Повесть Юрия Германа (1910–1967) "Подполковник медицинской службы" написана в послевоенные годы и посвящена верности своему делу, духовному формированию человека. Самоотверженный доктор Александр Маркович Левин возглавляет хирургическое отделение североморского госпиталя. Будучи тяжело болен, он полностью отдает себя работе, борется за жизнь своих пациентов - морских летчиков и до последнего дня выполняет свой врачебный и гражданский долг.
Юрий Герман
Подполковник медицинской службы
1
Поезд из города в Москву уходил по расписанию в двадцать один тридцать, но Жакомбай и старшина-шофер Глущенко собрались оформлять литер Левину с утра. Жакомбай считался в госпитале по таким делам первым человеком, а у Глущенко на станции были знакомые: весовщица в багажной конторке и Тася, уборщица вокзала. На всякий случай Жакомбай взял с собой и подарки: филичевый табак и дюжину коробков спичек. Анжелика строго-настрого приказала оформить литер Александру Марковичу только в мягкий вагон.
- Человек едет не просто отдохнуть, - говорила она, провожая "виллис", - человек едет показаться врачам, привести нервы в порядок. Воюем не первый день, работы у него хватало, это надо понимать. И не мальчик он, человек в годах, не то здоровье, чтобы, как обезьяна, по лестнице на верхнюю полку лазить…
- Ясно! - согласился Жакомбай.
Глущенко нетерпеливо поерзал за рулем, крепче завязал тесемки шапки, спросил:
- Разрешите быть свободным?
- Давайте! - велела Анжелика и, проводив взглядом госпитальную машину, пошла в ординаторскую.
Сам Александр Маркович в это время получал положенное по вещевому аттестату новое обмундирование. Портной, краснофлотец Цуриков, человек хвастливый и любящий поболтать, стоя за спиной Левина в сумерках вещевого склада, говорил:
- Вы на меня надейтесь, товарищ военврач второго ранга. Хотя времени и в обрез, каждая минута поджимает, но порядочек будет. Крой - у меня верно слабоват, товарищу Зубову я кителек подпортил, но быстрота- это у меня есть. Я - узкий специалист, брючник, от этого случаются неполадки. Только уж вы надейтесь - подгоню за милую душу. Под шинельку плечики подкинем, кителек тоже по фигуре подтянем, чтобы талия облитая была. По столице нашей родины пройдетесь, Цурикова добрым словом попомните…
Продовольственный аттестат, командировочное предписание и деньги Левину принесли в кабинет. Погодя запищал зуммер телефона, и Александр Маркович услышал голос командующего:
- Значит, собираетесь, товарищ военврач?
- Да вроде бы на товсь! - ответил Левин.
- Что ж, добро, добро. Ну, привет Москве, давно я там не был. И попрошу вас - насчет своего здоровья подзаймитесь. Заместитель ваш еще не прибыл?
- Нет, жду, товарищ командующий.
- Он - московским едет?
- Московским…
- Так, так, - задумчиво произнес командующий. - Ну, счастливого пути…
В голосе генерала Левину почудились какие-то странные нотки, но он тотчас же забыл об этом, потому что пришла Лора и принесла загадочный талончик в военфлотторг. По ее словам, этот талончик прислал начштаба Зубов с посыльным краснофлотцем.
- Такие талончики героям дают! - блестя глазами и радуясь, говорила Лора. - Честное слово, товарищ военврач второго ранга, я - вот точно знаю. Тут консервы хорошие, печенье, папиросы "Фестиваль" пять пачек, мыло туалетное и по шестому номеру чего-то, я забыла чего. Давайте деньги, сбегаю принесу…
Она убежала. Он сидел за своим маленьким письменным столом и ждал. Наступило время обеда - он слышал, как няньки разносили первое, потом кашу с мясом, потом компот. Не выходя из своего кабинета, он всегда знал, что делается в госпитале; знал ровный, спокойный ритм обычной жизни и тотчас же угадывал любое происшествие.
Стало темнеть - заполярный, короткий день кончался. С треском ударили зенитки: в свое обычное время прилетел фашист - поглядеть, что делается в гарнизоне. Левин взглянул на часы - точно, этот господинчик всегда прилетал аккуратно. Потом постучал Цуриков - примерять шинель. Лицо у него было озабоченное.
- Не слыхали, товарищ военврач? - спросил краснофлотец.
- Чего именно?
- Разбомбили московский-то…
- Поезд, что ли?
- Сильно разбомбили. Четыре вагона в щепки. Лоухи, такое место. Всегда они там накидываются… Попрошу руку поднять, товарищ военврач, проймочку вам подправлю…
Он что-то чертил мелом на шинели и болтал, а Левин думал: неужели Белых попал в бомбежку? Такой славный малый и хирург толковый! На него спокойно можно было оставить госпиталь…
Анжелика принесла хлеб на дорогу, консервы, масло. Вернулась Лора из военторга. Левин, закурив папиросу "Фестиваль", сказал, ни к кому не обращаясь:
- Странное у меня чувство - словно я никуда не поеду. Что там с поездом, не слышали?
Лора и Анжелика переглянулись.
- Да ну, я же вижу, что вы перемигиваетесь, - немножко рассердился Александр Маркович. - Разбомбили поезд? Воскресенская, я у вас спрашиваю.
Лора кивнула.
В это мгновение позвонил Шеремет. Александр Маркович недовольно покривился и встряхнул телефонную трубку, точно это могло чему-нибудь помочь.
- Левин? - орал Шеремет. - Салют, Левин! Неприятности слышал? Белых не приедет. Попал в это самое дело, догадываешься? Сильно попал.
- Жив? - спросил Александр Маркович. Шеремет что-то кричал насчет госпиталя и насчет того, чтобы Левин сдавал дела Баркану и отправлялся в Москву.
Александр Маркович не слушал: он видел перед собою Белых, словно расстался с ним вчера. Широкие плечи, большая теплая рука, умный взгляд спокойных серых глаз.
- Приказ пришлю с посыльным! - кричал Шеремет. - А ты там быстренько проверни эти формальности.
- Баркану я госпиталь сдать не могу! - сухо произнес Левин.
Шеремет разорался надолго. Александр Маркович держал трубку далеко от уха. Он все еще думал о Белых. Что с ним? Может быть, все-таки жив? Черт возьми, это же талантливый человек, настоящий человек. От него многого ждали…
- Ты меня слышишь, товарищ Левин? - кричал Шеремет. - Ты слышишь?
- Ну, слышу! - угрюмо отозвался Александр Маркович.
- Я твои взаимоотношения с Барканом расцениваю как нездоровые! - кричал Шеремет. - У тебя характер тяжелый, ты сам это знаешь. А мне командующий голову срубит, если ты не уедешь. Короче - я с себя снимаю ответственность. Вы слушаете меня, военврач Левин?
Александр Маркович положил трубку, взял еще папироску, сказал Анжелике:
- Ставьте меня обратно на довольствие. Пока я никуда не поеду.
- То есть это как же понимать? - спросила Анжелика.
- Очень просто. Я - остаюсь.
Вернулись Жакомбай и Глущенко, у обоих были виноватые лица.
- Поезд сегодня не отправится, - сообщил Глущенко, - подвижной состав выведен из строя, надо ждать новые вагоны из Вологды и Архангельска.
- На, возьми папиросы "Фестиваль"! - сказал Левин Глущенко. - Видишь, они с серебряной бумагой, будешь в столовой официанткам показывать - какие старшина папиросы позволяет себе курить. И ты, Жакомбай, возьми пачку. Бери, бери, не стесняйся, я ведь такие не курю…
Потом строго спросил:
- А как там насчет сцепления, Глущенко? Перепускаете?
И так как старшина промолчал, то Александр Маркович погрозил ему пальцем. А когда они оба ушли, он сказал Анжелике:
- Конечно, у меня язва. Пошлая язва. Вы знаете, как я питался в детстве? Моя мама варила мне суп на неделю, я учился в гимназии в другом городе, не там, где жили мои родители… процентная норма… противно рассказывать. И этот суп моя мама наливала в такую большую банку - вот в такую…
Левин показал руками, какая была банка.
- Ну, естественно, первые три дня я кушал нормальный суп, а вторые три дня я кушал прокисший. Я же не мог его выбросить, потому что это все-таки был суп. И я его кушал…
Он грустно улыбнулся, вспоминая детство, вздохнул и добавил:
- А на кровати мы, мальчишки, спали шесть человек. Собственно, это и не кровать была: козлы, доски, тряпье. И спали мы не вдоль, а поперек. И я, представляете себе, Анжелика, я очень удивился, когда узнал, что кровать, в сущности, предназначена для одного человека и что есть дети, которые спят на своей собственной кровати…
Не торопясь он открыл кран, вымыл свои большие крепкие руки с плоскими, коротко остриженными ногтями, насухо обтер их полотенцем, привычно натянул халат и, взглянув на часы, отправился в свой обычный вечерний обход. И опять наступила прежняя, размеренная жизнь - будто Александр Маркович и не собирался ехать в Москву.
2
В пятницу явился новый повар - пожилой человек с длинным висячим носом и очень белым лицом в морщинах и складках. Назвавшись Онуфрием Гавриловичем и рассказав, где он раньше работал, будущий госпитальный кок положил на стол перед Александром Марковичем пачку своих документов - довольно-таки просаленных и потертых. Левин медленно их перелистал и вздохнул.
- Вчера увезли в тыл нашего Бердяева, - сказал он. - Прекрасный был работник, золотые руки. И дело свое знал на удивление. Можете себе представить, простую макаронную запеканку готовил так, что раненые приходили в восторг. Надо же такое несчастье - упала бомба, и человек остался без ног.
- Всякому своя судьба, - отозвался Онуфрий. Левин еще полистал засаленные бумажки и спросил Онуфрия, знает ли он систему госпитального питания.
- А чего тут знать, - ответил Онуфрий, - тут знать, товарищ начальник, нечего. Я французскую кухню знаю, кавказскую знаю, я у самого Аврамова Павла Ефимовича, шефа-кулинара, служил, лично при нем находился. Не то что макаронную запеканку готовили или там суп-пейзан крестьянский, была работенка потруднее - справлялись. Рагу, например, из печенки делали под наименованием "дефуа-гра". Или, например, соус "рокамболь"… Онуфрий грустно поморгал и подергал длинным носом. На Левина "дефуа-гра" и "рокамболь" не произвели впечатления.
- Это здесь не понадобится, - сказал он, - тут пища должна быть простая, вкусная и здоровая. У нас госпиталь, лежат раненые, аппетит у них часто неважный, наше дело заставить их есть. Понимаете?
Повар кивнул.
- Справки свои можете взять, - добавил Левин и поднялся. - Я тут написал, как и где вам оформляться. Вас почему в армию не взяли?
Онуфрий объяснил, какая у него инвалидность, и ушел, а доктор Левин отправился к Федору Тимофеевичу. Инженер лежал на полу и наклеивал на костюм широкую, в ладонь, полосу вдоль карманов с молниями.
- Усилить надо, - сказал он Левину, - дернет человек молнию и разорвет основание. Вообще, все это следовало бы делать поплотнее, посолиднее. Вы не думаете?
Аккуратно приладив вторую полосу, он сел по-турецки, закурил папироску и стал рассказывать, как, по его мнению, надобно проводить нынешние испытания. Они оба выйдут в залив на шлюпке, Федор Тимофеевич наденет на себя спасательный костюм и постарается выяснить, сколько времени летчик сможет продержаться на воде при минусовой температуре. Александр Маркович будет тут же и своими медицинскими способами выяснит, все ли благополучно с тем человеком, который плавает в воде. Грелки принесут через час, начальник тыла подписал требование.
- А ну-ка, дайте-ка я это надену, - сказал Левин.
Для того чтобы удобнее было одевать Левина, инженер Курочка встал на табуретку. Обоим им было смешно и весело, когда Александр Маркович ходил по комнате из конца в конец в спасательном костюме из прорезиненной ткани. Костюм шипел и шелестел, и было похоже, что Левин спустился в этом костюме с Марса.
- А что, - сказал Левин, - очень удобно. Нигде не тянет, тяжести не чувствуешь. Вот я сижу на стуле в узком пространстве кабины пилота. Ну-ка!
Он сел на табуретку между столом и стеною и стал делать такие движения руками и ногами, какие, по его мнению, делает пилот, управляя самолетом.
- Притисните меня, пожалуйста, посильнее столом, - попросил он, - а то слишком свободно.
Курочка притиснул, и Левин опять стал шевелить руками и ногами. Пока он так упражнялся, Курочка читал газету.
- Послушайте, доктор, - вдруг сказал он, - а вы знаете, что тут написано?
Левину было не до газеты. Он воображал в это мгновение, как летчик в спасательном костюме делает поворот. Потом он как бы нажал гашетку пулеметов. Он не очень-то знал все эти штуки, но мог вообразить!
- Движений нисколько не стесняет, - очень громко сказал Левин, как бы подавляя голосом грохот винта, - вы слышите, Федор Тимофеевич? Вот я делаю переворот. Вот я делаю иммельман или как оно там называется. Вот я страшно размахиваю руками и ногами в тесном пространстве кабины, и хоть бы что. Очень легкая, удобная, прекрасная вещь…
Курочка, улыбаясь, смотрел на доктора. Кто бы мог подумать, что этот человек на шестом десятке будет играть в летчики. Впрочем, он не играл, у него просто-напросто было воображение, и он мог легко представить себе, что он - пилот, летящий над холодным морем.
- Это все прекрасно, - сказал Курочка, - движения движениями, а вот как будет с испытанием на воде? Начнет обмерзать и трескаться, тогда мы с вами поплачем. Ну ладно, хватит, идите прочитайте газету.
Левин снял костюм, обдернул на себе китель с серебряными нашивками и взял со стола газету. Под общей рубрикой "Орденом Красной Звезды" была напечатана его фамилия с именем, отчеством и званием. Курочка смотрел на него сбоку.
- Послушайте, наравне с летчиками! - сказал Александр Маркович.
Курочка взял Левина за плечи и поцеловал три раза в щеки.
- Поздравляю, доктор, - сказал он, - поздравляю вас с первым орденом в этой великой войне. Очень за вас рад.
В это время начали бить зенитки, и дежурный, просунув голову в дверь, сказал сухо:
- В убежище, товарищи командиры, в убежище!
Тотчас же фашисты сбросили четыре бомбы, и с потолка посыпалась штукатурка. Погас свет. Курочка зажег спичку и закурил папироску. От его папироски прикурил Левин.
- Пожалуй, пойду в госпиталь, - сказал он сердито, - мало ли что… Ох, как мне надоели эти штуки!
Курочка светил ему спичками, пока он надевал шинель и фуражку. На улице были сумерки заполярного полдня. Бухая сапогами, навстречу Левину прошел комендантский патруль. Оглушительно защелкали зенитки. Подул ветер, запахло гарью.
Левин посмотрел вверх, но ничего не увидел, кроме серых туч и разрывов - круглых и аккуратных. Потом вдруг завыл пикирующий бомбардировщик, и еще четыре бомбы с отвратительным свистом упали в залив. Левин прижался к стене. Фуражка с него слетела.
"Наверное, опять трубы лопнули и комнату залило водой, - с тоской подумал он, - теперь поставят насос и будут качать".
В госпитале он сделал замечание военврачу Баркану. Замечание было очень вежливое, но взъерошенный Баркан сразу насупился и ответил в том смысле, что он уже далеко не мальчик и в нотациях не нуждается. У них вообще были трудные отношения, и Левина это огорчало. В сущности, Баркан был недурным врачом, но совершенно не умел подчиняться. И опыт у него был за плечами немалый, и школа недурная, но самонадеянность и замкнутость Баркана не давали Левину возможности сблизиться с ним. А теперь он совсем надулся.
"Наверное, Шеремет насплетничал, что я отказался сдать ему госпиталь, - подумал Левин. - Конечно, это обидно, а все-таки я не мог. Э, к черту!"
Но когда в ординаторскую пришла Варварушкина, Левин пожаловался ей сам на себя.
- Слушайте, Баркан обижен, - сказал он. - И справедливо обижен. Шеремет, наверное, сболтнул ему насчет моего отъезда в Москву - помните ту историю? Но я же, честное слово, не мог. Вы меня понимаете? Белых - это одно, а Баркан - это другое. И все-таки я в чем-то виноват. Он неправ, но я начальник и многое зависит от меня, многое, если не все. Иногда дерните меня за локоть, если я слишком раскричусь, будьте так добры, Ольга Ивановна. И как вбить в мою голову, что Баркан - обидчивый человек? Он служил в таком городе, где считался непререкаемым авторитетом, а тут некто Левин его учит. Надо же быть хоть немножко психологом.
И, встретив Баркана через час в коридоре, заговорил с ним весело, как ни в чем не бывало. Но Баркан на шутку не ответил, втянул квадратную голову в плечи и сказал, что ему некогда.
Потом позвонил телефон, и военврачу второго ранга Левину А. М. передали, что нынче же, в четырнадцать ноль-ноль, на большом аэродроме в помещении старых мастерских командующий будет вручать правительственные награды.
Было двадцать минут второго. А еще надо было побриться, вычистить новый китель и заложить бумажку в калошу, чтобы она не падала. И как туда добраться за десять минут?
3
Похожий на огромную отощавшую птицу, шаркая ногами в спадающих калошах и на что-то сердясь, он сунул сухую руку Боброву, потом Калугину, потом старшине Пялицыну и снял шапку, не замечая, как весело все на него поглядывают и сколько он доставляет людям удовольствия своими вечно штатскими поступками, крикливыми, каркающими замечаниями и добродушно-виноватой улыбкой на изборожденном морщинами, дурно выбритом лице.
- Можете себе представить, - сказал он Калугину, - вчера опять отправил в Ленинград письмо своему квартирному уполномоченному. На прошлое ответа нет и по сей день. Вы ведь тоже ленинградец, я помню, мы встречались.
- Я - москвич, - ответил Калугин, - живу в Москве на Маросейке.
- Постарели, - сказал Левин, - с тех пор очень постарели.
- С каких это "тех пор"?
- А с тех, - осторожно, с робкой улыбкой произнес Левин. Он уже догадывался, что опять путает.
- С каких? - допытывался безжалостный Калугин.
- Ну ладно, проваливайте от меня, - воскликнул Левин, - у меня не тот возраст, чтобы шутить шутки.
И доктор слегка толкнул Калугина в плечо всем своим узким телом с такою силой, что долго сам раскачивался, потеряв равновесие.
- А меня вы помните, товарищ военврач? - спросил летчик Бобров.
- Еще бы не помнить! Ваша фамилия Мельников. Нет человека, которого бы не знал доктор Левин, если, конечно, этот человек принадлежит к славному племени крылатых. Вы - Мельников!
- Ошибаетесь, товарищ военврач!
- Я ошибаюсь? Я?
- К сожалению, товарищ военврач.
- Вы мне все надоели, - сказал Левин. - Добрые десять лет со мною шутят этим способом. Нельзя ли придумать что-либо поостроумнее. У кого есть папиросы?
- Папиросы есть у меня, - сказал Калугин, - но тут курить, доктор, не разрешается. Это во-первых. А во-вторых, вы уже в строю. Придется маленько потерпеть.
- Теперь я вспомнил вашу фамилию, - воскликнул Левин. - Вы - Калугин. Военинженер Калугин. Посмейте возразить! А он Мельников. И пусть не болтает глупости.
С видом победителя он вышел из строя и прошелся вдоль машин, предназначенных к ремонту. Один истребитель с искореженным винтом привлек его внимание. Он покачал головой, потом потрогал рваные раны на фюзеляже машины. Старое лицо его сделалось скорбным.