В этот день он быстро прошел по улице Золотой Руки, сразу свернул в аптеку, как предписывали инструкции, и дернул колокольчик, возвещающий приход покупателя. Даже и тут под тонкой пеленой обыденности могло скрываться безумие, и безопаснее было тщательно следовать инструкциям. И он следовал им день ото дня все педантичнее. С облегчением он сразу услышал бегущие шаги по лестнице, которая вела к узкому проходу за прилавком. Стеклянная дверь открылась, и вошла слегка запыхавшаяся Славка. Она улыбнулась ему и положила руки на прилавок ладонями вверх. И он снова подумал, что она очень красива, хотя и не такая красавица, как ее мать. Она сказала;
- Чем могу служить, мистер? (В такие минуты спасительные инструкции превращались в их собственную веселую игру.) Вам нужен аспирин, мистер? У нас есть бауэровский аспирин, Самый лучший, немецкого производства.
Сегодня она была беззаботно счастливой. Но ведь в каком-то смысле она всегда была беззаботно счастливой, даже в самые тяжелые минуты - словно она безоговорочно и полностью приняла и безумие и обыденность. Иной он ее вообще ни разу не видел. Она как будто твердо знала, что ничего непоправимого произойти не может (хотя в этом она, пожалуй, похожа на него). Однако сегодня она выглядела даже более счастливой, чем обычно. У него отлегло от сердца. На ее широких щеках играли смешливые ямочки, аккуратно зачесанные назад волосы рассыпались кудряшками за ушами - успокоение исходило от нее, точно тяжелый и сладкий аромат. Он позволил себе залюбоваться ее крепким красивым телом в облегающем свитере из лиловой шерсти, мохнатой дешевенькой шерсти, простонародной шерсти, которую его мать едва ли одобрила бы, но которая удивительно подходила для этой энергичной, уверенной в себе девушки. Она оперлась о прилавок с легким задыхающимся смешком, держа руки ладонями вверх, как предписывалось инструкциями, и лиловая шерсть плотно обтянула ее грудь. Он вдыхал теплый запах ее тела. Глаза у нее заблестели, и он смутился.
Следом за ней он прошел через стеклянную дверь и поднялся по лестнице. На площадке, глядя вниз, стоял Том. Худое лицо Тома светилось нежностью. Он никогда еще не видел его таким и растерялся. Надо будет поговорить с Томом, решил он. Этого Марко не простит. Может быть, потом когда-нибудь.
- Все в порядке, Том?
Том с чуть виноватой улыбкой покосился на Славку.
- Как будто.
Он замешкался, взвешивая, не заговорить ли сейчас, но момент был упущен. Том и Славка уже снова устроились у лестничного окна. Почему-то он вдруг почувствовал, что Том стал ему ближе - может быть, благодаря безыскусственной откровенности его взгляда, его тона. Не стоит тревожиться. Да к тому же они просто играют в шахматы.
Он прошел в гостиную, деликатно прикрыв за собой дверь, и увидел госпожу Надь, как всегда, на кушетке, как всегда, с вязаньем в руках - красивая мать красивой дочери. И неожиданно обрадовался ее быстрому уверенному взгляду и одобрительной улыбке. Он сел рядом. На ней, заметил он, была белая полотняная блузка с открытым воротником и узкая суконная юбка.
Она сидела, поджав ноги, но теперь, зашуршав бельем, спустила их с кушетки и разгладила юбку на коленях. Он почувствовал, что краснеет.
- Что случилось? - спросила она после некоторого молчания. - Вы что-то нехорошо выглядите, мой дорогой.
Ему нравился ее звучный грудной голос. Ей бы он мог рассказать обо всем. Маргит его любила, но она над ним посмеивалась. Он с испугом подумал, что, кажется, начинает ухаживать за госпожой Надь.
А она безмятежно вязала, не отвечая на его взгляд, - простая, скромная, ни на что не претендующая. Миром должны бы управлять женщины, подумал он, вот такие женщины. Он начал рассказывать ей о событиях этого дня, а она внимательно слушала и сочувственно кивала, пока он описывал то, что видел. А когда он кончил, она сказала своим уверенным голосом, утешая его:
- Лучше всего вам сейчас соснуть немного. Вы ничего сделать не могли. - Их взгляды встретились, но она отвернулась. - Я ведь вам в матери гожусь, - негромко добавила она.
Он запутался в словах.
- Боюсь, Том вот-вот влюбится в Славку, госпожа Недь. Хотите, я поговорю с ним?
- Зачем?
Он поперхнулся.
- Я не хочу…
- Славка сама за собой приглядит. - В ее голосе слышалась горечь. - И к тому же я с ней говорила.
Он почувствовал, что его оттолкнули, поставили на место, оскорбили.
- Очень хорошо, ведь вы и так уже очень рискуете.
Он обращался к пестрой кушетке, не смея взглянуть на нее. Но ее ладонь легла на его руку, ее пальцы прикоснулись к его пальцам.
- Я хочу сказать, - заявил он резко и все-таки надеясь на чудо, которое его освободило бы, - что нам уже недолго тут быть.
Он услышал ее насмешливый голос:
- Это вам решать, мой дорогой.
Он ничего не мог с собой поделать. Не мог, и все. Он резко наклонился к ней. Ее руки скользнули по его плечам. Он поднял лицо и прижал губы к ее губам.
Когда она оттолкнула его, у нее в глазах стояли слезы. Ее ладони вздрагивали на его груди, она горестно шептала:
- Если женщины совсем одни, господи, совсем одни…
Потом она опомнилась.
- Не тревожьтесь из-за Славки. И из-за меня тоже. Ничего не случится. Мы этого не допустим.
А ее ладони скользили по его груди. Она глядела на него, пристально, не стыдясь ни своих скользящих ладоней, ни слез в глазах. Его охватил ужас.
Она сказала:
- Вам надо лечь и уснуть. И забыть то, что вы видели днем.
Это был тот порог, через который он ни разу не осмелился переступить. Как не осмелился и теперь. Он деревянно поднялся с кушетки, измученный, отчаявшийся - из-за себя, из-за нее.
- Простите.
Ему вдруг стало ясно, что вот эта его неудача - хуже всего, ибо за ней мерещилось то, чему суждено будет отнять у его жизни какую бы то ни было ценность. Он изнемогал от безнадежности. Ничего нового в этом чувстве не было, но теперь оно стало непреодолимо личным. Он услышал, как она сказала укоризненно:
- Если вы думаете, что я забыла своего мужа, вы ошибаетесь. - Ее голос был сух и холоден. - Вы здесь, в моем доме - в его доме, - только потому, что я помню. Вот почему я сказала вашим друзьям, что не боюсь. - Она жестко добавила: - Нам осталось только одно - помнить.
Внезапно она спрятала лицо в ладонях. Он уловил ее придушенный шепот:
- То, во что он верил. Во что верили мы все. Понимаете?
Она не одернула юбки, и он смотрел на завернувшийся подол, как на свидетельство преступления. И повторил тупо:
- Простите.
Ничего не сознавая, он отвернулся от нее и, шагнув за дверь, услышал, как Славка с торжеством воскликнула:
- Мат!
Он кинулся мимо них в комнату, которую делил с Томом.
Глава 7
В семь часов он вышел к ужину, и ему сразу стало ясно, что она умеет понять все. Она встретила его быстрым дружеским взглядом, без тени упрека, вновь утверждая его на прежнем крохотном пьедестале, словно он с него и не спускался, И вновь он ощутил, что у него все-таки есть место в жизни, достойное, полезное место, и заметил, что рассказывает про Кембридж с настоящим увлечением.
- После войны, - поддержала она его, - я пошлю Славку учиться только в этот колледж.
Ужин был отличный - жареная курица, а потом пирожки с вареньем. Он почувствовал, что все еще может для него перемениться. И почувствовал, что она стала ему ближе. Потом, точно в назначенное время, пришел Коста, и действительность вступила в свои права.
К дому, где жил Андраши, они подошли по узкому проходу, который вел к деревянной калитке в старой, увитой плющом кирпичной стене. Коста отворил калитку без малейшего шума - кто-то позаботился смазать железные петли, - и они очутились в довольно большом темном саду, унылом и запущенном. Сюда, решил он, в первый раз увидев этот сад, конечно, никто никогда не заходит, причем уже много лет. Хозяин дома, адвокат, и его жена пользовались только передними комнатами. Это были местные уроженцы, но они находились в свойстве с дальним родственником Андраши, и потому комендант поручил им заботиться об Андраши и его удобствах, пока он будет оставаться в городе, выполняя миссию, о которой было известно (немногим, как они надеялись), что она очень щекотлива, а может быть, и прямо опасна. Гестапо, по-видимому, считало адвоката вполне благонадежным. "Во всяком случае, будем на это надеяться, - заметил Марко. - А вообще для него теперь все зависит от того, как обернется дело с вашим дорогим другом".
Марко и Андраши - настолько разные, словно существуют два человечества. Тут-то и была одна из главных трудностей.
Коста, как обычно, постучал в заднюю дверь дома. На этот раз Марта открыла им тут же - по-видимому, она их ждала. Коста остался внизу у лестницы, а Корнуэлл следом за Мартой поднялся на второй этаж. С каждым шагом он все глубже погружался в упорядоченность и покой этой части дома. Они шли по широкому коридору. На его старых белых стенах висели портреты предков, поблескивали перекрещенные стволы седельных пистолетов, сверкал веер шпаг и сабель. Тяжелые кресла из темного дерева были обиты темно-красным бархатом и парчой - добротная, солидная мебель времен Габсбургской империи. Эта атмосфера, эти нюансы напомнили ему Дунантул - в такой же обстановке жил и Найди. Только здесь вещи были в отличном состоянии, как будто ими мало пользовались.
Андраши кончал свой легкий ужин на углу большого, заваленного газетами стола. Он отодвинул кресло и поднялся - величественный человек, выглядящий еще более моложаво из-за косого пробора, человек, который умеет следить за собой и гордится своим здоровым и крепким телом. С этим мужественным обликом совсем не вязался высокий и какой-то жиденький голос:
- Дорогой капитан, рад вас видеть!
Он шагнул к нему навстречу, протягивая обе руки, - любезный хозяин, аристократ в каждом жесте, возможно, уже не способный держаться иначе. Найди как-то сказал про него: "Он у нас единственный человек с головой, в котором нет ни капли еврейской крови. Не потому ли он такой чванный осел - наш кузен Ферм? Но возможно, тут виновата эта его ужасная прусская супруга. Ему давно следовало бы сбежать от нее, но у него не хватает храбрости. И к тому же он придерживается весьма левых взглядов. Но что поделаешь - столь одаренному человеку приходится многое прощать".
Не совсем справедливо, конечно: это ведь вовсе не чванство, а просто Андраши глубоко убежден в своей правоте, в том, что он постиг некие истины и их больше незачем обсуждать. В сумятице лет между двумя войнами он, по-видимому, сумел многое сделать на избранном им поприще ("а это, Руперт, надо отдать ему должное, очень-очень интересно"), используя связи всех своих друзей, отражая нападки всех своих соперников, умело добиваясь денег у правительства, у которого их никогда не было, избегая политических обязательств, постоянно повторяя, что он представляет науку, а наука не имеет политических воззрений, а если и имеет, то уж только самые безопасные. "Хотя, конечно, все утверждают, что он исповедует мнения своей жены, - укоризненно заявил Нанди. - Но лично я считаю, что он, как и все мы, грешные, терпеть не может немцев и надеется на лучшее". Нанди умел быть язвительным, когда хотел.
Он сел рядом с Андраши в покойное кресло у окна, за которым вечернее солнце опускалось в чащу церковных шпилей. Тут от всего веяло стариной и мирным уютом. И уже не верилось, что внизу у лестницы стоит юный Коста и думает о новом, совсем ином будущем. Эта комната разнеживала своей благодушной непричастностью ни к чему.
Теперь окончательно выяснилось, что у Андраши, какого бы мнения он прежде ни придерживался, выкристаллизовалось абсолютно четкое представление о тех условиях, на которых он может отправиться в добровольное изгнание. Эти условия он формулировал уже много раз. "То, чего я достиг, - объяснял он с непоколебимой уверенностью, - принадлежит моей стране. И если я отдаю это вам, то должен получить что-то взамен. Вы джентльмен и патриот. Вы меня поймете". И он начинал говорить о гарантиях, о политических гарантиях. Ну, разумеется, против немцев, да, конечно, но и…"я должен говорить прямо, мой дорогой Корнуэлл"… но и против кое-кого еще.
Да-да, против союзников, и в частности против русских. Он подробно объяснил, какими побуждениями он руководствуется и почему. А первый официальный ответ, которого Корнуэлл добился от базы, которая, по-видимому, наконец добилась его от Лондона, побудил Андраши заявить величественно, хотя и с некоторым жаром: "Да, это очень мило - требовать, чтобы доказательства сначала представили мы. Однако V нас, естественно, несколько иная точка зрения. Какой нам смысл прыгать - как это у вас говорится? - со сковородки да в огонь?"
"Но ведь это же одно общее дело", - начал доказывать Корнуэлл.
"Вовсе не одно. Может быть, вам на вашем далеком острове у пределов Атлантики действительно так кажется. Но мы здесь - в глубинах Европы, на самом пороге Европы, - он стукнул себя кулаком в грудь с обычной энергией, но от этого его голос только подскочил на октаву выше, - и мы должны защищать свое будущее".
"Сперва нам необходимо выиграть войну".
"Прекрасно, но как вы собираетесь ее выиграть? За чей счет, позвольте вас спросить? Нет-нет, я вижу, что вы собираетесь сказать мне, что подоспеют американцы со своими тугими кошельками. Ха-ха! Возможно, они и рады будут - когда очнутся от сна, в который их погрузил Рузвельт. Но это может случиться, когда будет поздно. Поздно для нас".
Руперт ничего уже не понимал. Он выслушал эти скорбные тирады и уловил только, что Андраши настаивает на определенных условиях. И вот теперь, когда база полностью ознакомилась с этими условиями и высказалась по их поводу, возникли новые трудности. База сообщила, что точка зрения Андраши вполне понятна и о ней поставлена в известность также и Москва, но о подобном Обещании говорить не приходится. Даже лицо, облеченное высшей властью, ограничилось теплым приглашением и заверениями, что почетному гостю будет обеспечена немедленная доставка в Лондон. "Немедленная?" - "Ну, это значит настолько быстро, насколько нам удастся все организовать". А затем и в Вашингтон, если Андраши пожелает, - именно этого он как будто и желал. И сегодня Руперт мог добавить только некоторые подробности о личных гарантиях, предоставляемых Андраши.
Андраши выслушал их, положив локти на ручки красного дерева и задумчиво соединив кончики пальцев. Затем он слегка откинул свое крупное лицо, аккуратно пригладил серебряные волосы и спросил:
- Вы сегодня вечером слушали радио?
- По правде говоря, я спал.
- С возрастом человек спит меньше… - Андраши наморщил большой лоб и внимательно осмотрел кончики пальцев, - но думает больше. Я слушал последние известия, и могу вам сказать, что времени остается мало. О, речь идет не о том, долго ли мне лично можно будет оставаться тут - болтаться, как это у вас говорят. Пока нынешнее правительство стоит прочно, никаких неприятных вопросов не будет. (Все-таки надо отдать ему должное - он вовсе не старается делать вид, будто очень уж рискует!) Нет, времени остается совсем мало не по этой причине. - Его голос снова начал приобретать пронзительность, и Корнуэлл наклонил голову. - Но в сегодняшней сводке Би-би-си сообщается, что Красная Армия подходит к румынской границе. Вы представляете, как теперь поведут себя немцы здесь?
- Да, вчера я слышал от партизан, что наступление идет полным ходом. Это очень подняло их настроение!
Он и сам был рад, если уж на то пошло… Он поднял голову и встретил пристальный взгляд Андраши.
- Ах, и вы? Наверное, вы полагаете, что и у нас настроение очень поднялось, как вы выразились?
Корнуэлл выдавил из себя улыбку.
- Боюсь, я несколько наивен в вопросах политики. Однако немцы, несомненно, держатся из последних сил. Они мобилизуют подростков. Я сам видел.
Андраши всколыхнулся в кресле, бормоча про себя:
- Надеешься, что хотя бы англичане… - Внезапно он выпрямился и щелкнул пальцами. - Очень хорошо, так расскажите, что вы предлагаете.
Корнуэлл попытался привести свои мысли в порядок.
- Я уже говорил вам, сэр. Мы доставим вас через реку на Плаву Гору. Эта часть пути опасна. Хотя и не слишком - я сам трижды переправлялся и могу сказать, риск не так уж велик. А когда мы доберемся до Плавы Горы, все будет уже просто. Мы проводим вас на равнину и подготовим посадочную площадку для самолета.
Он во что бы то ни стало хотел уговорить этого человека, этого друга Найди и Маргит, этого ученого, знающего тайны, которые так нужны английскому правительству. И он дал себе волю. Но ведь это правда - стоит переправиться через Дунай, а дальше все будет хорошо. Ведь он же прожил там год вполне благополучно… Год? Почти два года. Он уже точно не помнил.
Андраши скептически улыбался.
- Послушать вас, мой милый, так это увеселительная прогулка. Но объясните, как вы сумеете все это устроить? Ну, что касается пути до Плавы Горы, полагаю, ваши… что же, я скажу - ваши коммунисты все организуют. Но посадочная площадка? Когда страна, как мне говорили, наводнена немецкими солдатами?
Руперт сказал с гордостью:
- Вы не знаете партизан, сэр. Они все сделают.
- А у вас нет никаких… опасений относительно того, что именно они сделают?
Он снова был поставлен в тупик, и ощущение одиночества слилось с гневом.
Его локтя коснулись твердые, мясистые пальцы Андраши.
- Вот я вас, кажется, и обидел. Послушайте меня, я попробую вам объяснить.
И он разразился новой речью, сметая мысли Руперта величавым потоком собственных соображений о судьбе и назначении Европы, которую они оба знали и любили. Он говорил о ценности европейской культуры, о их долге спасти то, что еще можно спасти, какой бы трудной эта задача ни оказалась. Надо ясно видеть - какой бы болью это ни оборачивалось, - что обе стороны могут быть правы и неправы, что и там и там есть мудрость и доблесть, безумие и преступление. А увидев, надо понять, как следует жить и трудиться ("да, и сражаться, поскольку вы солдат и ваша работа - сражаться, как моя - мыслить") во имя того, чтобы хрупкий корабль цивилизации мог наконец достичь безопасной гавани. Означает ли это, что он защищает status quo? Нет, ни один умный человек не станет теперь этого делать. Status quo обречено. "Но груз, священный груз нашей культуры, наших традиций - не его ли мы должны спасать прежде всего?"
Руперт слушал как зачарованный, но слышал только серебряные переливы голоса, вплетающегося в визг трамваев в темнеющем мире снаружи.
- Но те, кого сегодня вели через город…