В избе Кучерихи смеялся только Отто Залевски. Остальным было не до того. Франц выбежал за дверь, на улицу. Полина бросилась на печь, к матери под крылышко. И затаились обе.
Утром женщины поднялись по обыкновению раненько, осторожно возились около печки, доили корову, кормили кабанчика, курей - все как всегда. Вышел к ним Отто, выспавшийся, очень довольный прошедшей ночью. Они его обслужили теплой водичкой: подрезал свои усы, побрил морщинистые щеки и шею, чаще обыкновенного повторяя: "Данке, гут, гут!" Франц вышел из спальни, как выбежал, звякая оружием и металлическими коробками на поясе, отворачивая исцарапанную, с воспалившимися шрамами, физиономию. Не поздоровавшись, убежал на улицу. Кучериха проводила его испуганным взглядом, даже Полина, вся присмиревшая, бледная, стояла у шкафа, виновато молчала. Отто же просто светился весь, как новый пятак.
- Лыбится, будто подмазку съел! - не выдержала Полина. Кажется, она обижена за Франца.
Старая Кучериха на нее накинулась:
- Ты хоть гэтага не чапай, не трогай! Хватит, уже доигралась.
Полина тихонько шмыгнула за дверь. Вернулись они оба, мирненькие, благостные (что она ему там говорила, чем утешила?), хоть ты их иконой благословляй.
- Мама, у нас лой был, гусиный жир. Помазать и пройдет.
Выбежала в кладовую, а Франц стоит и неловко улыбается, поглаживая щеки, лоб, шею.
- Война, матка, криг! - пытается шутить.
- Вы ужо на яе не гневайтесь, молодое-дурное, что с нее взять?
Слава Богу, хоть старый немец ушел в уборную. Полина уже несет стакан, белонаполненный, ковырнула пальцем.
- У нас так лечат, - объяснила Францу, - если кто ненароком поцарапается. Я смажу ранки, гут? Не больно, чуть-чуть.
Франц покорно наклонился. Полина, водя пальчиком, приговаривала:
- По соломе, по мякине, пусть поболит и покинет. Пока жениться - загоится. Заживет до свадьбы.
3
День расправы приближался выверенным военным шагом. А жителям деревни будто уши заложило, глаза залепило: так им не хотелось в это поверить. Об этом знала одна часть людей (постояльцы), вторая же часть (сами жители) с каждым благополучно прожитым днем все больше верили: пронесло, на них беда не обрушилась, хотя бы на этот раз.
Последнюю ночь, когда уже был отдан приказ осуществить на рассвете (в 8.00) акцию, Франц почти не спал. Отто Залевски сообщил ему распоряжение: больше никого из деревни не выпускать (но тем, кто из лесу возвращается, не препятствовать), по возможности удерживать своих хозяев в хате, предупреждая, что вот-вот может начаться бой с партизанами, они, мол, подходят, окружают. Отто спал вполглаза, несколько раз ночью вставал и курил на кухне, бегал воды попить или на улицу по нужде. Франц лихорадочно думал, представлял, как это будет происходить. Отто у него спросил, ухмыляясь: ты, конечно, молодую выбрал? Что ж, нравится, битте, пожалуйста, а я по-стариковски пригрею старую каргу.
И все-таки задремал Франц, а когда проснулся и услышал на кухне мирные голоса Отто и старухи, все пытающихся объяснить друг другу, какая это нехорошая штука - война, его внезапно прохватил холод, начала бить дрожь. Этого еще не хватало! Как же он выйдет к ним, как посмотрит на Полину, глазами встретится с ней? О, Господи, лучше бы не просыпаться вообще! Не жить, не знать ничего этого. Отец, ты любил повторять слова о чаше, которую Сыну Божьему предопределено было испить до дна. За нас, чтобы и мы свои испытания выдержали достойно. Ну, а сыну твоему - вот такое выпало. Не я выбираю, за меня Фатерланд, фюрер определили мою ношу. Как с нею быть, что делать мне? У меня остался час времени, кто, кто подскажет?
Слышал, как со двора вошла Полина, гремнула дровами у печки. Перед этим в комнату к Францу забежал бешеный старик: ты что, забыл, твоя побежала куда-то, за нее ты отвечаешь! О, Господи, пусть бы она и правда убежала, не съели бы за это Франца, ну, пусть бы наказали, как следует. Или пускай, если уж на то пошло, Отто все это проделает, ему это не в новинку.
Слышно, как Полина моет подойник, пойдет корову доить, а сюда снова влетит этот бешеный подгонять Франца. Вот он, аж задохнулся от гнева, слова в горле застряли.
Франц только махнул рукой, навешивая на плечо автомат и направляясь в кухню. Поздоровался с хозяйкой, она пообещала:
- Сейчас Полина молочка свежего принесет, а вы трошки шпацирен. Будет аппетит гут.
- До чего способная к языкам! - Франц улыбкой ответил на ее улыбку. Что ж, Франц погуляет, а то его опекун скоро залает от возмущения.
Франц направился к воротам, выглянуть на улицу. В сарае визжит, требует кормежки кабан, доносится голос Полины, покрикивающей на неспокойную корову. Все так мирно, обыкновенно. И такое солнечное утро. Самое черное в жизни Франца. Выглянул на улицу, там какое-то движение, заведены машины, перебегают улицу солдаты. А вдруг раздумал штурмбанфюрер, это в его власти, вдруг объявят: акция отменяется, уходим. Ну, пусть другой раз, пусть где-то, но не сейчас, не здесь. Поймите же, Полина, Полина! Фюрер мой, Германия, я плохой патриот, сам вижу, но я еще наберусь мужества, воли, решимости. Я сгожусь в дело. Но только не теперь!
Слышно, через все утренние звуки пробивается к Францу, как звонко бьет в дно подойника струйка молока, как ласково уговаривает корову Полина: "Стой смирно, что это с тобой сегодня?"
Ох, девочка, девочка, даже скотина что-то чует, а ты - как же ты не видишь, что готовится? Сказать ей, махнуть на все рукой и предупредить! Ну и что, куда она теперь убежит, где спрячется, когда все начнет гореть, а еще Отто, уж он-то не позволит нарушить приказ! Раньше надо было, хотя бы вчера, позавчера. Чего дожидался, почему этого не сделал? Но это же измена, этим ты предаешь интересы своего народа. А какой там она, эта девчонка, враг для Германии!..
Из распахнувшихся ворот вышла Полина с цинковым подойником в руке, увидела расписанную ею физиономию Франца, смущенно улыбнулась, даже румянец радостный согрел ее щеки. Франц помог закрыть тяжелые ворота. Знакомо вскинула короткие волосы и вдруг торопливо накрыла краем длинной юбки молоко. Пояснила, смущенно засмеявшись:
- Чтобы не сглазили. Чтобы молоко не скисло, вымя у коровы не высохло. Если у тебя плохой глаз.
- Полина, я хочу сказать, - все, что казалось самым важным, вдруг перестало что-либо значить, - я хочу warnen… предупредить. Плёхой человек уже пришел, вам всем будет плёхо.
На Франца умоляюще смотрят большие черные глаза: это неправда? Я не так поняла? Ты защитишь!..
- Надо вам… я не знаю что… - сказал и оглянулся на дверь, на ворота. Вдруг громко засмеялся, громко произнес:
- Молоко гут? Молоко корошо!
Как бы передразнивая Отто. Полина на него смотрит с возвращающейся надеждой, а может, она не так поняла? И все не так страшно. Направилась к избе, а Франц, придерживая автомат у пояса, пошел следом.
И постояльцы-немцы, и старуха - все внимательно наблюдают (это всегда завораживает), как молоко льется и пенится в стеклянном кувшине. Старуха уже накрыла стол; неизменная картошка, кусочки сала, сметана, консервы - видно, Отто расщедрился и открыл банку.
Полина взяла другой, непрозрачный, глиняный кувшин, накрыла марлей и цедит молоко в него. С выражением печали и обреченности па лице: Францу припомнились такие лица в музее, куда его часто водил отец, - на картинах с изображением Мадонн. Отто выразительно, не спеша, чтобы другие не обратили внимания, а Франц, наоборот, заметил, достал свои большие серебряные часы и, щелкнув крышкой, посмотрел на стрелки. Заметили однако все: еще бы, такие часы, старинные, такой звук. Кучериха даже потянулась рассмотреть их поближе. Как к лезвию топора в руках палача: острое ли? Ужас сковал голову Франца железным обручем, стали вдруг болеть глаза, даже слезиться от боли.
Невольно посмотрел на свои часы, ручные, подарок матери: без пяти минут восемь! Невольно прислушивался, что за окном происходит: не началось ли? И в желтых (какие они желтые у него!) глазах, на изрезанном глубокими морщинами лице Отто такое же ожидание. Морщинистая шея стервятника… Оба завороженно смотрят, как льется пенистое молоко, будто и это связано с ожиданием: кончится и… начнется.
- Вы завтракайте, а я наберу картошки, обед надо варить, - вдруг прозвучал голос старой хозяйки. Испуг на лице у Отто: ситуация усложняется! Женщина за кольцо подняла крышку подпола, в другой руке держит пустую корзинку.
- Dorthin darf man nicht! - устремился к ней Отто, прихватывая стоявшую у стенки винтовку. Старуха, не понимая, что немец имеет в виду, передала ему из рук в руки крышку погреба, и Отто глупо принял ее, держит.
А старуха, продолжая улыбаться, спускается в погреб. И тут глухо застучали за окном, где-то у соседей, выстрелы.
- Komm raus, - закричал Отто.
Франц смотрит на Полину, которая, уставившись в окно, вслушивается. Лицо такое же белое, как молоко, уже льющееся через край черного кувшина, хлюпающее об пол. Старуха из погреба ни звука, будто и нет ее там. Отто в отчаянии бросил крышку, которую до этого нелепо держал, на пол и, торопливо зарядив винтовку, грохнул под пол выстрелом. Франц от неожиданности вскочил с табурета, а Отто, ощерив прокуренные желтые зубы, крикнул ему:
- Was steckst du da, Scheisser?
И направил винтовку на Полину. Но Полина за спиной у Франца, и Отто не может выстрелить. Выстрелил Франц. Он и не заметил, как рука вздернула затвор автомата, опомнился, лишь когда автомат забился у него в руках. Сквозь чад, наполнивший комнату, легкие, глаза, сознание Франц видел, как Отто, взмахнув рукой и как бы отбрасывая винтовку, ударившуюся о кухонный шкаф, кренится к печке, хватается руками за нее, будто взобраться хочет. Сползает на пол, а белая боковина печки заплыла красным, расползающимся на глазах у Франца (и в глазах Франца) кровавым пятном.
Как-то отрешенно он услышал звук своего упавшего к ногам автомата. Кто-то его толкает сзади - он переступил через автомат и оказался у ямы, ведущей под пол. А Полина держит его за плечи, наклоняет:
- Туда! Там есть ход. Туда!
Франц попытался объяснить, спросить, но чужие руки цепко и упрямо направляют его куда-то. Только бы подальше от этого ужаса! Франц, вступив на лесенку, сразу же неловко соскользнул с нее и упал коленями на что-то скользкое, уползающее. Руки погрузились в картошку, мокрую, подгнившую.
- О Господи, о боже, о Господи!
Старуха здесь, жива, но ее не видно. А Полина закрывает за собой крышку подпола. Шепчет:
- У тебя фонарик, зажги фонарик!
Действует на диво уверенно, рассчитанно, будто не раз с нею такое приключалось. Протиснулась возле Франца, направила луч фонарика в руке Франца на нужную ей стенку и тотчас стала сдергивать, снимать с нее деревянный щит.
- Тихо вы, мама! - прикрикнула на охающую, стонущую старуху.
За щитом, оказывается, дыра-лаз. Полина подсаживает мать:
- Вы первая. Только тихо. Не бойтесь, тата учил вас, вы же помните.
Жалко, по-лягушачьи подергались и исчезли в черноте искривленные ноги, на Франца, щурясь - луч фонарика бьет ей в глаза, - смотрит Полина. Большие перепуганные детские глаза, не верится, что это она так деловито распоряжалась. Просит:
- Погаси сейчас же! Ты что? - гневный девичий голос.
Куда-то пропали уползающие ноги старухи. Франц спустился в какую-то яму, посветил и огляделся. Тут ящики, на одном уже уселась старуха, стоят бочонки, ведро и даже кружка возле него. Старуха показывает: садитесь и вы! Сказал машинально: "данке", а не "спасибо" - немецкое слово для самого прозвучало по-чужому, сразу повеяло угрозой. Они там найдут убитого Отто, а может, он только ранен, расскажет, кто в него стрелял. Автомат Франца остался в избе. Лучше бы сгорел дом, так надежнее было бы, надо было поджечь, прежде чем прятаться. Если все раскроется, родных в Германии ждет лагерь, позор, ненависть и презрение соседей.
Торопливо в погреб соскользнула Полина, больно о что-то ударилась, ойкнула, сердито поправила на себе юбку.
- Помоги мне.
Оказывается, и тут есть щит, можно задраить дыру-лаз, ведущий к дому. Полина пояснила неправдоподобно безразличным тоном:
- Это от дыма, когда гореть будет хата. - И простонала: - О, Господи, что теперь там?!
4
Дым проник в землянку совсем не с той стороны, откуда приползли. Полина объяснила:
- Горит банька. Нам туда выползать.
Скоро всех начал душить кашель. Полина и Франц невольно утыкаются в плечо друг друга, чтобы не так слышно было. Кто-то гулко пробежал прямо над головой, выстрел, второй. Старуха, зажимая лицо, упала прямо на пол. Франц с бессмысленной торопливостью погасил фонарик. От наступившей темноты как бы слышнее стало, что делается наверху. Машины ревут - и стрельба. Или это пламя так гудит и стреляет? Несколько раз тяжело стукнуло, глухие взрывы сбоку, как бы из глубины земной, посыпался сверху песок.
А может, и на самом деле бой начался, подошли партизаны? Если и так - одновременно подумали Полина и Франц - если выйдем наверх, а там уже наши (а там - эти, кого называют бандитами), брат Павел и тата прибегут, заберут и Франца, но мы его защитим, объясним, как немец спас нам жизнь (лицом к лицу окажусь с безжалостными, страшными партизанами, но по крайней мере, моей семье не будет грозить Дахау).
Франц уснул, как-то сразу, как, случается, засыпают дети в самой страшной ситуации - именно в самый жуткий момент. Защитной называют такую реакцию организма. Полина не сразу поняла, отчего вздрагивают плечи Франца, отяжелело прислонившегося к ней. Немец-мальчик спал. Он плакал.
- Бедный, плачет, - сказала старуха, - тоже человек. Божа мой, божа!
А Францу снилась его квартира в Дрездене: за длинным домашним столом какие-то люди, видно гости, но все молчат и смотрят на строго, во все черное одетого отца и разряженную, как девочка, мать Франца, которая и по виду не старше его сестер. Они тоже за столом, с ними Полина. Самая младшая в семье, Елена, кричит (почему-то по-русски):
- У нас свадьба, Франц. Смотри, какая невеста. Почему ты плачешь? Ты их напугаешь.
- Отто им рассказал, - тихо говорит Полина и непонятно: - Но ты не бойся, он мертвый.
Очнулся, видимо, от близкого взрыва, не понимает, где он, темно, как в могиле, но рядом чье-то дыхание. Ладонью провел по лицу, щемит кожа от соленых слез. В горле першит - это от дыма. Невозможно дышать.
- Где фонарик, запали, - голос Полины.
Франц нащупал на ящике круглую рукоятку фонарика, зажег свет и окончательно вернулся, вырвался из сна.
- Тебе легче? - спросила Полина и объяснила, в голосе снисходительная усмешка. - Ты заснул.
- Да! Сон такой!
- А там затихает, слышишь? Ты наклонись к долу, там меньше дыма.
По часам Франца (Полина взяла его руку, чтобы посмотреть) уже полдень.
Целая вечность прошла, что-то в этом мире кончилось навсегда, а они трое все еще живы. Дым больше не валит из щелей, но все равно сухим туманом стоит перед глазами, он в груди, в легких, кажется, что и голову, и сердце - все, все заполнил. Полина не выдержала, начала снимать щит со стороны, как она сказала, баньки. Франц бросился помогать ей. Про себя подумал: "Wie ein Unterseeboot!"
Полина не говорит, чтобы их не напугать, но сама замирает от мысли: а удастся ли выбраться, вдруг оба выхода - и через баньку, и через хату - завалило так, что не выдерешься? Францу не разрешила ползти за собой (нечем будет дышать двоим в норе!), подбирая юбку, подсаживаемая Францем (все-таки поправила его руки, когда взял ее вроде бы не так) втиснулась в нору и пропала. Францу и старухе показалось, надолго, нестерпимо долго ее не было. Вначале доносился осторожный кашель, а потом и его не стало слышно. Франц бессмысленно пытался лучом фонарика высветить задымленную дыру, уже и батарейки садиться стали, свет тусклый. Наконец-то появилась, и опять раньше ноги, ботинки, белые икры ног. Франц - от беды подальше! - отвел свет в сторону. Принял на руки ее легкое утомленное тело, помог стать на ноги. Что, что там?
- Еще огонь там, жар. Надо подождать.
Выбрались только заполночь. Все равно их встретил недотлевший жар. Франц на этот раз пополз первым и получил ожогов больше. Ему пришлось разгребать выход. Прожег мундир на локтях, штаны на коленях. Щемит кожа на запястьях, щека, шея горят от ожога, сколько ни облизывай их, ни смачивай слюной. Но все-таки он поднял, откинул крышку (угли так и посыпались на него), проделал выход, затаптывая и расшвыривая красные угли, помог выбраться наверх женщинам. Уже ночь, но вся раскаленная, куда ни глянь, видны за стволами и сквозь сучья садовых деревьев все еще огненно тлеющие, раздуваемые ветром пепелища. От дома Кучерихи осталась одна печка, снизу красная, подсвеченная жаром, выше белее, а еще выше - как темный обелиск, уходящий в черное небо. Поражала тишина: где-то выла собака, вторила еще одна, но это не нарушало мертвой, какой-то запредельной тишины.
Людей, переживших смерть своей деревни - думаю, и те, кто заживо горели в Дрездене, могли бы засвидетельствовать, - оглушала мысль: везде так! На всей земле! В эту минуту убивают всех!..
Завыла Кучериха во весь голос, уже не опасаясь убийц, карателей. Будто и их тоже не осталось! Бросилась к своему дому, обежала вокруг пожарища раз, второй, как бы пытаясь добраться, дотянуться до сиротливо белеющей печки, припасть, обнять. Полина почему-то отошла от Франца, он машинально двинулся следом, она еще дальше, под деревья отступила. И когда он снова захотел приблизиться, вдруг закричала не своим голосом:
- Что ты все облизываешь свои руки? Что, болит? А им не больно было? Деткам! Живым в этом огне!
И зарыдала, закинув голову, схватись руками за ствол дерева. - Фашист! - сквозь рыдания. - Ненавижу! Все вы фашисты!
Франц отошел в сторонку и сел на какой-то столбик. Положил на колени свою плоскую сумку. Там у него бритвенные принадлежности, мыло и еще - черная круглая граната с голубенькой головкой. Жить ему не хотелось.