно, вашим ребятишкам плохо пришлось бы.
- Оставьте моих детей в покое! Это вас не касается!
- Зато вас касается. Вы ради них воюете?
Дондоло опять начал свирепеть: Бинг ударил его по больному месту. Ларри и маленький Саверио - даже упоминать о них здесь нельзя. Ему казалось, что это накличет на них беду, и на него тоже.
- Хватит! - сказал он. - Конечно, я воюю ради детей. И я твердо намерен вернуться к ним. Только из-за таких, как вы, мне и пришлось покинуть их. Если с ними что-нибудь случится, тогда держитесь! Подумать только - тронули каких-то евреев, и вся американская армия плывет через океан! Этот их Гитлер отлично знал, что делает, и Муссолини тоже. Все - шиворот-навыворот. Нам надо было воевать вместе с ними против коммунистов. Коммунисты разрушают семью, все на свете…
- Идите сюда! - сказал Лорд, - берите ужин.
- Я сейчас подогрею кофе, - крикнул Вейданек.
- Нет, спасибо, - сказал Бинг.
* * *
Они стояли втроем на подъемном мосту и, перегнувшись через перила, вглядывались в черную поверхность рва, на которой кое-где в лунном свете белели водяные лилии. Из кухни доносились приглушенные голоса Манон и Полины.
Торп бросил в воду камешек и прислушался к всплеску. На какую-то долю секунды лягушечье кваканье умолкло.
Абрамеску хлопнул себя по щеке. - Комары, - сказал он.
- Убил? - спросил Бинг.
- Нет. - Абрамеску кашлянул. - Комары являются носителями многих болезней, например, малярии.
- Только не здесь.
- Откуда вы знаете? - Абрамеску очень интересовался болезнями. Он постоянно изучал всякие справочники и руководства по профилактике. - В наших частях есть солдаты, которые болели малярией в тропиках. Комар кусает одного из маляриков, потом кусает здорового человека. Таким образом малярия может быть занесена в Нормандию.
- Ну, так закурите. Комары боятся дыма.
- Я не курю, - сказал Абрамеску. - Я не намерен добровольно отравлять свой организм. Кроме того, я не стал бы закуривать в темноте. Ночью пламя спички видно за несколько миль. Это проверено опытным путем. Так можно выдать наши позиции германским разведывательным самолетам.
Торп снова бросил в воду камешек. - Расквакались, окаянные!
- Если залить этот ров нефтью, - сказал Абрамеску, - личинки задохнутся и комаров не будет.
- Шел бы ты спать, - сказал Торп.
Когда Абрамеску ушел, Торп зажег две сигареты и одну из них протянул Бингу.
- Не зажигать огня! - крикнул кто-то.
- Нервничают, - сказал Торп. - Все нервничают. А я нет. Не потому, что я все это уже проделал. Говорят, чем дольше воюешь, тем больше боишься. Должно быть, так оно и есть. Да я и не говорю, что мне не страшно. Но есть другое, что гораздо страшнее. Вот, как я стоял перед Дондоло и не мог сдвинуться с места. Точно у меня ноги вросли в землю, а руки прилипли к телу. С тобой так бывало? А теперь голова болит. И не могу долго смотреть на воду, эти белые пятна - все кружится перед глазами.
- Тебе надо выспаться. Хочешь, дам аспирину? Мы же никогда не высыпаемся.
- Спать я совсем не могу, - сказал Торп. - Я даже рад, когда немцы бомбят. Жужжат моторы, потом начинается дождь красных, зеленых, желтых огней. Я люблю смотреть, как они падают. Смотрю и забываю про то, другое…
- Про что это?
- Не знаю сам, как объяснить. Все стараюсь понять. Этот мерзавец Дондоло немножко помог мне… как-то яснее стало.
- Зачем ты так много говоришь, если у тебя голова болит?
- Почему ты спрашивал Дондоло, за что он воюет?
- Потому что сам я не знаю, за что мы воюем. У меня есть кое-какие мысли на этот счет, но ни одна не охватывает всего. А я должен написать об этом листовку - сказать об этом немцам. Фарриш велел.
- Фарриш?
- Чудно, правда? Такой толстокожий, что, кажется, у него не голова, а футбольный мяч. А вот поди ж ты, надумал!
- Но тебе надо знать! Что же ты скажешь немцам, если сам не знаешь?
- Мало ли лозунгов.
- А куда они годятся? - Торп ударил кулаком по перилам. - Я все их перепробовал. Повторял про себя, когда лежал в госпитале, когда видел, как люди мучаются. И мне казалось, что все такие мужественные, и только я малодушен. А потом я понял, что они притворяются, так же как и я. И все, кто и не ранен, тоже притворяются. Если бы ты был один, и никто бы тебя не видел, ни товарищи, ни офицеры, - разве бы ты не убежал? Не убежал без оглядки? Мы только потому и держимся, что никогда не бываем одни. В этом весь секрет. Это очень хитро придумано. На людях никогда не решишься сказать, что тебе страшно и что ты хочешь домой.
Из темноты выступил Толачьян. - Я был у Люмиса, - сказал он.
- Ну и как? - спросил Торп.
- Сказал, что ему не нравится мое поведение. Что я нарушаю субординацию. И еще сказал, что сам лично позаботится о том, чтобы я больше не вмешивался.
- В его отношения с французами? - Перепалка Люмиса. с мадам Пулэ уже была известна всему отделу.
- Надо думать, что так. - Толачьян почесал руку. - Кусаются, черти!
Бинг покачал головой. - Ты смотри, поостерегись. Он из-за тебя при всех в дураках остался. Этого люди не прощают. Особенно такие, как Люмис.
- Все они сволочи, - убежденно сказал Торп, - все. Толачьян оперся локтями о перила и сложил большие руки с широкими сильными пальцами. Повернув голову к Бингу, он в темноте старался разглядеть его лицо. - Пусть его, - сказал он.
- А ты подумай о себе! У тебя ведь жена дома, правда? Ты сам рассказывал, как много она работает. Разве тебе не хочется вернуться, чтобы ей было полегче?
- Хочется, - сказал Толачьян, - очень даже хочется.
С минуту все молчали. Торп, который только с трудом и то ненадолго отрывался от мыслей о самом себе, вернулся к прерванному разговору. - Ну и вот, - начал он, - превозмогаешь себя, не бежишь. А потом видишь, что то самое, против чего ты сражаешься, оказывается у тебя за спиной…
- Например?
- Не знаю даже, как назвать. Словами всего не скажешь. Несправедливость. Жестокость. Тупость. Корысть. Тщеславие. Ну и так далее.
- Дондоло, - сказал Бинг.
- Да, и он.
- А что Дондоло сделал? - спросил Толачьян, стараясь понять, с чего начался разговор.
- Что он сделал? - сказал Бинг. - Да все то же. Он и его банда измывались над Абрамеску. А потом принялись за Торпа.
- Проучить бы его надо хорошенько, - серьезно сказал Толачьян.
- Я должен был это сделать. - Торп тяжело вздохнул.
- Ты не лезь, - сказал Толачьян. - Тебе и так уж досталось за эту войну.
Торп махнул рукой. - Дондоло! - гневно сказал он. - Вот это как раз такой тип! А потом выше и выше - Люмис, Уиллоуби, Фарриш! Я помню, как Фарриш обходил наш госпиталь в Северной Африке. Там был один помешанный, после контузии. Стоит он перед своей койкой навытяжку, а Фарриш его честит и честит. Потом уж его перевели в другую палату, куда не пускают посетителей. Верьте, не верьте, а я радовался, что у меня две открытые раны на теле, которые я мог предъявить генералу.
Он тяжело перевел дыхание.
- Мне говорили, что я воюю за демократию, против фашизма. Замечательно, правда? Власть народа, именем народа, для народа. Потом поразмыслил над этим и вижу: каждый каждому волен перерезать горло.
Он замолчал, и все услышали громкое кваканье лягушек.
- У меня был друг, - сказал Толачьян. - Его звали Тони. Он был большой, сильный, а сердце имел детское. Скажи ему, что есть такой ангел, который каждый месяц отрезает серебряные ломтики от луны и раздает их вдовам и сиротам, и он поверил бы, потому что ему хотелось верить в такие сказки.
И вот однажды Тони попал в драку. Это было в Чикаго, во время забастовки. Понятное дело, каждому хочется одеть жену поприличней, и чтобы дети были сыты, и грамоте их обучить…
Дело было в воскресенье, рабочие с женами и детьми прохаживались возле завода, на Южной Стороне. Светило солнце, и все было тихо и мирно, словно это не забастовка, а праздник. Вдруг, откуда ни возьмись, со всех сторон налетели полицейские и давай избивать рабочих дубинками, а некоторые так даже стреляли.
Тони все это видел. Сам он не бастовал, он не работал на том заводе, а был наборщик, как я. Но он врезался в толпу, обхватил своими ручищами первого попавшеюся полицейского и оторвал его от женщины, на которую тот замахнулся. А потом принялся за остальных. Он расшвыривал их, точно… как его?.. Поль Бэниан; и там, где он стоял, людей не теснили.
Тогда в него стали стрелять. Я навестил его в больнице. У него лицо было круглое, румяное, а теперь осунулось - и ни кровинки в нем. "Кашель душит, - говорит он мне, - а кашлять не могу, очень больно…" Вот до чего мучился, даже кашлять не мог. Я спросил его: "Тони, - говорю, - чего ради ты ввязался в драку? Большую глупость ты сделал".
* * *
Шел второй час дня, и в кухне отеля Сен-Клу было тихо.
Сержант Дондоло сидел за чисто вымытым столом для резки мяса, машинально проводя пальцем по бороздкам, которые оставили в мягком дереве ножи бесчисленных поваров. Он читал старый номер юмористического журнала, забытый кем-то в кухне. Дондоло застрял посреди очередной истории про Дика Трэси; он полистал затрепанную книжку и обнаружил, что самых интересных страниц нехватает.
Дондоло с досадой бросил книжку на стол. Сплошные неприятности в этом паршивом отеле, где отдел обосновался, наконец, после того как несколько раз переезжал с места на место. Он поднял голову. За окнами, забранными решеткой, двигалось множество ног. Человек десять стариков и старух толпились вокруг помоек, выбирая из них остатки еды, выкинутой солдатами. Каждый день они приходили и копались в отбросах, пока их не прогоняла военная полиция.
В отеле вечно ворчат, что еда нехороша, - не ценят того, что имеют. Раз у них остается, что выбрасывать на помойку французам, - значит, сыты. Попробуй капитан Люмис еще раз сказать, что людей плохо кормят, он просто покажет ему, что творится у помойки. На Люмиса такие вещи действуют. На ближайшем сборе он разнесет солдат за вечные жалобы и тогда Дондоло оставят в покое.
Дондоло никогда не обольщался насчет французов - не такой он был человек. Те крохи восторгов, какие достались на его долю в первые дни, мало взволновали его; когда же восторги улеглись, он с легкостью приспособился к заведенному порядку, в то же время зорко высматривая выгодные возможности, которых не мог не таить в себе изголодавшийся город. Человеку, все еще произносившему слово "Париж" с мечтательным вздохом, Дондоло мог ответить только презрительной улыбкой.
Он швырнул юмористический журнал в ведро. Пора заняться продуктами для Сурира. Чудно получилось с этим Суриром - Дондоло никак не мог вспомнить, когда именно Сурир привязался к нему. Может быть, в баре на углу улицы Джианини, а может быть, гораздо позже, когда он заблудился и не мог попасть домой. Во всяком случае, он помнил Сурира отчетливо лишь с того времени, когда они вместе сидели за кухонным столом, причем у Дондоло страшно болела голова, в висках точно молотком стучало, а Вейданек поил их горячим черным кофе. Сурир со смехом уверял, что притащил Дондоло домой на руках; но едва ли, - Сурир был меньше его ростом и не такой плотный. Возможно, тут замешались и еще какие-нибудь люди, приятели Сурира. Но окружение Сурира не интересовало Дондоло, лишь бы все сошло гладко. В ту ночь, вернее, в то утро, после того как черный кофе прояснил его мозги, Дондоло заметил, что глаза Сурира так и бегают по полкам кладовой - Вейданек, когда ходил за кофе, оставил дверь отворенной, - замечая все: окорока, яичный порошок, сахар, муку, мясные консервы, - все припасы, ключи от которых хранились у Дондоло.
- Вы даже не понимаете, что у вас тут есть, - восхищенно сказал Сурир и улыбнулся, закрыв глаза.
- Так-таки не понимаю? - съязвил Дондоло.
Дальнейшие излияния Сурира Дондоло пресек, едва заметно поведя головой в сторону навострившего уши Вейданека, и Сурир сейчас же понял. Это едва заметное движение Дондоло и определило их отношения на будущее.
И теперь Сурир частенько наведывался в кухню отеля Сен-Клу. Нельзя сказать, чтобы Дондоло был совсем спокоен: то, что он сбывал в Нормандии, и в сравнение не шло с количеством продуктов, которые Сурир грузил в свои сумки и увозил на своем расхлябанном грузовичке. Но Дондоло заглушал угрызения совести просто: он говорил себе, что дома все наживаются на войне, а значит, и ему нужно вознаградить себя за упущенные возможности. Это его долг по отношению к Ларри и крошке Саверио. Всякий раз, пересылая Марчелли сто долларов, которые тот клал на его имя в банк, Дондоло думал: вот и еще на несколько месяцев ученья. Дать образование двум детям - это не дешево обходится.
Дондоло отпер дверь кладовой и оглядел полки. Как бы это получше составлять меню и в то же время бесперебойно снабжать Сурира?.. Он стал напряженно прикидывать, сколько раз в неделю можно готовить бобы вместо мяса, так, чтобы все же сохранилась видимость разнообразного питания. Разнообразие! Сурир как-то рассказывал ему, какое питание получали французские солдаты, и Дондоло даже позавидовал своим собратьям в старой французской армии; но потом подумал, что сейчас французскому сержанту - заведующему столовой, или как они там у них называются, и выбирать-то было бы не из чего.
Кто-то вежливо кашлянул у него за спиной.
- Сурир? - сказал Дондоло. - Здорово.
Сурир улыбнулся. - Как дела? - сказал он бодро. - Что пишут из дому? Как себя чувствует малютка Саверио?
- Опять не было почты! - проворчал Дондоло. - Как въехали в этот проклятый город, ни одного письма не получил.
- Получите! - утешил его Сурир. - Когда я был во французской армии в тысяча девятьсот сороковом году, мы никогда не получали почты - очень уж быстро отступали.
- Ага, - сказал Дондоло. - Но мы-то не отступаем.
- Это верно, - согласился Сурир.
- Все потому, что нет о нас заботы. Точно мы и не люди.
- В армии, - сказал Сурир, - я бы сказал в любой армии, убеждаешься в одном: каждый должен сам о себе заботиться.
Дондоло его замечание не понравилось - чересчур откровенно. Эта сволочь Сурир думает только о своей выгоде, а до малютки Саверио ему и дела нет.
- Ну, давайте начинать, - сказал Дондоло. - Сегодня я могу дать вам вот это и это. - Он жестом пригласил Сурира в кладовую и стал показывать, какие продукты считает возможным ему уделить. Сурир потянулся к окороку.
- Полегче! - сказал Дондоло. - Мне интересно, чтобы вы ушли поскорее, но вы что-то уж очень торопитесь. Сколько?
- За все?
- Да.
Сурир мысленно подсчитал и ответил: - Четыре тысячи.
Четыре тысячи франков, подумал Дондоло. Даже сотни долларов не получается. - Что я, с ума сошел? - сказал он. - Я лучше сам съем.
- А оно больше не стоит.
- Рассказывайте, - возразил Дондоло. - Я кое-где побывал. Знаю, какие сейчас цены.
- Это вы вздуваете цены! - Сурир изобразил благородное негодование. - Я думаю о тех, кто будет это покупать.
- Не беспокойтесь, купят.
Сурир не стал спорить. Он и сам знал, что купят, купят по любой цене. - Ладно, пять, - надбавил он.
- Вот так-то лучше, - сказал Дондоло. - Выкладывайте деньги.
Сурир извлек из кармана пачку линялых бумажек.
- Неудобный формат, чорт их побери, - фыркнул Дондоло, складывая тысячефранковые банкноты и втискивая их в бумажник. - И чего вы не выпускаете приличных денег? Вот, видали? - Он показал Суриру бумажный доллар, который всегда носил в кармане на память о доме и как символ своего долга перед семьей. - Это вот настоящие деньги!
Француз пощупал доллар. - Сто франков за него хотите?
- Не продается, - сказал Дондоло и прибавил: - Хватит время проводить, давайте все упакуем. Я услал Вейданека, но когда-нибудь он все же вернется.
Некоторое время Дондоло и Сурир усердно работали - лазили по полкам, складывали пакеты и банки в мешок, который Сурир принес с собой. Мешок казался бездонным.
- Думаете - снесете? - спросил Дондоло.
- Неужели нет? - сказал Сурир, отправляя в мешок вожделенный окорок. - Девушки говорят, что у меня руки как железные.
Он засмеялся.
Внезапно смех застрял у него в горле. В кухню кто-то вошел.
- Есть здесь кто? - раздался голос.
- Не шевелитесь, - шепнул Дондоло. - Может, он нас не найдет. - Но в кладовой горел свет, а дверь была открыта. Дондоло хотел было выключить свет, но это еще больше привлекло бы внимание.
Когда Дондоло сообразил, что нужно просто выйти из кладовой и запереть там Сурира, было поздно: Торп уже стоял в дверях.
Вот дьявол, подумал Дондоло, почему именно Торп? Будь это Вейданек или кто другой, можно было бы договориться, взять его в долю или что-нибудь посулить. Но Торп!.. Дондоло хорошо помнил лестницу в Шато Валер в тот вечер, когда налетели немецкие самолеты, и как он избил Торпа…
- Чего нужно? - сказал он. - Чего тебе здесь нужно? Незачем шляться на кухню. Катись отсюда к чорту.
- Я есть хочу, - сказал Торп.