Рядом с Володькой располагались подполковник Бочков и уже знакомая мне удивительно некрасивая, неулыбчивая и неприветливая женщина Сусанна (у меня фотографически запечатлелось, осталось в памяти: морщинистая столетняя рожа, волос у нее было мало, а зубов многовато), как я понял, случайно приглашенная для компании, как и другая, мало запомнившаяся мне Мария, за вечер не проронившая ни слова - медсестры, не занятые на дежурстве. Арнаутов сидел между двух этих мало симпатичных мымр, и даже его обаяние и ухаживания не растопили, не растормозили и не раскрепостили их в этот праздничный вечер.
Подполковник Алексей Семенович Бочков был из Карлхорста, предместья Берлина, которое в войсках именовали по-русски - Карловкой. Там, в Карловке, менее трех недель назад был подписан акт капитуляции Германии, по слухам, там якобы сейчас находился штаб фронта, и будто бы туда тайно, с соблюдением всех мер предосторожности, прибыл товарищ Сталин, чтобы лично руководить розыском Гитлера, хотя последний, как были убеждены цивильные немцы, скрылся в Латинской Америке или в Японии, чтобы, выждав подходящий момент, вернуться в Германию и овладеть ситуацией.
На другом, противоположном конце стола расположилась семейная пара: уже пожилой, толстый, объемный, рыхлый, с красным и блестевшим от пота лицом майор помпохоз госпиталя Тихон Петрович со своей добродушной женой Матреной Павловной.
Я не сомневался, что покойный дед, посмотрев на Тихона Петровича, непременно бы сказал:
- А ряшка как у багамота. С похмелья не обдрищешь!
Володька подвел меня к сидевшей за столом спиной к входу молодой женщине.
- Наташа, - сказала она, оборачиваясь и протягивая мне руку.
У меня отлегло от сердца: она действительно была хороша - румяная, с пышными пшеничными волосами и без всякой косметики, в красивом платье в мелкий горошек; сзади на спинку стула был небрежно наброшен жакет. По моим убеждениям того времени, косметика свидетельствовала об испорченности: женщины с накрашенными губами, подведенными черным карандашом или обгорелыми спичками бровями казались мне чуть ли не проститутками.
Одной своей племяннице, которая приехала к нам в деревню погостить нарумяненная и сильно напудренная, бабушка при мне сказала: "Если хочешь быть красивой - иди умойся!"
Натали держала рюмку, оттопырив тонкий длинный мизинец, слушая разговор за столом, с улыбкой протянула мне бокал. И по тому, как был отставлен ее розовый пальчик с розовым же маникюром, я соображаю: очень воспитанная, интеллигентная и красивая. Если еще полгода назад вино и водку пили из кружек и стаканов, то теперь только из хрустальных рюмок, фужеров и бокалов - разной формы, размеров и цвета они заполняли буфеты в каждом, даже небогатом, немецком доме. Не зная их предназначения, напрашивалась мысль: зачем нужно столько посуды, чтобы выпить?
Спустя два или три десятилетия в одной из канонических книг о правилах хорошего тона в разделе об этикете за столом я с немалым удивлением прочел, что, когда женщина держит бокал, рюмку или чашку с кофе или чаем, не следует жеманно оттопыривать мизинец - это признак мещанства. Но тогда, в молодости, я этого не знал и думал как раз наоборот, полагая, что оттопыренный мизинец - свидетельство высокой элитарной благовоспитанности.
- Ты что, взводный? - тихо спросила она.
- Почему?.. Командир отдельной разведроты.
- Разведроты? - удивленно протянула она, поворотясь и заглядывая мне в лицо. - Сколько же тебе?
- Двадцать два, - ответил я, покраснев от того, что прибавил себе три года, хотел пять, но удержался, опасаясь, что она не поверит. Я просто не мог не прибавить, так меня задело то, что она приняла меня за желторотого Ваньку-взводного, хотя я воевал около трех лет, последние четыре месяца командовал ротой и по весьма коротким срокам жизни на войне уже считался в дивизии старослужащим, иначе - ветераном.
Вскоре появились еще двое запаздывающих гостей: капитан медслужбы, хирург, плешивый грузин Ломидзе и серьезная монументальная женщина, на форменном платье которой я отметил колодки четырех медалей, в том числе "За боевые заслуги".
Володька мне вскользь говорил о ней - старшая операционная медсестра госпиталя, Галина Васильевна, она мастер спорта и до войны была чемпионкой страны по толканию ядра - и со смехом предупредил:
- Ну, Компот, смотри в оба, чтобы "мамочка" не взяла тебя на буксир. Так что если вмажет…
При виде грузина Натали на глазах внезапно оживляется.
С фужером в руке, полным водки, Алексей Семенович поднялся, напыжась обвел строгим взглядом сидевших за столом, выждал, пока воцарилась тишина, и веско, громким командным голосом заговорил:
- Я предлагаю стоя выпить за всех погибших, за пролитую Россией великую кровь, выше которой ничего нет и быть не может! - и с легкостью опрокинул фужер водки, как выпил бы стакан воды.
Без передышки на закусывание он продолжил:
- Следующий тост я предлагаю выпить за нас, за русское офицерство!.. Честь офицера - это готовность в любую минуту отдать жизнь за Отечество! Теперь, когда мы выиграли войну, офицерскому корпусу предназначена руководящая роль не только в армии, но и в духовной жизни народа. Однозначно!.. Офицерский корпус был и останется лучшей, привилегированной частью общества!.. И ни о каком равенстве не может быть и речи, потому что все равны только в бане! А стоит выйти в предбанник и одеться, как все становится на свои места… По ранжиру, по субординации!.. И на левом фланге после младших лейтенантов располагаются штатские, кем бы они ни были - профессорами, академиками или даже наркомами!.. За нас!.. За русское офицерство, выше которого ничего нет и быть не может!
Такого тоста я еще никогда не слышал, хотя подобные схожие суждения не раз высказывал Володька. Я не сводил глаз с Алексея Семеновича, слушал с напряженным вниманием, чтобы все значительное запомнить и позже для памяти записать. Особенно мне понравились слова о том, что офицерский корпус, к которому и я, по счастью, принадлежал, был и останется "лучшей, привилегированной частью общества", а также замечательное по своей истинности изречение, что "выше русского офицерства ничего нет и быть не может".
Чувство собственного достоинства и гордости наполняло меня, и так хотелось чокнуться с подполковником Алексеем Семеновичем, но этой чести он удостоил только Аделину и Володьку, а в мою же сторону и не посмотрел, и мне пришлось чокаться по соседству с Матреной Павловной и Тихоном Петровичем, продолжавшим не переставая закусывать, - он накладывал себе в тарелку и уплетал все, без передышки, звучно жевал даже тогда, когда произносились тосты, что делать офицеру, безусловно, не следовало. Но про себя я подумал, что лучше быть чревоугодником, чем чегоугодником.
Наблюдая и слушая подполковника Алексея Семеновича, я уже отметил, что Володька, несомненно, ему подражал и многое у него заимствовал, в частности, выражения: "Намек ясен" - в вопросительном или утвердительном смысле, - "Ваша кандидатура будет учтена при распределении медалей", "Однозначно!"; слышал я от Володьки и о "руководящей роли офицерского корпуса", правда, в отличие от Алексея Семеновича, Володька говорил не "в духовной жизни общества", а "в культурной"…
- А если завтра час "Ч" и придется рвануть на Запад?.. Через Эльбу и Францию к Ла-Маншу… В чем купаться в Атлантике будете? - строго и укоризненно спросил подполковник. - Голышом?.. Россию позорить? - его лицо выразило возмущение, - своими мохнатыми… - он осекся, не договорив, но я сразу понял, что он хотел сказать.
За столом наступила тишина, даже закусывать перестали.
- Как к Ла-Маншу?.. - пытаясь улыбаться, удивленно проговорил майор. - А эти… американцы и англичане… Ведь они наши союзники… И товарищ Сталин в своих приказах называет их союзниками… Как же так?
- Сегодня… - подполковник посмотрел на часы, - в двадцать один ноль семь, они - наши союзники! А что будет завтра или даже через час, это еще бабушка надвое сказала!.. Особенно англичане… Даже в Карловке нет полной ясности. Однако есть данные, от которых не отмахнешься!.. Они не разоружили сдавшиеся немецкие части и, более того, сохраняют их организационно. С какой целью?!. Так что главное - ни на минуту не расслабляться!.. Намек ясен?
- Ясен… - в полной тишине растерянно проговорил майор и неожиданно по-детски простодушно улыбнулся. - Лично мне плавки не нужны. Я не купаюсь… Редикулит, - объяснил он, поведя рукой назад, за поясницу. - Предпочитаю баньку… С веничком… Ну, а чтобы обеспечить всех плавками или трусами, - это нам по силам.
Там, наверху, в Карловке, куда, как говорили, лично приезжал товарищ Сталин, они все знали. Сообщение о поведении союзников и возможном предстоящем броске к Ла-Маншу было ошеломляющей, чрезвычайно важной новостью, но обсудить все это следовало завтра, на свежую голову. А мы-то с Володькой и Мишутой намылились в военную академию и охотно представляли и обсуждали свою будущую распрекрасную жизнь в Москве. Возобновление боевых действий меня не пугало, просто неожиданно все это получалось, в любом случае надо было немедленно усилить подготовку роты.
Я знал, что из нижнего белья нам положены рубаха, кальсоны нательные, а военнослужащим женщинам - панталоны трикотажные без начеса летом и с начесом - зимой… А плавки там всякие и трусы ни одним приказом не положены.
- Товарищ подполковник, - начал я. Мне очень хотелось сообщить ему, что у меня есть плавки, а точнее, трусы, и я могу купаться хоть в Ла-Манше, хоть в Атлантике и не позорить… - Разрешите доложить?
- Кто это? - спросил Алексей Семенович, посмотрев на меня тяжелым, неподвижным взглядом.
- Старший лейтенант Федотов - мой друг, командир разведроты дивизии. Я же вам о нем рассказывал!
- Намек ясен! Лейтенант! Ваша кандидатура будет учтена при распределении медалей, - ответил он. - Сидеть! - вдруг скомандовал мне подполковник: оказалось, что я, испытывая особое благоговейное отношение к нему, обращаясь, невольно поднялся и стоял, вытянув руки по швам; теперь, повинуясь его приказанию, сел, готовый сообщить о плавках сидя, но он, взяв графин, наливал водку в свой фужер и уже не смотрел в мою сторону.
- А у тебя, земляк, почему рожа такая кислая? Тебя что, не радует наша победа? Или ты недоволен выступлением товарища Сталина? Или, может, не разделяешь мнение вождя о великом русском народе?
Я вчера проводил политинформацию в роте и коротенькую речь товарища Сталина на приеме в честь командующих войсками фронтов и армий усвоил текстуально и хорошо запомнил формулировки. В ней не было слова "великий", а "руководящий" и "наиболее выдающаяся нация". Но говорить об этом я не стал, очевидно, в силу чувства ревности, - мне даже приятно стало, что он ошпетил капитана-хирурга.
Грузин побледнел и испуганно посмотрел на Бочкова.
- Я… товарищ полковник… - от волнения или страха покраснев и произведя Алексея Семеновича в полковники, сказал грузин. - У меня… не кислая… я доволен…
Я, разумеется, знал, что он не "выдающаяся нация", и сейчас, видя его растерянность, ощутил к нему искреннюю жалость: с одной стороны, он - единственный из присутствующих не принадлежал к великому русскому народу, с другой - был земляком или, как говорили тогда в армии, земелей Верховного Главнокомандующего, а быть грузином в сорок пятом году тоже не мало значило.
- Я тоже нацменка, - вдруг сказала Натали. - У меня отец белорус.
- Это не имеет значения. Национальность определяется по матери, - уточнил Тихон Петрович. - За нас, за наиболее выдающуюся нацию!
- Товарищ подполковник, - вдруг твердо вступилась Натали, - мы здесь собрались, чтобы говорить друг другу гадости или у нас другой повод?
Алексей Семенович, обводя взглядом сидящих за столом, осведомился:
- Кто из вас воевал с самого начала, с июня-июля сорок первого года?
- Я с октября… - виновато улыбнулся Тихон Петрович. - Под Можайском начал…
- Я Отечку с первого дня тяну! - зло произнес Бочков. - А вы щенки! Бои под Москвой… Тяжелые немецкие танки прорвали оборону и катили на расположение полка. Единственная в полку сорокапятка лупит по лобовой броне в двенадцать сантиметров - как шавка на слона, а они прут и давят. А за танками немцы - наглые, пьяные, идут во весь рост и поливают нас из автоматов от живота. А я с шестью бойцами с винтовочками образца одна тысяча восемьсот девяносто первого года и с жизнью уже простился. А за спиной - Россия! А приказ выполнять обязан, - умри, но сделай! Все тут правильно… Не хочешь по-хорошему, честно защищать Родину - заставим! Не хочешь честно погибнуть в бою - умри с позором! Тут и Бога вспомнишь, и попросишь, и помолишься: мамочка, дорогая, роди меня обратно! Я весь седой и поседел не за себя, а за Россию…
Тихон Петрович предлагает выпить за Бочкова.
- Не надо! - твердо отказывается подполковник. - Гусар, который не убит до тридцати лет, не гусар, а дрянь!
С появлением грузина Натали, развернувшись на стуле левым боком ко мне, все внимание стала, кокетничая, уделять ему, не бросив потом даже ни единого взгляда в мою сторону. Чокаясь с Натали, он галантно говорил: "Прозит!", призывно заглядывал в ее раскрасневшееся лицо и целовал руку - было очевидно, что ей нравились внимание и ухаживания капитана.
Всем, кроме меня, было весело. Они ели мои тушенку и рис (все трофейное я считал своим, и не без основания), пили мое вино - я дал Володьке шесть бутылок, с удовольствием слушали подаренные мною пластинки. Я не претендовал на какую-то благодарность, но доконало меня галантное, церемонное приглашение грузином Натали на танец.
Натали уходила от меня, так и не подойдя…
К этому времени исподволь я внимательно ее разглядел и нашел во внешности изъяны и недостатки, отчего мне стало несколько легче: коротковатая, чуть вздернутая верхняя губа; широкие плечи, во всяком случае, шире бедер, что, по моему убеждению, всегда было недостатком в женской фигуре, большая грудь, что никак не соответствовало идеалу, поскольку у жен офицеров - я знал это точно - "небольшие груди должны торчать вперед, как пулеметы". Небольшие!
"И нет в ней ничего хорошего… - убеждал я самого себя, и это меня в некоторой степени утешало. - Обыкновенная женщина! Манерная, жеманная и к тому же дура, наверно, набитая!.. Давалка госпитальная…" - внушал я самому себе, и мне становилось немного легче.
Но чувство обиды не умалялось - зачем я сюда приехал?
Если бы я был старше, то, наверно бы, так не расстроился. Наташе было лет двадцать пять, а мне - всего девятнадцать, я еще не имел внешности, вида зрелого мужчины и, несмотря на свое звание и ордена, очевидно, показался ей мальчишкой. Я запомнил, что, представляя меня, Володька подчеркнул: "Командир отдельной разведроты", он сделал это, несомненно, чтобы поднять меня в глазах Натали, но и это, очевидно, не помогло.
В расстроенных чувствах, сбитый с толку, я вышел в палисадник. Была теплая майская ночь, где-то вдали патефон играл фокстрот, а из дома доносилось шарканье ног по полу - там продолжали танцевать.
Володька, издали правильно оценив ситуацию, вышел вслед за мной, решив меня утешить.
- Мужайся, Компот, не падай духом! Надо смотреть правде в глаза. Такие, как ты, не пользуются успехом у женщин. Таких, как ты, бабы бросают на ржавые гвозди. Самым чувствительным местом!
- За что?! - жалобно спросил я, совершенно раздавленный Володькиным откровением. Впрочем, я и сам понимал, что не произвожу на женщин впечатления, не представляю для них интереса: они, как правило, не обращали на меня внимания. - Таких, как я… А какой я? Ведь не урод же?..
- Чем-то не соответствуешь, - озабоченно сказал Володька. - В этом надо разобраться, чтобы овладеть ситуацией, надо все хорошенько обдумать, а затем выработать конкретные действия. И мы это сделаем. Я сам этим займусь, - пообещал он. - Прорвемся! Но не сегодня. А сейчас не подавай виду! Держи фасон, мол, аллес нормалес! Настоящий офицер не вешает нос из-за женщины! Если называть вещи своими именами, она всего-навсего самка! Это тебе не боевое знамя и не честь мундира! Таких Наташ в твоей жизни еще будет полмиллиона - раком до Владивостока не переставишь, даже если ставить по две на одну шпалу! И что она нашла в этом нестроевом капитанишке и на кой черт ей этот лысый немолодой мужик? - с удивлением проговорил он. - А ты держи хвост пистолетом! Возьми себя в руки и приходи!
Подбадривая, он похлопал меня по плечу и ушел в дом.
Я должен был держать хвост пистолетом, надо было держать фасон, а мне от обиды и несправедливости - за что? - хотелось заплакать, и чувство обездоленности в столь знаменательный для себя вечер охватило меня.
Володька был убежден, что меня отвергла Натали, я же, поразмыслив, полагал, что мы разошлись взаимно: ведь я в ней тоже разочаровался и потому мне казалось, что и я ее тоже отверг и бросил…
38. Штык! Русский боевой штык!
Поддерживаемый Володькой под левую руку - я страховал подполковника справа и был готов в любую секунду его подхватить, однако дотронуться до Алексея Семеновича без просьбы или команды не решался, - он, медленно сойдя с крыльца, остановился и, уставясь на меня тяжелым недвижным взглядом, строго и озадаченно спросил:
- А это кто?
- Старший лейтенант Федотов… Алексей Семенович, я же вам о нем рассказывал! И сегодня говорил… - с плохо скрываемой досадой или обидой напомнил Володька. - Василий Федотов… Командир разведроты дивизии… Мой друг!.. Окопник, отличный боевой офицер!
Подполковник смотрел на меня настороженно, недоверчиво и недобро, и, не выдержав его взгляда, я сказал то, что хотел сообщить ему еще за столом:
- Товарищ подполковник, разрешите… А у меня есть плавки… Новенькие! Так что я готов… могу купаться и не позорить! - радостно доложил я, для убедительности похлопав себя по бедрам, и, так как в его лице ничего не изменилось, заверил: - Слово офицера!
- Он не врет, - вступился Володька. - Если сказал, значит, плавки есть!
Алексей Семенович еще с полминуты молча, недоверчиво и, пожалуй, даже с враждебностью в упор рассматривал меня: ордена на моей гимнастерке, погоны (словно сличая соответствие числа звездочек с моим званием) и более всего мое лицо.