Душный зной майского дня… Сады цветут… Пахнет сиренью… Фрау в широких штанах, с сумками в руках, направляются к магазинам… У продовольственных магазинов в полном молчании толпятся люди: отпускают сахар, жиры, хлеб, другие продукты за первую половину мая… Каждый день из окна своего номера я вижу, как глубокий старик в ночных туфлях без задников копается в соседнем палисаднике с рассвета до вечера: что-то пересаживает, поливает цветы и овощи, подстригает кустарник, выпалывает траву, демонстрируя наглядно характерные черты немцев: упорство, методичность и трудолюбие.
Чуть свет в гостинице появляются восемь женщин обслуживающего персонала, и я с интересом наблюдаю за их работой. Вначале немки мажут руки кремом, натягивают перчатки, надевают фартуки и какие-то головные уборы и только потом принимаются за работу. Целый день стрекочут швейные машинки, урчат пылесосы и стиральные машины: чистилось, мылось, стиралось, гладилось и чинилось все, что может и подлежит уборке. Поздно вечером, сняв перчатки, фартуки и кухонные шлемы, они молча уходили с достоинством людей, будто выполнивших свой священный долг, и так изо дня в день.
20 мая… воскресенье, первый день Троицы, весьма чтимого немцами праздника. Звонят церковные колокола в пригородах Берлина, где церкви уцелели. Приодевшиеся люди направляются на природу - в парки, сады и скверики.
21 мая дивизия в торжественной обстановке отдала последний воинский долг погибшим товарищам.
Кажется, все живое жаждало мира и покоя, а мы проводили политические занятия, занимались строевой подготовкой, несли внутреннюю службу, ремонтировали технику и вооружение.
Май сорок пятого года был на исходе. Хотя после подписания Германией капитуляции прошло две с половиной недели, мы по инерции еще жили войной, она преобладала в нашем сознании, мыслях, привычках и разговорах; мы с большим трудом входили в мирную жизнь, приобщались к ее реалиям, еще не понимая, что это теперь основное; надолго или навсегда война и все, что было вчера, становилось историей, но мы этого еще никак не осознавали.
Мы по-прежнему находились в состоянии повышенной боевой готовности: западные союзники - американцы и англичане - должны были отвести свои войска к обусловленной в Ялте демаркационной линии; ходили слухи, что делать это они не хотят и вместо обещанного, оговоренного отвода возможны вооруженные провокации и даже военное нападение.
Как и во время боевых действий, в послевоенные недели я жил и все подчинял выполнению ближних или ближайших задач - не одной и даже не двух, а четырех довольно ответственных задач.
К девяти часам утра 26 мая мне предписывалось вместе с еще сорока пятью претендентами прибыть в расположение штаба корпуса на отборочный смотр участников парада победителей, названного позднее Парадом Победы. От Коки я знал, что в список кандидатов я был предложен лично Астапычем.
Завтра же, 26 мая, исполнялось три года со дня сформирования дивизии, и по случаю полкового праздника решено было отметить эту славную боевую годовщину торжественным обедом по усиленной раскладке с выдачей всему личному составу по сто граммов водки.
Общего построения дивизионных частей не предусматривалось, однако я не сомневался, что в роту на торжественный обед пришлют кого-нибудь из политотдела или из штаба дивизии, кого именно, я не представлял, но то, что он потом напишет или доложит, мне было не безразлично.
Весь прошедший день был посвящен наведению порядка в расположении роты: уборке помещения и прилегающей территории и внешнему виду личного состава - чистке обмундирования, обуви. Я уже дал приказание о выпуске боевого листка, отметив наиболее отличившихся.
Еще 13 мая для встречи с американцами начальником почетного караула готовили меня, однако после предварительного просмотра представителями штабов корпуса и армии отобран был гвардии капитан Петров, а я стал дублером и должен был зачитать приветственное обращение Военного Совета армии.
А вечером, к девятнадцати часам, я был приглашен Володькой в Левендорф, где размещался армейский госпиталь, на день рождения Аделины. После того как на прошлой неделе Володька доверительно и с нотками радостной приподнятости, торжественности сообщил, что собирается на ней жениться и она якобы с ходу дала согласие, этот вечер приобретал особое значение. Как вчера он дал понять, это была приуроченная ко дню рождения весьма для него существенная помолвка, а не просто вечеринка с танцами, выпивкой и закуской, на какие он уже дважды приглашал меня к Аделине и где оба раза среди общего веселого оживления я чувствовал себя стесненно и одиноко. Медсестры, с которыми Аделина меня знакомила, были значительно старше меня (в медсанбатах и госпиталях женщин со столь нежелательной разницей в возрасте - на восемь- десять лет - называли "мамочками"), и хотя, когда по настоянию Володьки я приглашал их танцевать, они шли безотказно, а когда заговаривал - вежливо улыбались, я чувствовал и понимал, что не интересен им, так же, как и они мне; все получалось тягостно и никчемно, я тоскливо ожидал, когда вечер наконец окончится. При расставании, несмотря на Володькины зловещим шепотом команды: "Проводи ее! И побольше напора!", выйдя из коттеджа, я спешил к мотоциклу и после получаса быстрой отчаянной ночной езды по зеркальному асфальту, едва раздевшись, засыпал мгновенно и с облегчением, как после тяжелой, мучительной работы.
Как и в те оба раза, Володька попросил, а точнее, потребовал дать продуктов и спиртного, чтобы это двойное торжество - день рождения Аделины, являющийся к тому же помолвкой, - "достойно отметить". В очередной раз мне было предложено, как он выразился, "поделиться трофеями наших войск". Хотя тон разговора его был повелительным, категоричным, я отнесся к этому как к должному: из нас пятерых, живших в эти послевоенные недели тесной офицерской компанией, только у меня одного имелась такая трофейная заначка, причем богатейшая, - заложенный и спрятанный кем-то еще до нашего прихода в укромном подвале склад немецких армейских продуктов, спиртного и сигарет, скрытых от учета и положенного оприходования.
Вторая его просьба, а точнее требование, ввергло меня в замешательство. Он сам придумал и определил подарок, который я должен был преподнести Аделине по случаю дня рождения: передав мне квадратный, шоколадного цвета кожаный портативный чемоданчик - кофр с желтыми металлическими уголками и двенадцатью узенькими отделениями внутри - Володька велел заполнить их моими редкими русскими пластинками.
К этим трем событиям субботнего дня примыкали и спортивные корпусные соревнования утром в воскресенье 27 мая.
Двадцать шестое мая - поворотные, переломные, без преувеличения, сутки, изменившие мою жизнь и судьбу, начались неожиданным телефонным звонком.
Накануне вечером Володька с Мишутой умчали на мотоциклах в Штеттин, а я, только что сменившийся с дежурства, остался.
Я спал крепко и проснулся часа в три ночи, очевидно, не сразу, от непрерывного, резкого зуммера полевого телефона, стоявшего на низкой прикроватной тумбочке рядом с изголовьем. Нашарив в темноте и поспешно схватив трубку, - может, из штаба, а может быть, тревога, - проговорил:
- Сто седьмой слушает, - это был позывной моего аппарата.
- Старший лейтенант Федотов? - донесся издалека властный, командный и, казалось, уже чем-то недовольный голос.
- Так точно! - я подскочил на кровати.
- Вы что, спите? - настороженно и с удивлением или даже возмущением спросили меня.
- Никак нет! - преданно закричал я в трубку, включив фонарик, а затем настенную лампу и хватая со стула обмундирование.
- Станьте по стойке "смирно", когда с вами говорит старший по званию, - строго и недовольно приказали мне.
- Слушаюсь! - в одних трусах я нелепо стал навытяжку с трубкой, прижатой к уху.
- С вами говорят из отдела расстрелов, - продолжал издалека повелительный голос. - У аппарата полковник Тютюгин! Лично!
- Я вас слушаю, товарищ полковник!
- Поднимите роту по тревоге. Боевая обстановка чрезвычайна и становится критической. Вы меня понимаете?
Приказание было столь неожиданным и невероятным, что я ощутил какую-то слабость и пустоту в ногах, в области живота и чуть ниже…
- Так точно! - заверил я, хотя ничего не мог понять, не мог спросонок осмыслить услышанное и единственное, что предположил: западные союзники - англичане и американцы - отказались, как было договорено, отвести свои войска к обусловленной демаркационной линии и, более того, очевидно, напали на нас. Но при чем тут какой-то отдел расстрелов?.. И фамилию полковника - Тютюгин - я слышал впервые.
- От быстроты ваших действий, - продолжал тот же повелительный голос, - от вашей самоотверженности и, не буду скрывать, от вашей готовности до конца выполнить свой долг зависит, возможно, не только судьба дивизии, но и судьба всей армии. Вы меня понимаете?
- Так точно! Я до конца… Я выполню, товарищ полковник, - поспешно заверил я.
- Если не выполните, вы будете расстреляны! - разъяснили мне. - Слушайте меня внимательно!
- Я вас слушаю, товарищ полковник!!! - преданно закричал я, весь обратясь в слух и в полном замешательстве от всего услышанного, но понимая, что сейчас мне будет сообщено самое важное - будет поставлена конкретная боевая задача - и, таким образом, все прояснится, станет на свои места и наступит полная ясность.
- У Бебы загиб матки, - с волнением торжественно возвестил все тот же голос и с искренним отчаянием воскликнул: - Какой ужас! - Полковник внезапно замолчал, но в трубке еще слышалось его прерывистое дыхание.
Я в жизни не знал никакой Бебы, понятия не имел ни о каких женских аномалиях и спросонок вообще ничего не соображал, но прежде чем я успел не то что выругаться, а хотя бы просто что-либо сообразить, "полковник Тютюгин" уже повесил трубку, а я, поняв наконец, что это Володька с Мишутой меня разыграли, отчаянно ругался и не мог уснуть.
Я не обиделся на них, мне не положено было обижаться: в старой русской армии, как рассказывал Арнаутов, предметом шуток и подначек в кругу офицерства были в основном младшие по званию и по возрасту офицеры. Волею судеб я самый молодой и по одному тому должен все терпеть и, более того, делать вид, что меня эго ничуть не задевает (и Володька, и Мишута Зайцев на два года старше меня, даже Кока старше меня на полтора года).
Со слов Арнаутова я знал и помнил высказывание Бисмарка о том, что умные учатся на чужих ошибках, а дураки - на своих. Я же оказался глупее дураков: всего два дня назад я купился на очередной обман - неизвестный, непонятный мне "климакс" принял за "клиренс", и сейчас был каждую минуту предельно настороже, ожидая подвоха, и вот надо же - опять попался на очередной розыгрыш.
Шел четвертый час ночи. К семи я должен быть на подъеме в роте, а в девять - на отборочном строевом смотре в присутствии командования и к нему надо было подготовиться, значит, доспать уже не придется. Улыбаясь вползуба, я ходил по комнатам, останавливался у открытых окон и, чтобы успокоиться и отчасти вознаградить себя за нелепый розыгрыш, решил побаловать себя чем-нибудь вкусным.
Я прошел в ванную, где в голубой фаянсовой раковине для подмывания под круглосуточно фонтанировавшей струйкой ледяной воды, накрытые для лучшего равномерного охлаждения байковой портянкой, у меня постоянно находились две-три банки компотов. О том, что это гигиеническое устройство называется французским словом "биде", я узнал только спустя десятилетия, когда эти приспособления появились в продаже в московских магазинах; тогда же, в Германии, в сорок пятом году, мы именовали его сугубо по-русски и вполне предметно - пи…мойка, причем отношение к нему было презрительно-неприязненным, если даже не враждебным.
Как во всеуслышание рассказал на прошлой неделе в офицерской столовой инструктор политотдела дивизии капитан Зимарин, в то время как советские женщины без выходных, без продыхов и перекуров по двенадцать-пятнадцать часов вкалывали в поле, на стройках или у станка и даже на лесоповале и могли лишь мечтать о еженедельной бане, при капитализме не только в Германии, но и в других странах Европы богатые женщины вместо того, чтобы где- нибудь работать и создавать материальные ценности, проводили на этих приспособлениях над струями теплой воды по пять-семь часов в день, попивая при этом кофе с конфетами или вино и почитывая романы. Тяжелейшие нагрузки наших женщин, особенно в годы войны, были общеизвестны и, естественно, это сообщение не могло не вызвать у офицеров возмущения, выраженного в крепких матерных словосочетаниях. Кто-то за моей спиной предложил в знак протеста разбить все эти устройства в домах немцев в районе расположения дивизии; адъютант старший саперного батальона капитан Гордиенко заявил, что в России "женщины подмываются лишь по большим революционным праздникам, но устроено у них все ничуть не хуже, чем у немок, а вовсе наоборот - лучше"; еще кто-то громогласно высказал неожиданное убеждение, что струи теплой воды используются богатыми, зажравшимися иностранками, и прежде всего немками, для "нанизмы", то есть для разврата, и эта догадка вызвала всплеск еще большего презрения и негодования; и тут сидевший за соседним столом метрах в трех от меня Гаврилов, забыв о еде, с перекошенным от ненависти лицом и с вилкой, зажатой в руке, вскочил со стула и закричал:
- Всех этих сволочей надо к стенке ставить - без суда! Будь это в моей власти, я бы их всех перестрелял!
Лично у меня отношение к фаянсовой раковине было деловым, утилитарным. За две послевоенные недели Вахтин на немецкие армейские сигареты и ящик трофейной же мясной тушенки выменял для меня более сотни банок различных немецких домашних компотов, я уже привык есть их только холодными, и потому ни разбивать это приспособление, ни отказываться от его использования для охлаждения мне и в голову не приходило.
Я выбрал банку кисловатого компота из ягод крыжовника, обтер ее полотенцем, открыл и, взяв ложку, уселся в проходной комнате в кресло у окна и погрузился в мечты.
В девять утра в штабе корпуса предстоял строевой смотр, на котором должны были окончательно отобрать участников парада победителей.
Поедая компот, я жмурился и нелепо улыбался, можно сказать, по-дурацки лыбился, и так явственно все себе вообразил: Красная площадь… стройными колоннами идут победители… строевой шаг- все сразу поднимают ноги и с силой ставят их всей ступней… все "тип-топ": сапоги блестят, пуговицы сверкают, сияют ордена и позвякивают медали… глаза горят… четкое взаимодействие рук: под правую ногу - левая рука, под левую ногу - правая рука; руки производят свободные движения: вперед - кистью на высоту пряжки пояса и на расстоянии ладони от пряжки, и назад - до отказа в плечевом суставе - "Молодца!" - и среди них - я. Охватившие волнение и гордость переполняли меня.
Конечно, каждому хотелось бы участвовать в параде, но я понимал, что такое счастье выпадет немногим, поэтому надеялся, нет, в душе даже был уверен, что, включенные в список самим Астапычем, мы с Мишутой будем утверждены и достойно и с честью представим нашу боевую 425-ю стрелковую дивизию на параде в Москве.
* * *
В этот день жизнь раз за разом, непонятно почему, бросала меня на ржавые гвозди. Во время утреннего смотра обходивший строй председатель отборочной комиссии, начальник оперативного отдела штаба корпуса, рослый, плечистый, с большим багровым носом и громоподобным голосом полковник Булыга - я знал его еще по боям под Житомиром, полтора года назад, когда он был майором, - остановясь передо мной, посмотрел и недовольно воскликнул:
- Шрам на правой щеке!.. Отставить!
- Разрешите доложить, - без промедления вступился подполковник Кичигин. - Один из лучших офицеров соединения. Отобран лично командиром дивизии… Под Бекетовкой в новогоднюю ночь, захватив немецкую машину, вывез из окружения документы штаба и девять тяжелораненых… Спас им жизнь… В том числе подполковнику Северюхину…
- Бекетовку помню, - вглядываясь в мое лицо и вроде подобрев, заметил полковник. - И его будто припоминаю… Знакомая физиономия!..
Мысленно я возрадовался и, преданно глядя полковнику в глаза - мне так хотелось навестить бабушку! - тянулся перед ним на разрыв хребта.
- В августе на Висленском плацдарме… - продолжал Кичигин, но полковник, перебив его, с неожиданной свирепостью вскричал:
- Кар-роче!!!
- Короче… Разрешите… - сбивчиво проговорил Кичигин и неожиданно предложил: - Шрам припудрить можно!
- Ты кому здесь мозги пудришь?!! - после небольшой зловещей паузы возмутился полковник. - Правая щека видна с Мавзолея!!! - зычно и наставительно сообщил он. - Соображать надо!!! И головой, а не жопой!.. Отставить!!! Это победный парад, а не парад ран и увечий…
И тотчас стоявший за его левым плечом маленький щеголеватый капитан сделал какую-то отметку в списке, который он держал перед собой на планшетке…
Из представленных дивизией двенадцати человек забраковали троих, и среди них меня.
Мы возвращались в дивизию в кузове того же самого "студебеккера". Я сидел у заднего борта на самом краю откидной скамейки, рядом со мной - Мишута, за ним - майор Тетерин. Я был огорчен, растерян и еще не мог спокойно осмыслить произошедшего. В список для участия в параде победителей я был внесен самим командиром дивизии, Астапычем, и потому полагал, что все окончательно решено, и неожиданный отлуп из-за такой мелочи, как шрам на щеке - немецкий поцелуй, красноватая метина, пятно размером с яйцо, - меня буквально ошеломил. Тетерин никак не мог успокоиться и громко, возбужденно говорил Мишуте:
- Была война, и мы были нужны! Как пример, как образцы!.. Тогда мы были герои: о нас писали в газетах, славили в листовках. "Стоять насмерть, как лейтенант Тетерин!", - с презрительной усмешкой процитировал он. - А теперь война окончилась, мы никому не нужны и о нас будут ноги вытирать!.. Между прочим, - после небольшой паузы продолжал он, - Наполеон был невысокого роста, но участвовал в парадах и сам их принимал. И никто его не унижал! А мы хлебнули такого, что и в самом кошмарном сне не могло присниться!
- Ничего страшного не произошло, - улыбнулся Мишута. - Подумаешь, большое дело! Проживем и без этого парада.