- Однако я никогда ничего не путала, если мне память не изменяет, - сказала Анжелика. - И не путала и никогда не спутаю. Я по глазам хирурга умею видеть, что ему нужно. Слава богу, не два года работаю.
Вера сердито гладила блузку. Лора сидела подперев лицо руками и поглядывала то на Ольгу Ивановну, то на Анжелику. Потом сказала:
- Будет он жить, девушки, или не будет - вот что главное, а остальное все пустяки. - И вздохнула. - Увезли бы его в Москву, там все-таки профессора, так профессора. А этот Харламов какой-то несолидный.
Заглянул Баркан - спросил, где Александр Маркович.
- А в ординаторской, наверное, - сказала Вера. - Отдыхает.
Баркан постучался в ординаторскую. Левин в расстегнутом кителе ходил, по своей привычке, из угла в угол. Лицо у него было спокойное и даже веселое.
- Чем это вы так довольны? - спросил Баркан, ставя на стол шампанское.
- Чем? - удивился Левин. - А ничем. Просто вспомнил один старый анекдот. Вам, конечно, известно, что великий наш хирург Пирогов обладал довольно скромной внешностью. Был косоглаз, слегка рыжеват. Ну, а современник его, не помню фамилии, профессор, может быть, даже Иноземцев, имел внешность чрезвычайно эффектную. Вот кто-то из тогдашних медицинских остряков возьми и скажи: если вы хотите показать больному профессора, то пригласите Иноземцева. А если хотите показать профессору больного, то пригласите Пирогова…
Баркан усмехнулся.
- Как там наш немец? - спросил Левин.
- Уехал от нас, - сказал Баркан, откручивая проволочки на пробке. - Очень был, я бы выразился, застенчив…
Александр Маркович вымыл стаканы и спросил, откуда у Баркана шампанское.
- Жена прислала! - медленно выкручивая пробку, ответил Вячеслав Викторович. - Приехал тут один и привез посылочку.
- А по какому случаю мы пить станем?
- Ни по какому.
- Врете. Небось за мое здоровье. За благополучный исход.
- И это неплохо.
Пробка сама поползла вверх.
- Если выстрелит - значит, все будет в порядке, - произнес Левин. - Это старая и верная примета: шампанское обязано стрелять.
Он внимательно смотрел на бутылку, и было видно, что он волнуется - выстрелит или не выстрелит. Баркан тоже ждал, и, когда пробка вылетела и пенная струя косо ударила в стену, у обоих - и у Баркана и у Александра Марковича - повеселели лица. Они выпили по стакану пены, и Баркан спросил:
- Что-то последнее время, Александр Маркович, вы на меня не кричите? Чем это объяснить?
- Не знаю.
- И я не знаю. Но, во всяком случае, не потому, что я смирился. Надо думать, что это вы притерлись к нашему отделению…
- Я ни к чему никогда не притираюсь…
- Тогда, значит, наше отделение притерло вас к себе. У нас часто так бывает. Вначале, например, Жакомбай очень хотел от нас уйти, а потом понял, что тут он на своем месте. Притерся.
- Ничего он не притерся, а просто он на вас молится! - рассердился Баркан. - Тут многие на вас молятся, а вы и довольны. Не обижайтесь, вам нравится это поклонение: наш подполковник, у нас в отделении, с этим может справиться только Левин. Все мы люди, все человеки, ничего не поделаешь…
Александр Маркович подумал и сказал, что это не так - никто на него здесь не молится. Что же касается до Жакомбая, то тут особая штука. Надо делать не только то, что положено, но и еще многое иное, такое, что подсказывает душа…
- Что же именно подсказала душа вашему Жакомбаю? - спросил Баркан.
Левин ответил не сразу.
Вячеслав Викторович налил еще пены.
- Что не положено? Он, видите ли, сам ищет. Он отыскивает, что можно еще сделать, и делает: он, например, сам сделал для нас с вами электрический умывальник, для камбуза соорудил электрическую сушилку, сделал гидролизный электрический стерилизатор…
- Но я этого не умею! - буркнул майор.
- Зато вы умеете многое другое. Умеете, но обижаетесь по пустякам, сердитесь и работаете по своей специальности хуже, чем Жакомбай по своей. Но это ничего. Мы вас перемелем…
- Благодарю…
- Пожалуйста. Вы уже помаленьку перемалываетесь.
- Но я еще недостоин заменить вас в отделении, пока вы будете оперироваться?
- Боже сохрани! - испуганно и сердито сказал Левин. - Вы ведь еще не понимаете даже, кто такой Жакомбай.
- А это так важно?
- Ого!
Они помолчали, потом Левин, как ему показалось, довольно искусно перевел разговор на более спокойную тему - на случай перитонита, имевший место несколько лет тому назад. Баркан поддержал разговор, и они заспорили друг с другом без былого недружелюбия, заспорили, как спорят добрые знакомые доктора. А погодя майор ушел напевая, в хорошем настроении.
- Значит, не я буду вас заменять на время операции? - спросил он уже в дверях.
- Нет, не вы.
- А кто же, разрешите узнать?
- Думаю, Варварушкина. Впрочем, мне еще нужно согласовать это с начальником госпиталя…
- Ну, добро! - ответил Баркан и плотно затворил за собой дверь.
Согласовав все с начальником госпиталя, Левин вызвал к себе Варварушкину. Ольга Ивановна очень удивилась и даже расстроилась оттого, что она, а не Баркан, останется заместителем Левина, но он ее утешил, сказав, что это ненадолго, что еще лежа он будет ей помогать и что в особых случаях она вполне может обращаться за помощью к начальнику первого хирургического. Ольга Ивановна слушала, разрумянившись от волнения, ломала спички и все пыталась перебить, но Александр Маркович не позволял, а когда он кончил говорить, она тоже ничего не сказала, только еще больше покраснела и так молча, краснея до ушей, вышла из ординаторской. Но он окликнул ее и, безотчетно радуясь ее волнению, сказал, что это еще не все и что им надобно подробно поговорить обо всех раненых отделения. Говорили они подробно и пили чай с клюквенным экстрактом. Ольга Ивановна записывала в книжку, а иногда спрашивала, и он ей подробно объяснял то, что было не совсем ясно.
- Ну, теперь я поняла, - говорила она, глядя ему в глаза, - теперь мне все ясно.
- Ясно? - спрашивал он, радуясь.
- Да, совершенно.
- Ну и превосходно. Теперь дальше пойдем. В шестой лежит такой волосатый старшина, такой черный, скандальный. Насчет этого старшины я думаю так…
И он рассказал, как и чем следует лечить скандального старшину, объяснял, почему именно старшина скандалист и какие у него боли. А Ольга Ивановна кивала головою, и он понимал, что ей важно и нужно его слушать, что она многого еще не знает, но что знать она будет, а если чего-нибудь и не поймет, то спросит у него. И это ощущение, что она спросит, странно успокаивало Александра Марковича и радовало ого.
Потом он проводил ее по коридору уснувшего госпиталя и попрощался с нею за руку, чего раньше не делал, а она взглянула ему близко и прямо в глаза и сказала:
- Ну, спокойной ночи, товарищ подполковник. Ни пуха вам ни пера! Все будет прекрасно, я уверена!
Он кивнул и пошел один дальше по коридору. Госпиталь спал, все двери из палат были открыты, дежурная санитарка дремала у своего столика. Левин шел, подняв голову, прислушиваясь, размышляя. Тихо дышали спящие. Горели синие лампочки. "Мое хозяйство, - подумал Левин. - Может быть, я прощаюсь? Может быть, я сентиментален? Может быть, мне хочется плакать? Может быть, мне хочется говорить жалкие слова?"
Нет, ему ничего такого не хотелось. Он хорошо себя чувствовал и не испытывал ни страха, ни робости. И не только завтрашний день не был ему страшен - ему не было страшно будущее. "Я освободился от страха, - спокойно решил он. - Вот в чем все дело. Я переболел страхом. Он остался позади. Теперь мне ничего не страшно, потому что - что может быть страшнее самого страха?"
В ординаторской его ждала Нора Викентьевна со шприцем и морфием. Александр Маркович вежливо ее спросил, не скучала ли она; она ответила, что нет, не скучала, потому что никогда не скучает и считает, что скучают только лодыри и лежебоки.
- Возможно, - согласился он.
Насадив на крупный нос пенсне, Нора не торопясь и очень толково рассказала ему, что нынче творится на свете. Потом пояснила:
- Обычно я накануне беседы с кем-либо репетирую. Сегодня жребий выпал на вас…
- Я прослушал с большим интересом, - сказал Александр Маркович. - Вы, наверное, очень увлекаете ваших слушателей.
Нора Викентьевна пожала плечами и ответила, что бывают и неудачи.
Они еще поговорили на общие темы, повспоминали знакомых хирургов и некоторые клиники. Нора Викентьевна хвалила только Харламова.
- Этого хирурга я боготворю! - сказала она. - И давайте не спорить.
Левин даже и не собирался спорить.
Спросив, очистил ли он себе желудок и все ли сделано для подготовки к операции, Нора Викентьевна ввела ему морфий, уложила, укрыла одеялом и сказала:
- Очень рада была с вами познакомиться и убедиться еще раз в том, как лгут люди. Про вас говорят, что вы ругаетесь как извозчик и грубите своим подчиненным. Вряд ли это так… До завтра, товарищ подполковник. Спите!
А утром Левин, виновато улыбаясь, лег на тот самый стол, за которым оперировал всю войну. На его месте теперь стоял Харламов, а там, где обычно находились Ольга Ивановна и Баркан, были Тимохин и Лукашевич.
Впрочем, Ольга Ивановна тоже была тут, но как-то поодаль, точно чужая.
- Вот… пришлось вам тащиться в наш гарнизон, - сказал Александр Маркович Харламову. - Может быть, мне следовало лечь к вам в базовый госпиталь?
- Да, да, дождешься вас, бросите вы свой госпиталь, - ответил Харламов, а дальше Левин не расслышал, потому что флагманскому хирургу надели марлевую маску.
Тимохин был уже в маске, руки держал далеко от себя и напевал негромко: "тру-ту-ту-тру-ту-ту!" А Лукашевич, похожий в халате и шапочке на привидение, которое устраивают дети из щетки и простыни, смотрел в окно и видел там, должно быть, то, что видел обычно и Левин: серый залив и на нем корабли - маленькие, словно игрушечные.
Наркотизировал Лукашевич, и Левину было почему-то приятно, что этот костлявый и раздражительный человек, прежде чем взять в руку его запястье, пожал ему плечо и слегка похлопал его, как бы о чем-то с ним договариваясь, как равный с равным, как старый и верный приятель. Потом он услышал шаги Тимохина и его приближающееся "ту-ту-ту-тру-ту-ту", и тотчас же ему сделалось противно от все усиливающегося запаха наркоза. Но тем не менее он продолжал считать, хоть это было вовсе и не обязательно, теперь он считал только для того, чтобы продержаться на некой поверхности, откуда его тянуло в быструю и верткую трясину. Еще какая-то мысль промчалась, он хотел схватиться за эту мысль, но не успел и стал проваливаться в омут - все глубже и быстрее, все быстрее и глубже, пока сознание не покинуло его.
"Тру-ту-ту-тру-ту-ту", - едва слышно, почти про себя напевал Тимохин, и никто не знал, что пел он так потому, что волновался. Знала об этом только его жена, Таисья Григорьевна, но ее не было здесь, а то бы она дотронулась до его плеча, и он сразу перестал бы напевать и сконфузился.
- Ну? - спросил Харламов тенорком.
- Да что ж, пожалуй, можно! - ответил Лукашевич, продолжая капать из капельницы на маску.
Нора Викентьевна смотрела сбоку на тонкую шею Харламова и на его плечи. По движениям шеи и плеч она всегда знала мгновение начала операции, и вот это мгновение наступило. Совершенно беззвучно и почти не глядя на столик, на котором в раз навсегда установленном порядке лежали хирургические "наборы", Харламов взял скальпель и сделал движение плечом и шеей. И Нора Викентьевна тотчас же сделала свое движение, а Тимохин - свое, и умные руки всех троих стали работать как руки одного человека - с идеальной, молчаливой и точной согласованностью.
Было очень тихо, только иногда сопел вдруг толстый Тимохин да слышалось дыхание Левина - ровное, но тяжелое. Иногда он всхлипывал чуть-чуть, точно собираясь заплакать, порою шумно вздрагивал. Но пульс был ровный, хорошего наполнения, и Ольге Ивановне теперь сделалось спокойно и не страшно. А потом она сама не заметила, как залюбовалась всей этой работой - и удивительным ритмом, который царил среди работающих людей, и тем, как они все понимали друг друга без слов, и самим Харламовым, который теперь перестал быть маленьким и тщедушным, а сделался словно бы крупнее и выше. И глаза Харламова ей нравились, она верила этим глазам, этому спокойному свету, этому упрямому и сильному выражению, делавшему ординарное лицо Алексея Алексеевича не похожим ни на кого из хирургов, которых она встречала.
- Ну? - спросил он тенорком.
Тимохин слегка наклонился и несколько секунд ничего не говорил, а только сопел.
- Опухоль проросла в ободочную кишку, - сказал Харламов. - Видите, Семен Иванович?
"Тук-тук… - бился пульс в руке у Ольги Ивановны, - тук-тук…"
Лукашевич два раза коротко вздохнул.
- Ну, вижу, - медленно и недовольно сказал Тимохин. Он точно бы не хотел согласиться с тем, что сказал Харламов, но соглашался вынужденно.
- Будем резецировать?
Сердце у Ольги Ивановны сжалось. "Тук-тук, - билось в запястье у Александра Марковича, - тук-тук". Сейчас они скажут самое главное. И от того, что они скажут, будет зависеть все.
Была секунда, когда ей не хотелось слышать, но все-таки она услышала голос Тимохина. Он пока еще не утверждал, а только спрашивал, но по тому, как он спрашивал, она поняла, каким может быть ответ.
- А это, вы думаете, не карциноматоз забрюшинных желез? - почти лениво и очень медленно, как ей казалась, спросил Тимохин.
Харламов молчал.
"Может быть, еще нет…" - безнадежно подумала Ольга Ивановна.
- Да, - ответил Харламов. - Да, тут двух мнений быть не может, картина чрезвычайно ясная.
Они еще помолчали. Потом Харламов сказал решительным, несомневающимся тоном:
- Паллиативная операция слишком опасна, радикальная невозможна. Придется зашивать.
"Вот и все! - подумала Ольга Ивановна. - Вот и все". И отвернулась.
- Под печень мы ввели тампон, - осторожно напомнила Нора Викентьевна, и Харламов ответил вдруг с еле сдерживаемым бешенством:
- Знаю! Можно не напоминать по три раза!
Потом, моя руки, Харламов сказал, ни к кому не обращаясь, и голос его прозвучал сурово, даже угрожающе.
- Я думаю, - сказал он, - подробности не станут известны Александру Марковичу. Вариант для него такой: сделано желудочно-кишечное соустье. Впрочем, полковник Тимохин тут останется и доложит ему сам.
Нора Викентьевна подала Харламову полотенце. Тимохин все ходил и напевал, сердито поглядывая по сторонам: "тру-ту-ту-тру-ту-ту!" А Лукашевич робко попросил у Анжелики, наводившей порядок в своем хозяйстве:
- Будьте добры, сестрица, дайте мне тридцать граммов спирта с вишневым сиропом. Простыл я в самолете.
И для правдоподобия зябко поежился.
Уехал он вместе с Харламовым и Норой Викентьевной, а Тимохин остался, и было странно видеть, как сидит он в левинской ординаторской и пишет там что-то в маленькой записной книжечке. Да и весь этот день был какой-то странный и печальный, не похожий на другие дни.
Под вечер Тимохин долго разговаривал с Барканом. И Баркан вышел от него расстроенным, тихим, с виноватым выражением лица.
22
На восьмой день Левину сняли швы, а на пятнадцатый он отправился в первый поход по своему отделению. Ольга Ивановна шла рядом с ним, поглядывая на него с тревогой, а он говорил ей сердито-веселым голосом:
- Лежание пошло мне на пользу, я вчера покончил со своими заметками, надоели только гости. Вы видели, что делалось? Уж Мордвинов, человек как будто занятой, и тот чуть не каждый день являлся. А Тимохин, знаете ли, милейшая личность. Умен и много знает. Бурчит только иногда, как медведь, слов не разберешь. Лукашевич тоже милейший человек. Вообще, конечно, все это было довольно трогательно, особенно если бы времени побольше. Ну а тут полон рот хлопот, чувствуешь себя отлично и изволь - лежи. Да, а вы говорите - хирургия! Прооперировали - и значительно легче стало. Нет этого отвратительного ощущения постороннего тела в животе. А до операции было похоже на сказку, помните, кто-то там съел бабушку, волк, что ли? Вот и у меня было совершенно такое чувство, как у волка. Ну, идите себе, мне на камбуз надо, я ругаться иду, вам это слышать не следует.
И помахал ей рукою.
Он пошел вниз, а она стояла и смотрела ему вслед. Как странно: неужели ему в самом деле легче? Вот пошел на камбуз ругаться. Вчера объявил выговор Онуфрию. Два дня назад собрал у себя в палате летучку и при всех сказал, что объявляет ей, Варварушкиной, благодарность.
Ольга Ивановна шла по коридору и думала.
- Доброе утро, товарищ доктор! - сказал ей майор Ватрушкин. - Помните меня?
- Помню, - сказала она. - Вы капитан Ватрушкин.
- А вот и нет! - сказал Ватрушкин. - Вот и майор. Меня, между прочим, опять ранили.
- Да что вы говорите?
- И глупо ранили, - сказал Ватрушкин. - Ну, да, это вам все равно не понять. А скажите, где сейчас подполковник Левин? Это правда, что его оперировали? И, говорят, будто он никуда от нас не хотел ехать? Это все верно?
- Верно! - сказала Варварушкина, невольно улыбаясь. С Ватрушкиным нельзя было говорить и не улыбаться.
- Ну, молодец старикан! - воскликнул Ватрушкин. - У него среди нашего брата большой авторитет. Не верите?
- Верю, - ответила Ольга Ивановна. - Только чего вы расхаживаете? Идите-ка в палату!
- Мне ходить и стоять здоровее, - сказал Ватрушкин. - Впрочем, я вас провожу. А вы слышали, что у меня сын родился?
- Нет, - сказала Варварушкина. - Где же нам слышать! Мы люди темные, газет не читаем.
- Родился, - подтвердил Ватрушкин. - Ванькой назвали. Нынче самое редкое имя. Комичный парень. Да-а, а вы все думаете - капитан Ватрушкин. Нет, до Ватрушкина теперь рукой не достать.
И он так громко и весело захохотал, что Варварушкина на него зашикала.
- Извиняюсь, - испугался он, - забыл. Отвык от госпиталя. У нас офицеры так однажды хохотали, что в землянке стена лопнула и песок посыпался. Не верите?
- Не верю.
- И никто не верит. Такая землянка подобралась.
Ольга Ивановна ушла, а Ватрушкин остался дежурить в коридоре, чтобы еще с кем-нибудь поболтать. В палате ему было скучно, там все сейчас почему-то спали.
"Вот Левин пойдет - его и поймаю, - решил Ватрушкин. - С ним потолковать интересно. Про сына ему расскажу. И пусть, в самом деле, зашьет мне рану, что ли!"
А Александр Маркович сидел в это время на кухне возле большого разделочного стола и говорил руководящему Онуфрию Гавриловичу:
- Однако из тех же продуктов можно варить совершенно приличное горячее. Вы убедились в этом сами. Но стоило мне на две недели оставить вас в покое, как вы опять принялись варить несъедобную дрянь. В чем же дело, скажите на милость?
Онуфрий посмотрел на него коротко и злобно. И Левин успел заметить этот взгляд.
- Вы думали, что я никогда тут не появлюсь, - продолжал он, - а я появился и постоянно буду появляться. Если же умру, то после каждого дурно сваренного вами обеда буду приходить и душить вас по ночам… Я буду являться как привидение.
Руководящий осклабился. Гроза проходила стороною - Левин шутил. И Онуфрий даже сразу не понял, когда Александр Маркович сказал: