Фронт, казалось, был совсем рядом, но мы знали, что идти еще далеко, - прямого пути к нашим нет. Вскоре стало известно, что разведчики, которых выслал вперед майор, доложили о движении немецкой колонны тоже к линии фронта. Она шла параллельно нашему отряду, только внизу, у подножия гор. Поднявшись еще выше, мы старались идти бесшумно. Немцы же не беспокоились о тишине, и наши разведчики подходили к ним совсем близко.
Но вот мы оказались на краю такого обледеневшего обрыва, что у меня замерло сердце. Как же спускаться? Многие, не раздумывая, садились на снег и съезжали вниз, прямо в быструю горную реку, протекавшую у подножия. По склону обрыва кое-где росли деревья, и я боялась налететь на них. Почти все уже спустились вниз, а мы с Янеком стояли в нерешительности. Майор снизу махнул нам рукой:
- Быстрей спускайтесь. Будем ждать на той стороне…
Тогда мы по очереди съехали вниз верным старинным детским способом. Раскатившись, я въехала прямо в реку, и сейчас же знакомые руки подхватили, подняли меня.
- Разве так можно, Ася?!
Майор!..
С каждым шагом мне все труднее становилось дышать. Сердце бешено колотилось и, казалось, заполняло всю грудь.
Был шестой час утра. Мы поднялись на самую вершину последней у линии фронта горы. Склон, по которому нам предстояло спускаться к своим, был гладкой снежной поляной, только кое-где торчали кустики. Но оказалось, что спускаться нельзя. На наших глазах далеко внизу немцы завязали бой с передовыми частями Красной Армии. Мы сидели в редком кустарнике и смотрели, как в предрассветном тумане вспыхивают огоньки выстрелов. Ничего, кроме огоньков, не было видно, и этот бой казался мне игрушечным, ненастоящим.
Постепенно все затихло. Майор дал команду строиться, и начался спуск. Ближе к дороге опять потянулся лес, сначала невысокий и редкий, потом все гуще и выше. И вдруг идущие впереди стали оживленно переговариваться. Когда я подошла ближе, у меня на глазах навернулись слезы. На тоненькой палочке, воткнутой в землю, была прибита дощечка. А на ней русскими буквами - "Заминировано". Русскими буквами!..
Стало совсем светло. Мы устроили привал. Разведчики ушли для связи с советским командованием. Расположившиеся прямо на снегу партизаны завтракали. Но я все еще беспокоилась. Как бы чего не случилось в самый последний момент!.. Встреча со своими казалась таким огромным счастьем, что я даже боялась думать о ней.
Прошло около двух часов. Мы замерзли. Топали ногами, хлопали в ладоши, но это не помогало. Я уже не чувствовала ног - просто какие-то тяжелые колоды.
Но вот вышел из кустарника майор и сказал, обращаясь к нам:
- Поляна, которую нужно перебежать, пристреляна. Вот на той горе, на вершине, установлен пулемет. Перебегайте небольшими группами.
Все с ненавистью посмотрели на далекую, в сизой дымке вершину занятой немцами горы. На середине поляны у меня, очевидно от всего пережитого, вдруг отнялась левая нога. Я тихо охнула. Янек подхватил меня на руки и так дотащил до лесу. Сразу за лесом начиналась разбитая, разрушенная деревушка. На краю ее стояли два советских солдата. Здоровые, плотные, в новеньких белых полушубках, с автоматами на груди, они, весело улыбаясь, поджидали нас. Не знаю, что случилось с моими товарищами. Может быть, только теперь, увидев наших солдат, они, как и я, окончательно поверили в то, что мы свободны. И если для нас, четверых, полная опасностей жизнь в Бренне продолжалась восемь месяцев, для многих партизан она длилась годами. Ошеломленные сознанием свободы, они шумели и кричали от радости, как дети.
- Ася! Смотри! Смотри! Перешли!
- Ася, Асенька! - кричали другие. - Смотри, какие солдаты! А немцы передавали по радио, что у русских солдат ничего нет. Вот это да! А шубы-то какие! А валенки! Ася!.. - И они махали мне шапками, ружьями, руками.
Я была очень растрогана. И, поворачиваясь во все стороны, радостно смеялась.
А солдаты стояли у тропинки по обе ее стороны и с каждым проходящим мимо них здоровались за руку. Когда дошла очередь до меня, оба одновременно подали руки. Я схватила их, эти родные солдатские руки, и крупные слезы покатились по щекам.
- Ну, что вы, что вы? - забеспокоились солдаты. - Что же вы плачете? К своим пришли…
А я подумала про себя: "Разве они понимают, что это значит - "к своим пришли"?"
Мы построились колонной по четыре человека в ряд, и майор повел нас к командному пункту, который находился недалеко в избе. На крыльце стоял командир части.
- Смирно! - торжественно скомандовал майор и отрапортовал: - Товарищ полковник, группа партизан района села Бренна перешла через линию фронта. Группа располагает подробными сведениями о дислокации немецких частей.
Полковник поздоровался с майором, с нами, поздравил с удачным переходом и приказал адъютанту:
- Девушку отправьте в санчасть - там у нас потеплее, - остальных немедленно разместить в домах и хорошенько покормить. А вы, товарищ майор, пройдите ко мне.
Майор оглянулся на нас и пошел в дом, придерживая сбоку планшет. Мы с гордостью посмотрели на эту тоненькую коричневую сумку. В ней лежало много ценных сведений, собранных за последнее время, пока не работала рация.
Я пошла в санчасть. Врач - молодой высокий капитан - с удивлением смотрел на меня. Адъютант объяснил ему, как я появилась на передовой. Выпив лекарство, я легла на кушетку. И сейчас же все пережитое в Бренне: расставание с Эльзой, переход через линию фронта - все нахлынуло на меня. Я силой заставляла себя не думать ни о чем. Но так еще полна была вся событиями последней ночи, последних месяцев, так больно покалывало сердце, что отдыха не получилось. Гурьбой ввалились партизаны, окружили меня, сели вокруг кушетки прямо на полу и долго сидели, перебирая в памяти все, что еще недавно происходило с нами. Я не перебивала их.
Предстояла разлука. Для некоторых - на время, для остальных, возможно, - навсегда.
Я вышла на улицу. Около дома стояли две машины. Мы простились с солдатами. Снова в путь, в Бельско. "С ветерком" неслись машины по ровной линии шоссе, и не смолкали песни, шутки, смех. Я сидела в кабине такая же счастливая, как и все.
В Бельско майор долго пробыл у военного коменданта, составляя списки перешедших вместе с нами партизан. Там мы и расстались с ними. Некоторые из них вступили в Войско Польское, остальные направлялись в народную милицию.
Из Бельско вместе с группой капитана Орлова мы отправились на север - отыскивать свою часть.
Потянулся огромный пустырь, огороженный колючей проволокой, за которой виднелись груды развалин, горы пепла. Доносился тяжелый запах. И небо над этим пустырем, казалось, было какого-то пепельного, грязного цвета.
- Освенцим, - сказал Василий. - Навеки проклятый миллионами людей лагерь смерти.
И все замолчали. Освенцим… Вспомнились товарищи, оставшиеся за линией фронта. Что там с ними? Останется ли незамеченным для полиции переход такой большой группы?
Мы побывали во многих польских городах: в угольном бассейне Катовице, Сосковце, в Кракове, потом повернули на запад и заглянули в Германию. Мы видели не ту Германию, которая гремела парадами фашистских войск, а Германию, почувствовавшую, что такое война, и посылающую проклятия тем, кто привел ее к такому концу.
Регулировщицы на дорогах, стараясь поскорей избавиться от странной группы людей в гражданской одежде, обвешанных оружием, сразу же помещали нас в попутные машины.
Я не помню, в каком городе мы расстались с группой капитана Орлова и остались впятером: майор, Николай, Василий, Антон и я.
Свою часть мы нашли в Ченстохове. По распоряжению командования нам сразу же предписали отдых.
Я часто ходила в город на прогулки одна. Ходила по улицам Ченстохова, не замечая людей. И все думала о дальнейшей своей жизни. За эти годы я научилась многому: шить, готовить еду, стрелять из автомата, винтовки и револьвера, работать на радиостанции, переносить голод и холод. А самое главное - сколько чудесных людей встретила я за это время! Может быть, жизнь расщедрилась и выслала их мне навстречу?..
Что же так меня тревожит?.. Нехорошо, смутно на душе. Не верится, что придется расстаться с товарищами. Окончательно. Навсегда… Навсегда ли?..
И что сказать майору? Люблю ли его? Или просто благодарна за ласку, заботу, просто привязалась к нему?
…И снова в памяти встают бункера, короткие встречи в последние месяцы, переход через линию фронта и тревожный взгляд синих ласковых глаз.
А Молчанов?
Тревожно стучит сердце…
15
Через несколько дней после нашего приезда пришел Шатров и, заговорщически подмигивая, сказал:
- Пошли!
- Куда?
- Не любопытничай. Вот придем - увидишь.
Мы поднялись на второй этаж какого-то дома. Он поступал. Дверь открылась, и сейчас же кто-то повис у меня на шее.
- Асенька!
- Тоня!
Она ничуть не изменилась, пожалуй даже похорошела. Выполняя задания, она жила в центре большого города под видом портнихи. Среди ее клиенток были связные, доставляющие ей необходимые сведения. Рация, тщательно замаскированная, находилась в комнате. Даже хозяйка квартиры ничего не подозревала.
А на другой день мы с Шатровым встретили Ежи. У него дела были не очень удачные. Однажды, когда он проводил связь на опушке леса, его запеленговали. Ежи видел, как с трех сторон к нему двигались немецкие солдаты. Но ему удалось бежать.
И еще две памятные встречи произошли у меня в Ченстохове - с Раей Чеботаевой и Надей Козловой.
Как сейчас, помню бледное, усталое лицо Раи и глаза, серые, в пушистых темных ресницах. Она говорила, задумчиво глядя в сторону:
- Помнишь, мы с тобой виделись мельком на аэродроме в августе прошлого года? Тогда я полетела на задание с человеком, который оказался трусом. То, что он трус, я чувствовала еще при подготовке к заданию, но думала, что я могу ошибиться. Когда мы приземлились, он отказался работать. Трудно мне было… очень…
Когда приблизилась линия фронта, предатель ушел с немцами, перед этим украв мою радиостанцию из подвала. По счастью, видели, как он ее закопал в поле, я ее там и откопала.
После уже в части мне сообщили, что труса поймали и наказали по заслугам.
А потом я полетела еще раз.
Мы не успели начать работу, как нас забрали в жандармерию. Улик не было, рация и все остальное надежно спрятано. Нас, видимо, только подозревали. Этапом нас провели через двадцать девять румынских жандармерий. Босых, оборванных, голодных, били, мстя за наше молчание. На все вопросы: "Парашютист?" - мы отвечали: "Нет".
Мы прошли чуть ли не всю Бессарабию. Ноги разбиты, в крови, нас вели толпой (с нами были партизаны), рядом конная жандармерия. Я заболела ангиной, с высокой температурой еле волочила ноги. Нас передали немцам.
Трудно рассказать все измывательства, которые мы терпели. Я никогда в жизни не прощу этого. Мне было восемнадцать лет, а я выглядела, как старая женщина. Как-то меня вели по городу, навстречу шла группа наших советских военнопленных, худых, оборванных, черных от постоянного голода.
"Держись, девочка!" - крикнули они мне. Сколько сил тогда у меня прибавилось! Я верила: я буду жить, я еще пройду по любимой Москве, по широкой улице Горького. Мне очень хотелось вернуться…
Меня посадили в тюрьму.
Началось большое наступление наших войск. Каждый налет на город был огромной радостью. Летели бомбы, а я сидела в углу, вся сжавшись, и все твердила: "Еще, еще… еще…"
Одна бомба попала в здание тюрьмы. Меня тяжело ранило. И кроме того, я была контужена, не могла говорить.
Как-то не верится теперь самой в это, - но я встала и пошла. Боли не чувствовала. Одна была мысль: "Убегу". Добрела до улицы и упала.
Очнулась после перевязки. От боли я была готова выть, все время теряла сознание. Кто-то давал мне пить.
Когда наши войска подошли к городу, меня погрузили в последний эшелон, в пустой товарный вагон, увозили от наших…
Я ничего не могла сделать - раненая и немая. Проехали километра два, раздался взрыв, и эшелон стал.
Начался обстрел. Я боялась, что осколок попадет мне в раны. Ползком добралась до края вагона к открытой двери и вывалилась из вагона. Ползла долго. Бой ночью утих, кругом никого нет. Доползла до пустого дома и упала в подвал.
Очень хотелось пить, я лизала каменные сырые стены.
Не знаю, сколько я там пробыла. Нашли меня наши бойцы. Когда я увидела красную звездочку на их пилотках, впервые за эти месяцы заплакала. На их вопросы ответить я ничего не могла. Спекшимися губами только шептала "Москва…" Меня поняли, положили на танк и отвезли в медсанбат. Вид у меня был, вероятно, ужасный: в ранах черви, бинты сорваны, вся в крови. На меня смотрели с ужасом…
Помню, в Москве, перед отъездом в военную школу, подружки уговаривали меня: "Не езди, что тебе - больше всех надо?" Смешно… Когда мы вылетаем на задание, разве думаем об этом: "Сколько нам надо?.."
Я согласна с Раей. Мы шли на войну во имя жизни. Мы шли отвоевывать мир, не дожидаясь, что кто-то другой сделает это за нас. Добровольно приняв на свои плечи тяготы фронтовой жизни, мы стремились к одной цели - к светлому, мирному будущему.
Накануне отъезда совершенно случайно я встретилась на улице с Надей Козловой. Вероятно, был какой-то церковный праздник. По узенькой улочке к костелу шли толпы верующих жителей, и просто удивительно, как я заметила Надю. Мы не виделись с момента окончания школы и сразу засыпали друг друга вопросами:
- Ну как? Летала? Где была?
На фоне румяного закатного неба четко вырисовывались строгие башни костела, и еще острее почувствовалась тоска по родным краям, по Москве, по нарядным куполам храма Василия Блаженного.
Огромные карие глаза, немного вздернутый нос и круглое лицо - особая, запоминающаяся внешность у Нади Козловой. И вот эти глазищи смотрят на меня с завистью.
- В Москву? Завтра… Счастливая!
- Расскажи о себе, Надя.
- В конце прошлого года я с группой разведчиков готовилась на задание, - начала она, когда мы присели в сторонке. - Сначала нас было шесть человек, потом пришел еще один: с виду такой рыжий и одет в стеганые брюки, телогрейку, а на голове почему-то шляпа. Я поинтересовалась, что это за странная форма, а он ответил: "Потерял шапку при переходе границы, и кто-то из венгров дал эту шляпу".
Я отдала ему свою шапку и повязалась платочком. Но полковник, провожая нас до передовой, увидел меня в платочке и говорит:
"Негоже солдату в таком легкомысленном уборе ходить", - снял свою шапку и надел на меня.
Нашу группу сопровождали несколько разведчиков. В первый день получилось неудачно: мы вышли к пулеметной точке. Пришлось пострелять и отойти.
На второй день двинулись уже с наступлением темноты. Дошли до какой-то лощины. Я пригляделась и вижу: справа стоит сарай. Мы добежали до него и залегли - нас начали обстреливать. Нужно идти вверх. Начали мы группами ползти на гору. Помню, подползла к дереву, спрятала голову у самых корней и лежу не дышу. Несколько пуль попало в дерево. Кто-то из разведчиков перебрался ко мне и помог. Все благополучно достигли вершины.
Шли долго. Несколько сопровождающих нас разведчиков ушли вперед. Мы сделали привал. Наконец они вернулись, объяснили нам обстановку, уточнили местонахождение и сказали: "Идите смело, кругом тихо".
Молча пожали друг другу руки, и никто не сказал "до свиданья". Ты ведь сама знаешь, у разведчиков не принято прощаться…
Наша группа пошла вперед, в глубь вражеской территории. Перебежали через шоссе, по которому проехало несколько автомашин. Подошли к реке. Нашли место, где мало воды, но очень вязкое дно. Несколько ребят перешли, а я завязла. Кто-то бросает мне палки, поднялся шум, и вдруг слышим: "Хальт! Хальт!" Началась беспорядочная стрельба, а небо взлетела осветительная ракета. Мы замерли… Потом все стихло. Меня вытащили всю в грязи.
Впереди показались строения - дома, сараи. Слышно - немцы кругом. Свернули вправо, попали на старое кукурузное поле. Рассвет уже начинается. За полем кустарник и лес. А среди немцев началось какое-то движение. Мы спрятались в глубокой яме. Я развернула рацию и сообщила о том, что линию фронта прошли благополучно и стараемся быстрее удалиться от нее.
С наступлением темноты мы двинулись дальше. И началась наша работа разведчиков.
Ну, а дальше… Нет, серьезно, ничего особенного не было… Вели разведку, я передавала сведения. Правда, иногда мерзли, голодали, но сейчас это уже не важно.
А зато сколько интересных людей встретили мы там! Однажды вечером мы зашли на хутор и решили в нем переночевать. Заглянули в сарай, а там венгры, румыны, немцы и даже один француз…
А когда мы возвращались к своим, с нами шла группа венгров.
Как-то, сидя у костра, я сняла шапку с головы, волосы упали мне на плечи, и тут же я услышала, как многие из венгров сказали одно слово: "девушка". Оказывается, они принимали меня за молоденького солдата.
Ну, а ты как? Что знаешь о других девочках?
Сходные и несходные оказались у нас судьбы. И сколько выстрадано! И сколько радости, что живы, что справились с нелегким делом!
Поезд в сторону Москвы уходил утром. Мы встали рано. Быстро собрались. Сели за стол, чтобы последний раз побыть всей нашей дружной семьей. Я чувствовала себя немного виноватой перед товарищами, что раньше всех уезжаю домой. Это походило на измену, на предательство. Еще шла война. Их дальнейшие пути вели к боям, к последним решительным боям с врагом.
Николай, как самый старший, поднял рюмку с вином и сказал:
- Ася, ты знаешь, что нам, конечно, жалко расставаться с тобой… Желаем вам счастья! - И они втроем - Николай, Василий и Антон - выразительно посмотрели на майора, потом на меня.
- Спасибо… - ответил смущенный майор.
Почему-то в груди у меня стало пусто-пусто… и тихо. И тут впервые за последние дни вдруг пришло успокоение, как будто и нужно было непонятную тревогу назвать простыми словами: "Я не люблю майора…"
"Я не люблю майора", - хотела я сказать своим друзьям, но это было бы второе предательство. И я промолчала. Да… У каждой любви своя песня…
Майор и Николай провожали меня на вокзал.
- Ну, прощай, Ася! - с повлажневшими глазами сказал майор. - Скоро приеду. Расскажи там обо мне… все, что знаешь…
Он нагнулся, поцеловал меня и выбежал из вагона. Поезд уже тронулся. Они стояли с Николаем на платформе, глядя вслед поезду.
Я ехала домой!.. Мелькали за окном поселки, леса, перелески… И небо было синее-синее…
Эх, если бы голос мне! Как бы я спела сейчас! "До-мой, до-мой", - стучали колеса. Я смотрела в окно и тихо смеялась. Поезд вез меня к новой жизни.
В Москву я приехала через девять дней. Вспомнилось: ровно два года назад, 8 апреля 1943 года, меня провожала мать в Горький. Кого-то застану я сейчас дома?
Город только еще просыпался. Площадь перед Киевским вокзалом пуста. Несколько такси разобрали у меня на глазах. А я растерялась, и пришлось долго ждать на трамвайной остановке. Потом я смотрела в окно трамвая и то узнавала, то не узнавала свой старый, родной город. Всего два года прошло, а сколько перемен! И самое главное - на больших зданиях и площадях нет уже маскировочных сеток.
Чуть не бегом от трамвайной остановки направляюсь к дому.