Индейцы были давно немыты и тяготились сознанием своей неопрятности, испытывая острое отвращение к грязи, свойственное чистоплотному народу. Они пытались сохранить гордую осанку, невзирая на лохмотья, и гордость не позволила им погреться у печки. Они остались стоять посреди комнаты, переступая с ноги на ногу.
Уэсселс встал и предложил им сигары, но они отказались. Он сказал: - Это совет, итак, подадим друг другу руки. Подадим руки всем подряд. Верно?
Роуленд перевел, и старик, глаза которого все еще слезились, шаткой поступью обошел троих офицеров и пожал им руки. Другие индейцы не шевельнулись. Они не сводили глаз со старика, глядя на него с состраданием и скорбью. На них не было одеял, и высокие, исхудалые тела их были едва прикрыты остатками рубах и штанов из оленьей кожи.
Уасселс снова опустился в качалку и опять глубокомысленно принялся за сигару. Вожди ждали. Уэсселс качнулся назад и устремил взгляд в потолок. Он не знал, с чего начать; несмотря на то, что он не отличался чувствительностью, вожди произвели на него впечатление. Он вспомнил былые дни в прериях, когда он видел шайенов во всем их блеске, на украшенных перьями конях и с перьями на голове, на щитах и копьях, вспомнил их жизнь, полную сверкающих красок и первобытной гордости. Разумеется, он не сожалел о прошлом, но ему трудно было сразу согласовать то, что он видел сейчас, со своими воспоминаниями. Все так же глядя в потолок, он сказал:
- Мы будем теперь друзьями… Мы все будем друзьями. - Это прозвучало бессмысленно даже в его собственных ушах. - Мы будем друзьями, - повторил он и подождал, чтобы Роуленд перевел.
Старый вождь что-то печально ответил, и Роуленд сказал:
- Дружба - это то, чего он хочет, он очень стар. Посмотрите на него, и вы увидете, почему. Он стар и хочет жить в мире - и больше ничего. Он говорит, что увел свой народ не для того, чтобы воевать с белыми людьми, но только, чтобы возвратиться домой и жить в мире.
- Да… - протянул Уэсселс, взглянув на Бекстера, который курил с вызывающим видом, кичась своей молодостью, здоровьем и цветом кожи, и на Врума, сосредоточенно рассматривавшего свои широкие красные ладони.
- Да, - сказал Уэсселс. - Мы пожали друг другу руки. Мы держим совет, мы друзья. - Даже через переводчика он старался говорить так, как считал нужным разговаривать с индейцами.
- Скажи ему, что мы сейчас держим совет… - Сосновые доски закопченного потолка рассохлись и покоробились; им не дали высохнуть. Уэсселс подумал, что свежий тес хорошо держится на деревянных шипах, но если прошить гвоздями, непременно будет коробиться. - Скажи ему, - начал он…
Он повернулся и заговорил, обращаясь прямо к вождям. - Все, что произошло, было плохо и для вас и для ваших скво и детей. Теперь вы видите, что кончаются побеги. Существует закон, и вы должны подчиняться закону. Закон приходит из Вашингтона, где живет Великий Белый Отец. Он президент, он говорит, и что он говорит - то закон. Вы должны подчиняться закону. Теперь он говорит, что вы должны вернуться туда, откуда убежали. Вы должны вернуться на Индейскую Территорию и мирно жить в своей резервации. Мы доставим вас обратно в фургонах, солдаты будут охранять вас, и мы будем кормить вас в дороге. Мы не арестуем никого, но, когда вы прибудете на Территорию, агент арестует тех из вас, кто совершил преступление, и будет судить их по всей справедливости. Вруму не понравился конец речи, и он предостерегающе взглянул на Уэсселса, но Уэсселс не понимал тонкостей; он изложил суть дела, как она ему представлялась, и притом людям, у которых не было выбора. Попыхивая сигарой, он прислушивался к плавной шайенской речи Роуленда. Ему даже не приходило в голову, что это человеческий язык, и слова индейцев ничуть не интересовали его. Они вызывали в нем столь же мало любопытства, как собачий лай. Чужая речь вообще почему-то злила его, а язык шайенов тем паче, ибо это был исконный язык его родины, а в глубине души он всегда считал индейцев пришельцами, чужаками, явившимися откуда-то извне.
- Они опечалены, - сказал Роуленд коротко.
- Это неважно, скажи, что они говорят.
- Если даже их только хотят вернуть обратно, - перевел Роуленд, нервно комкая меховую шапку, - это было бы жестоко, ведь они в лохмотьях. Старик говорит, - как они могут ехать так далеко, когда у них нет одежды, одни лохмотья? Старик говорит, что дети замерзнут.
Уэсселс пожал плечами.
- Что их ждет на юге? - продолжал Роуленд, морщась от усилий подобрать английские слова. Ему хотелось угодить офицерам с белой кожей, но в душе его теснились воспоминания: язык, на котором говорила его мать, ее родичи, приезжавшие навестить ее на своих жилистых лошадях, - рослые веселые воины, дарившие ему сласти, купленные в лавке; он смутно чувствовал свое кровное родство с чем-то, о чем он хотел бы забыть навсегда. Он был белый; его звали Роуленд, а не Большой Медведь, или Восходящий Месяц, или еще как-нибудь в этом роде.
- На юге, - продолжал он, - голод и лихорадка погубят их. Они боятся, - их осталось слишком мало. А они хотят, чтобы племя не угасло.
- Они должны вернуться, - заявил Уэсселс.
Старик беспомощно посмотрел на Уэсселса. От Роуленда было мало пользы; его перевод оставлял непроходимую пропасть, и перекинуть мост через нее было невозможно. Старик безуспешно пытался нащупать какой-нибудь путь и, наконец, прибег к помощи своих товарищей. Они поговорили между собой вполголоса, и самый высокий из них ласково погладил старика по плечу. Глаза старика снова наполнились слезами. В его словах, обращенных к Роуленду, звучало горестное недоумение.
- Мы должны умереть? Президент этого хочет? Патетические слова старика, трагический тон всей этой сцены, казавшейся Уэсселсу дешевой мелодрамой, обозлили его. Он вскочил и быстро зашагал по комнате. Потом сказал, подчеркивая каждое слово короткими взмахами сигары:
- Они должны вернуться, вот и все. Заставь их понять это.
И Роуленд попытался заставить их понять. Он начал что-то говорить им, а три офицера слушали; потом он повернулся к ним и покачал головой.
- Они не поедут обратно.
- Еще как поедут! Скажи им…
- Это бесполезно, - настаивал Роуленд. - Их родная земля всего в нескольких сотнях миль отсюда. Если им нельзя добраться до нее, они умрут здесь. Они говорят, что уже давно мертвы; они говорят, что человек мертв, если у него отняли родной дом, если его сделали рабом в тюрьме. Они говорят, что это хорошо с вашей стороны - держать с ними совет, но, если президент хочет, чтобы они умерли, они лучше умрут здесь.
- Они поедут обратно, - упрямо повторил Уэсселс. - Через несколько дней все будет готово, и они поедут обратно.
Еще слова, английские и шайенские, которые Роуленд переводил с недоумением ребенка, отгадывающего трудную загадку. Разговор, возвращаясь все к той же исходной точке, становился бесцельным. За пропастью веков трое индейских вождей казались смутными тенями.
Уэсселс снова уселся в качалку. Он сказал Роуленду, при каждом слове стряхивая пепел с сигары: - Скажи им, что приказ - это приказ, и закон - это закон, и тому, и другому надо подчиняться. Если они решат мирно возвратиться на юг, все будет хорошо, и мы снова станем Друзьями. А до тех пор они не получат ни воды, ни пищи.
Роуленд перевел заявление Уэсселса. Трое вождей выслушали приговор бесстрастно и серьезно.
- Увести их в барак, - кивнул головой Уэсселс. Когда индейцы ушли, Бекстер сказал: - Я бы еще попробовал повлиять на них, капитан.
Уэсселс покачал головой: - Нужно внушить им уважение. Тысяча миль - это большое расстояние.
- С этим я согласен, - кивнул Врум. - Однако уморить их голодом - дело нешуточное.
- Долго голодать они не будут. Сдадутся.
- Если такое дело выплывет, подымется страшный шум.
- Почему?
- Уморить голодом?.. Ну, не знаю. По-моему, может подняться шум.
- Я получил точный приказ, - сказал Уэсселс.
- Как это может выплыть? - пожал плечами Бекстер. - Кролик и тот не выскочит из этой проклятой дыры.
* * *
Медленно прошел день, другой - и эта осада черной тучей нависла над гарнизоном форта Робинсон. Первый день прошел тихо, неслышно; весть о решении Уэсселса быстро распространилась среди солдат, и весь день взоры их то и дело обращались к старому бараку. Караул у дверей был усилен, а вокруг здания расставлена частая цепь часовых. Таким образом, район обхода каждого часового захватывал район обхода следящего - мера, едва ли когда-нибудь применявшаяся в фортах.
Гарнизон по-разному относился к происходящему; значительная часть солдат проявляла полное равнодушие. Не вдаваясь в сложный анализ побуждений или целей, они придерживались простого принципа, что только мертвый индеец - хороший индеец; их больше возмущали сами шайены, чем меры, применяемые начальством для того, чтобы сломить их. Но было немало и таких, которые говорили, что морить людей голодом - подло и гнусно, кто бы они ни были, хотя бы даже индейцы. Женатые вспоминали собственных жен и детей и решали про себя, что люди с темной кожей, вероятно, тоже чувствуют муки голода и жажды. И те и другие настроения усугублялись мертвящим однообразием гарнизонной жизни, и длинный бревенчатый барак стал для солдат бельмом на глазу. Они кляли его, поглядывали на него с ненавистью, старались не замечать; они сделались раздражительны, неразговорчивы, то и дело бранились между собой, и драки разгорались по малейшему поводу.
Двое рядовых, Джемс Лиоби и Фред Грин, подравшись, пустили в ход ножи, и Грин остался лежать на снегу, харкая кровью. Энгус Маккэл ударил сержанта и был посажен на гауптвахту в кандалах. Это были явные взрывы ярости, а за ними таилось постоянное угрюмое недовольство. Но Уэсселс в ответ на все это только крепче зажимал тиски дисциплины. Старшие сержанты в гарнизонах прерий - и без того люди крутые, а теперь они просто осатанели. Обычно довольно добродушный сержант Лэнси молотил своими огромными кулачищами при малейшем поводе, а сержант О'Тул ежеминутно хватался за револьвер. По приказу Уэсселса в полковой лавке перестали отпускать спиртные напитки солдатам гарнизона, и это еще ухудшило дело.
На второй день среди индейцев начали замечаться признаки жажды. Заключенные соскребали с подоконников все крупицы снега, потом открыли дверь и сгребли весь затоптанный снег, до которого могли дотянуться. Штыки часовых не давали никому ступить хотя бы шаг за порог. Из барака стало нести покойницкой.
Уэсселс оставался непреклонен и при этом считал, что действует весьма умеренно. Ведь индейцы были постоянным источником неприятностей в форте, однако он не питал к ним ненависти. Три раза в день он посылал в барак Роуленда, чтобы тот поговорил с заключенными и доказал им ошибочность их поведения. В первый день у индейцев еще было чем топить печку, но на второй Уэсселс приказал больше не давать топлива. Он не признавал полумер.
На второй день Роуленд попросил не посылать его больше в барак. - Там худо, - пояснил он. - Там как в аду…
- Трусишь? - спросил Уэсселс.
- Нет, только они стали отчаянные, господин капитан. Они как сумасшедшие, и мне кажется, у них есть оружие.
- Ты сам сумасшедший, - сказал Уэсселс. - Откуда у них может быть оружие?
- Не знаю, - может быть, они разобрали несколько карабинов, и женщины спрятали их на себе перед тем, как сдаться вам в плен. Может быть, женщины припрятали и револьверы. У них, по крайней мере, пять ружей, вот что я думаю.
- Ты сумасшедший, - повторил Уэсселс. - Сумасшедший и трус.
- Ну хорошо, я пойду туда, - нехотя согласился Роуленд. - Пойду. Но там сущий ад. Они не сдадутся и не поедут обратно. Они умрут здесь, вот увидите.
Лейтенант Аллен просил Уэсселса сделать что-нибудь для шайенских детей. - Малыши, - сказал он, - уже умирали с голоду, когда мы их привезли сюда. Я не критикую ваших мероприятий, капитан. Вы здесь начальник, и ваше дело решать.
- Я готов накормить всех, - сказал Уэсселс, - это зависит только от них.
- Что может зависеть от детей?
- Индейцы… - начал Уэсселс.
- Бог ты мой, сэр, индейцы - тоже люди! Нельзя морить голодом маленьких детей и оправдывать это тем, что они индейцы.
- Я попрошу вас, лейтенант, не соваться не в свое дело, - сказал Уэсселс. Однако мысль о детях, на которую его навели, обеспокоила капитана, и он заявил Роуленду, что детям разрешается покинуть барак. - Скажи им, пусть пришлют детей, - сказал он. - Мы накормим их и присмотрим за ними.
Но Роуленд вышел из барака бледный и, покачав головой, повторил, что там сущий ад.
- Они не хотят выпустить детей?
- Они говорят, что умрут все вместе. Они просто сидят и смотрят на меня. А там такой холод, такой холод! Они сидят все в куче, жмутся друг к другу, чтобы было потеплее, и смотрят на меня.
Термометр показывал шесть градусов ниже нуля.
- Завтра они сдадутся, - сказал Уэсселс.
Но на другой день шайены начали петь свои предсмертные песни. Уже и тогда было неладно, когда длинный мрачный барак стоял молчаливой могилой, зловещим тихим склепом, укрывающим душу и тело людей. Теперь оттуда неслись скорбные причитания, и холодный ветер разносил их по всему форту. У индейцев была флейта, и, время от времени, ее заунывные звуки вторили протяжным песням. Это был первобытный реквием обреченного на истребление народа.
Все это удручающе действовало на гарнизон. Кавалеристы далеко обходили барак, даже избегали смотреть на него. Каждая улыбка, кривившая лица солдат, стала мучительной гримасой; никто не смеялся. И что было еще более тревожным признаком - они почти перестали драться. Они были угрюмы, злы, молчаливы, и какой-то смутный страх вкрался в их жизнь. Все насторожились, чего-то ждали, нервничали.
Даже Уэсселс начал понимать, что достаточно искры, и в этом глухом, уединенном гарнизоне начнется анархия.
В офицерской столовой разговор то и дело обрывался. Один спросит что-нибудь, другой ответит - или не ответит, и вопрос повисал в воздухе среди напряженной тишины; офицеры снова прислушивались.
Потом опять принимались за еду, и, наконец, кто-нибудь говорил:
- Долго они будут там завывать?
- Долго ли?
И другой отвечал:
- Они поют предсмертные песни только, когда знают, что умрут.
- А ну вас, молчите!
И все-таки они прислушивались, и вымученные разговоры звучали пусто, бессмысленно.
- Будет снег…
- Похоже, что будет…
- Ветер с севера…
- Как сказать. По-моему, для снега слишком холодно.
- Это еще неизвестно. Я видел, как снег шел и при более сильном морозе.
- Холоднее, чем сейчас, здесь почти не бывает.
- Как бы не так!
* * *
Даже бесчувственные нервы Уэсселса, и те начали сдавать; до сих пор он был центром для всего форта, его твердым, хотя и бездарным руководителем; теперь он обнаруживал признаки смущения и растерянности. После двух дней похоронного пения Уэсселс не выдержал и решил так или иначе покончить с этим делом. Он разыскал Роуленда и заявил ему:
- Ты опять пойдешь туда, понял?
Метис отрицательно покачал головой.
- Ты пойдешь, хотя бы мне пришлось загнать тебя туда пинками.
- Я оттуда не выйду живым, - пробормотал Роуленд.
- А ну тебя к чорту, ничего с тобой не случится! Ты получаешь армейское жалование, армейский паек и неделями лодырничаешь. Ты пойдешь туда сейчас же и уговоришь вождей придти с тобой на совет.
- У них ружья, - возразил Роуленд.
- А хоть бы и пушки - знать ничего не хочу! Ты пойдешь туда и приведешь вождей.
В конце концов, Роуленд отправился в барак. Впоследствии Уэсселс узнал, что увидел там переводчик: умирающих людей, сбившихся в кучу на ледяном полу, посмертные маски вместо лиц, детей со вздутыми животами и высохшими конечностями, женщин, чьи округлые тела съежились и обвисли как мешки с костями, стариков, юношей, жен, матерей и отцов, сестер и братьев - и все они ждали смерти в невыразимых муках холода, - поруганное угасающее племя некогда гордого и счастливого народа.
Роуленд вышел из барака с тремя вождями, на этот раз без Тупого Ножа; кроме тех, которые в прошлое свидание сопровождали старого вождя, был еще один. Роуленд, ухмыляясь, несмотря на пережитый им в бараке ужас, перечислил их Уэсселсу: - Дикий Кабан, Старый Ворон, Сильная Левая Рука - великие вожди с глупыми именами, - во всем мире нет таких глупых имен, как у индейцев, но все-таки великие вожди.
- Они не дали Тупому Ножу выйти, - продолжал Роуленд. - Он глава племени, он как отец у них. Они удержали его в бараке потому, что хотят глядеть на него, когда будут умирать.
- Ты им сказал про совет?
Роуленд пожал плечами. - Они уверены, что эти вожди уже не вернутся. Они со всеми обнялись и простились. Они так теперь думают.
Уэсселс принял вождей в своем кабинете, сидя в старой качалке, попыхивая сигарой и стараясь придать своему лицу и голосу выражение беспристрастной справедливости. Три жутких дрожащих призрака стояли перед ним, все еще, несмотря на лохмотья, сохраняя гордую осанку, но для трезвого ума это были только жалкие тени. Тут же был и Врум с двумя кавалеристами. Врум нюхал носовой платок, намоченный в анисе.
Уэсселс, сразу приступая к делу, сказал: - Вот видите, к чему привело ваше упрямство. Теперь вы узнали, что подчиняться закону очень хорошо. В моем сердце нет ненависти. Возвращайтесь к вашим людям и скажите им, чтобы они вышли и готовились к отъезду на юг. Тогда я накормлю их.
Ужас и изумление прозвучали в голосе Роуленда, когда он перевел ответ: - Они никогда не поедут на юг. Вы можете убить их, вот и все… - Метис словно пытался проникнуть в душу своих предков и разгадать тайну безрассудной верности тому, что белые называют свободой.