Даже цепные собаки у нас в деревне имели несравненно больше пространства и свободы: цепь с кольцом, скользящим по проволоке, давала им возможность передвигаться по диагонали перед домом от калитки до задворья, к тому же их ежедневно, а то и два раза в день спускали и давали вволю побегать.
- Зверю в неволе мученье, а человеку каково? - вдруг, словно разговаривая сам с собой, произнес Афанасий, при этом лицо у него было задумчивое, невеселое. - Каково человеку?.. - вполголоса повторил он.
Эти его слова зацепились и отложились у меня в памяти и вспоминались впоследствии много раз, особенно спустя полтора-два десятилетия, уже после войны, когда я сам оказался в клетке, попав под колесо истории…
К вечеру Афанасий с Поликарпием собирались в деревню на этюды, и, выйдя из зоопарка, мы с дяшкой решили зайти к нему. Поликаша жил недалеко, в одном из арбатских переулков в старинном доме в многонаселенной коммунальной квартире, куда он месяца за два до этого переехал из общежития с женой и дочкой в освободившуюся комнату: прежний ее жилец оказался "врагом народа" и был изъят.
Комната была большая, с высокими потолками, двумя широкими окнами, обклеенная выцветшими рыжевато-грязными обоями и обставленная бедной старенькой мебелью. В центре комнаты под ситцевым бледно-желтым, загаженным мухами абажуром помещался стол, покрытый дешевой клеенкой, разрезанной во многих местах и залитой чернилами, с неубранными тарелками, пустой водочной бутылкой и двумя грязными стаканами. В простенке между окнами - этажерка со школьными учебниками и тетрадями; на стене: справа от входной двери висели до самого потолка картины, портреты, пейзажи в самодельных рамках, слева - большой портрет какого- то старика в дорогой раме и несколько иконок. Когда Поликаша отлучился из комнаты, дяшка показал мне место, где он спал: на сундуке, в тесной щели за шкафом; на единственной в комнате широкой, с облезлыми никелированными шарами кровати, очевидно, спали его жена и дочь школьница. Через немытые окна в комнату еле проникал дневной свет, было душно, пахло затхлостью и чем- то кислым.
Поликаша с Афанасием уже заканчивали сборы, уложили кисти и тюбики с красками в этюдники, когда в комнате появилась сама хозяйка: рослая, широкоплечая женщина с черными, коротко стриженными волосами и властным мужеподобным лицом, на верхней губе темнела короткая и реденькая щетинка усов. Вслед за Афанасием и Поликашей я поздоровался с ней, но она нам не ответила. Тяжело ступая крепкими полными ногами в туфлях на низком каблуке, она, подойдя к старенькому буфету, положила на него продолговатый ридикюль и, снимая черную, блестевшую лаком маленькую шляпку, враждебно спросила:
- Намыливаешься?!
- Я вот, Маня… мы вот… на этюды… - замялся Поликаша, жалко заглядывая жене в глаза и потерянно разводя руками. - А зарплата и халтурка в буфете… - от волнения или страха он заискивающе улыбался и, переступая ногами, семенил на месте, было ясно, что приход жены для него - полная неожиданность.
С мрачным видом она молча подошла к нему и, с легкостью поворачивая его как подростка - он был ниже ее на пол головы, - обшарила карманы брюк, затем пиджака, и в правом внутреннем кармане обнаружила то, что очевидно искала: деньги, две или три красненькие тридцатирублевки.
- Ты что же… Сучий потрох!.. Сволочь! - она побагровела и задыхалась от негодования, - из дома зарплату тащишь?!. От ребенка отрываешь!?
- Маня, это не зарплата… Это - на холст и краски… Осталось от халтурки… Я не тащу… Я тебе все отдал, - Поликаша весь сжался, съежился и чуть подался назад: - Маня, я тебя прошу… Не надо при людях, - жалобно умолял он.
- Ублюдок! От ребенка отрывать?! - все более распаляясь, бешено заорала она, и вдруг неожиданно, с силой, умело, по-мужски ударила Поликашу кулаком в лицо.
Я хотел крикнуть: "Не смейте его бить!", но дяшка молчал и я ничего сказать не решился. Отлетев назад, Поликаша стукнулся головой о шкаф, но удержался на ногах и, неловко отскочив в сторону, снова умоляющим голосом проговорил:
- Я тебя прошу, Маня… Зачем же при людях… Сделай милость… Потом…
- Марья Кузьминична… - нерешительно вступился Афанасий, но по его тону и выражению лица я понял, что и он побаивается ее.
- Шваль дворянская! Поганка царская! Пусть тебя ЭнКэВэДэ поит! Ты что, задарма его учишь? - тыкая пальцем в дяшку, прокричала Марья Кузьминична. - Вон отсюда, шушера! Тебя здесь никто не держит! - указывая на дверь и яростно пнув ногой рюкзак, вопила она. - Вон!.. Чтобы духа вашего здесь не было! Трехомуды! И кутенка забирайте!
Как я понял, это относилось ко мне, так как ни кошки, ни собаки в комнате не было.
Когда мы вышли из квартиры и спускались по широкой, с потемневшей золотистой лепниной на высоких стенах, грязной и пропахшей кошками лестнице, несчастный, бедный, униженный Поликаша, шумно вздохнув, продекламировал что-то на иностранном языке.
- Ты о чем, Поликаша? - оборачиваясь, спросил дяшка, он нес два больших этюдника и увесистый сверток. - Что ты сказал?
- Не я, а французы, - усмехнулся художник. - За неимением лучшего, спят с собственной женой! - перевел он. - Такова жизнь… А ведь женился по любви и, к тому же, желая приобщиться к пролетарскому сословию. - И в грустной задумчивости продолжил стихами:
На столе стаканчик чаю,
И ни рюмки коньяку.
Добросовестно скучаю,
И зеленую тоску
Заедаю колбасой.
На стене - Толстой босой…
- А может, тебе переехать ко мне? - неожиданно предложил Афанасий. - Хотя бы на время. Давай попробуем!
- А дочка?.. - вопросом на вопрос ответил Поликаша. - Оставить ее там одну? Нет, переезжать я никуда не буду, а вот кофейку бы для бодрости попить… и от выпивки для утешения… сейчас не откажусь. Зайдем? Если ты мне денег одолжишь…
Подавленный, побитый, бездольный и беспомощный, он шагал рядом со мною, упрямо склонясь вперед, и тащил на спине старенький рюкзак, а в руке большую хозяйственную сумку с черствым хлебом и сухарями для бабушкиной коровы и кур, и сердце у меня разрывалось от жалости к этому беззащитному человеку.
- Княгиня гневаются, - погодя сказал он во множественном числе о своей жене. - Взгляни-ка, друг Афоня, не осталось ли следов на вывеске?
- Да вроде нормально, - остановившись и посмотрев на Поликашу, сказал дяшка, хотя левая щека у того была багровой…
Он завел нас в кафе, где, по-видимому, хорошо знавший Поликарпия буфетчик, только взглянув на него, сразу налил ему стакан водки. Поликаша поднес его ко рту, закинул голову, выпил залпом, некрасиво сморщил лицо и стал нюхать кусок черного хлеба, который вытащил из своей сумки; он пил не закусывая, как истовый алкоголик, после второго стакана, брызгая слюной, торжественно произнес:
Я сейчас вам расскажу,
Как когда-то и давно,
Мне поручик Варажу
Лил на голову вино…
На время умолк, и что было дальше, так и осталось для меня неизвестным, затем встрепенулся и, уже совсем запьянев, продолжил:
- Афанасий! Я ведь князь, а ты кто? Простой крестьянский сын. Но люблю тебя и нет у меня никого ближе, - признался Поликарпий. - Живешь всего лишь раз… и сколько мне еще осталось?.. - в задумчивости глядя сквозь витринное стекло на улицу, вполголоса произнес Поликаша. - Десять, максимум пятнадцать лет… И все без просвета! - и слезы покатились у него по щекам.
И мне до слез стало жаль Поликашу.
- Я же тебе предлагаю: переезжай ко мне!
- Это не поможет… Даже наоборот…
- Тогда в деревню, к старикам… они тебя любят.
В деревне Поликаша преображался: исчезала его приниженность и жалкость, он был энергичен, весел, разговорчив. Каждый раз, встречая Поликарпия, дед беззлобно его спрашивал:
- Что, Поликарпий, еще бегаешь, тебя пока не оформили?
- За что меня оформлять, Егор Степанович?
- Найдут за что! Был бы человек, а дело слепят, это запросто!
- Да кому ж я мешаю? Неужто вам хочется, чтобы меня посадили?
- Мне-то не хочется, так кто ж меня спрашивать будет? А раз князь, раньше или позже должны оформить. Для светлой будучности.
Бабушка в приезды Поликаши всегда пекла любимые мною ржаные лепешки с творогом, умудрялась постирать ему белье и рубашки, штопала носки, пришивала пуговицы, обувь показывала деду - тот делал набойки, поправлял каблуки - и, жалея его по-матерински, приговаривала:
- Божий человек Поликуша, бездольный страдалец!
Рано поутру дяшка с Поликарпием уходили в луга с мольбертами, этюдниками, складными походными стульчиками и писали там пейзажи до заката солнца. Меня они звали Васеной или Хозяюшкой: я должен был таскать холщовую торбу с харчами, резать хлеб, чистить яйца и лук, охлаждать в роднике бутыли с квасом, поллитровки и четвертинки водки, а иногда, когда она кончалась, вручив мне червонец, посылали в соседнюю деревню к магазинщице Лариске купить еще водки и какую-нибудь мелочь. Я бежал в оба конца, возвращался разгоряченный, торжественно выкладывал все перед ними и был счастлив. Когда Поликарпий давал мне какое-нибудь личное поручение и я выполнял его, он, продолжая рисовать и даже не глядя в мою сторону, приговаривал:
Ты, вот так сказать примерно,
Сослужил мне службу верно,
То есть, будучи при том,
Не ударил в грязь лицом.
Мне было приятно, что я угодил такому необычному, замечательному человеку, работавшему в Москве художником, которого ценил и уважал дяшка; его похвалы, которых никогда я не слышал от деда, наполняли меня радостью и гордостью. Когда же я делал что-нибудь не так, он с сожалением добродушно замечал:
- Садко, мое чадо, я вижу, ты глуп, я давно это заприметил.
Как-то, отложив незаконченный пейзаж, он быстро схватил новый натянутый холст, поставил его на мольберт и с просветленным лицом начал быстро, крупно набрасывать молящуюся фигуру. Рисуя, он нередко декламировал стихи, что-то вроде:
Здесь покоится девица,
Марья Львовна Жеребец.
Спи спокойно, хладнокровно,
Дорогая Марья Львовна.
Или произносил загадочные слова и фразы:
Был у дяди старый сад,
У меня - кузина Маша,
Это все, но здесь зарыт роман…
Я с жадностью ловил и запоминал все, что он произносил. Поликарпий был самый интеллигентный и образованный человек из всех, с кем мне довелось общаться в детстве. Правда, никакой спящей девицы я нигде не видел, не знал, что такое "кузина", представить себе не мог, кто и зачем зарыл в старом саду какой-то роман, а он смотрел на меня многозначительно и, как мне казалось, с сожалением, и я понимал, сколь я мал и ничтожен и как сложна и непостижима предстоящая мне жизнь…
Он исчез неожиданно.
В мае тридцать седьмого года, вскоре после праздников, дяшка Афанасий приехал под вечер из Москвы осунувшийся, невеселый и вместе с обычными гостинцами бабушке и мне привез не одну, а целых три поллитровых бутылки водки.
Деда в избе не было и, выложив все на стол, дяшка виновато сказал:
- Большая беда, мама… Поликашу взяли.
- Поликушу?!. Да как же так? За что? - всполошилась бабушка. - Божий ведь человек!
- А ты не болтай! - не отвечая бабушке и оборачиваясь ко мне, строго предупредил Афанасий. - Ты ничего не слышал и не знаешь! Иди!
За ужином, откупорив одну из привезенных дяшкой бутылок и налив водку в стопки до краев себе и Афанасию и накапав на донышко бабушке, дед сказал:
- Помянем Поликарпия, царство ему небесное!
- Не хороните его, батя, - запротестовал дяшка, - не надо! Может, еще и обойдется. Всякое случается… разберутся и выпустят…
- Вот! - дед убежденно похлопал себя по ширинке порток. - Жди больше! В ЭнКэВэДэ ведь тоже план спущен. Одного выпусти, другого, а самому - садись?.. Не в жисть не выпустят! Выпьем за упокой его души!
- Нет, за упокой не буду! - отказался Афанасий. - Не надо!.. Выпьем за то, чтобы разобрались и выпустили. Как честного советского человека! - уточнил он.
Они выпили водки и, закусывая, дед после недолгого молчания спросил:
- Ты, Афоня, как сам считаешь: враг он или нет? Как на духу!
- Да какой же он враг?.. Как можно такое говорить? - удивился Афанасий. - Вы что, не видели? Я за него головой ручаюсь!
- А ты ведь, Афоня, к самому императору… к товарищу Сталину ходишь. Вот и сказал бы ему, так, мол, и так… Нет на Поликушке никакой вины, отпустите его, я за него поруку даю, головой отвечаю… Может, и помогло бы. Он ведь самый главный! - убежденно сказал дед. - Как скажет, так и будет! Доброе дело сделает, в газетах о его императорской милости могут пропечатать. Мол, отец родной и благодетель, вот и помиловал. Сказал бы ты ему, а? Попытка не пытка!
- Не надо товарища Сталина императором называть, - попросил дяшка. - Нехорошо!
- Скажи, Афонюшка, скажи родной! - ухватив дяшку за руку, взмолилась бабушка. - Император он или кто… Скажи! Христом Богом прошу! Какой он враг? Божий человек он, Поликуша.
- Ничего вы не понимаете, - после короткой паузы строго и с обидою сказал дяшка. - Документы оформлены, дело сделано, кто же за собой ошибку признает?.. Надеяться теперь можно только на случай - всякое бывает… А я не могу! Да стоит мне только заикнуться и меня… Да от меня мокрое место останется!.. Кто я есть?.. Прикрепленный! Моя обязанность охранять товарища Сталина, дверцу автомобиля открыть, кресло или стул на террасе переставить, бутылку "боржома" принести… Если что спросит, ответить "да" или "нет". И все! А с просьбами обращаться или самому вопрос ставить, это невозможно… Заступаться за врага народа - это все, конец!
- Да какой же он враг? - возмутился дед. - Ты же сам сказал, что нет! Сам сказал, что честный человек!
- Вы на меня не кричите… Я товарищу Сталину говорить ничего не могу. Понимаете - не положено!
- А смачный он, кремлевский бульон, наварный! - с недоброй усмешкой сказал дед. - Подороже он тебе, чем Поликарпий!
- Ваша воля оскорблять меня, - покраснев, проговорил дяшка. - Но обращаться к товарищу Сталину с просьбами я не могу! Не имею права! - вдруг истерично закричал он. - И не буду!
В тот вечер он выпил сверх меры и опьянел. Хорошо поддавший и оттого удоволенный дед храпел на кровати, бабушка тихонько сопела рядом со мной на печке, а дяшка сидел в темноте за столом под божницей, уронив голову на руки, плакал, тихонько всхлипывая, и, время от времени, негромко вопрошал: "За что?"
Меня тоже душили слезы, я с трудом сдерживался и страшно боялся, что не выдюжу и разревусь, и меня услышит Афанасий и проснется бабушка. С двухмесячного возраста, когда у матери пропало молоко и она оставила меня в деревне, бабушка спала всегда рядом, даже во сне она чувствовала и стерегла не только мои движения, но и мое дыхание, и стоило мне заплакать, она наверняка проснулась бы и расстроилась.
"За что?!" - я тоже ничего не мог понять. Поликаша был жалкий по виду, но умнейший и добрейший человек, готовый поделиться последним и не способный обидеть даже котенка. Что же произошло, за что его могли посадить?..
Я долго не мог уснуть, лежал щекой на мокрой от слез подушке, сомнения и вопросы мучали меня. Поликаша был дяшке самым близким другом, Афанасий любил его поистине братской любовью и боготворил как художника, учителя и человека. В том, что Поликарпий не виноват, дяшка ничуть не сомневался - он сам об этом за ужином сказал. Так почему же он не мог попросить товарища Сталина, рядом с которым находился и даже разговаривал, заступиться за Поликашу?.. Я был убежден, что товарищ Сталин - мудрый и добрый вождь и учитель, стоило только ему рассказать о попавшем в беду Поликарпии - защитил бы его. Недаром же в газетах и на уроках в школе его называли Отцом всех советских людей; стало быть, и Поликаша приходился ему сыном. Я не сомневался, что не только товарищ Сталин, но любой начальник или милиционер могут освободить Поликарпия: всех-то делов - отпереть замок и выпустить…
Впоследствии стали известны кое-какие подробности, прояснившие причину ареста и гибели Поликаши. Как выяснилось, его жена сошлась с другим мужчиной, рабочим сцены из того же театра, где служил декоратором Поликарпий, не имевшим в Москве жилья, и надумала прописать и поселить его у себя, для чего прежде всего решила избавиться от выпивохи мужа. Действуя решительно, наверняка, она написала куда следует, что будто бы Поликаша собирается убить самого Сталина, во всяком случае так он якобы грозился. На свою беду Поликарпий частенько бывал в соседнем квартале в кафе на Арбате, на той самой улице, по которой ездил товарищ Сталин, и заявление ее сработало безотказно: Поликашу взяли, и он сгинул без следа, как сгинули в те годы миллионы русских безвинных людей.
Спустя какое-то время бабушка доверительно мне рассказала: при обыске искали оружие, сорвали в комнате весь паркет, простукивали стены, но ничего не нашли, однако было установлено, что Поликаша действительно чуть ли не каждый день бывал в этом кафе, причем любил садиться у самого окна и смотреть на улицу и, более того, даже делал зарисовки… Нашлись свидетели, которые это подтвердили, нашелся и альбом с рисунками, и обвинение оказалось настолько серьезным, что через две недели после ареста он был расстрелян.
Уже после гибели Поликаши и смерти деда помню взволнованно-радостный рассказ дяшки, как после долгих и нерешительных колебаний он наконец осмелился и показал Сталину свои картинки, этюды, рисунки. Как уверял бабушку дяшка, товарищу Сталину работы очень понравились и он якобы сказал кому-то (рассказывая, дяшка передавал кавказский акцент вождя):
- Это эще нэ Рэпин, но у него все впереди. Теперь мы можэм спать спокойно. Если в Ленинграде с прэзидэнтом Акадэмии художников что-нибудь случится - вот достойная замэна!
Якобы при этом Сталин указал на дяшку.
Я тогда, естественно, не знал, что в конце тридцатых годов Всероссийская академия художеств действительно находилась в Ленинграде, но даже в том возрасте я к этому рассказу дяшки отнесся с немалым недоверием: он хоть и носил в петлицах два кубаря, все-таки был молодым простоватым парнем с довольно скромным рабфаковским образованием, а президент академии - это такая должность, которая, по моему убеждению, требовала ромба, может даже не одного, иначе - не лезь и не суйся.
…Вспоминал ли в своей последующей насыщенной жизни дяшка своего друга и учителя художника Поликарпия Шатохина, мучали ли его угрызения совести за бессмысленную смерть доброго, беззащитного, ни в чем не повинного, близкого ему человека? Но по злой иронии, он повторил его судьбу: Афанасий Круподеров после суда над Берией и последовавшей кампании по искоренению "бериевщины" был арестован и расстрелян под сурдинку по приговору специального трибунала. Его-то за что?
Лишь со временем мне стали известны некоторые подробности: в годы войны, будучи уже генерал-майором, дяшка возглавлял один из отделов в Центральном аппарате НКВД, выезжал на Северный Кавказ, в Крым и Польшу, за каждый такой выезд имел по ордену, и это объясняло, что он карабкался наверх уже без оглядки на совесть и справедливость. Ведь неглупый был человек, но карьера его сожрала.