LXXIX
В гостинице собак отводил наверх молодой эсэсовец. Он не знал, что у каждой из них есть отдельный номер, ему просто было сказано: "Отведи собак наверх". Поэтому он запер обеих в комнате капитана и не снял с них намордников.
Некоторое время Гудрун и Блут смотрели друг на друга. Они сидели неподвижно и смотрели друг на друга, задрав головы. Потом Гудрун поднялась с места и стала кружить около Блута.
- Чего ты хочешь? - спросил Блут.
- У-у-у-о! - сказала Гудрун. - У-у-у-о! - Она не переставала кружить около Блута.
Каптен Блут тоже поднялся на ноги.
- Was willst du?
Он не делал ни шагу и только поворачивал голову вслед за рыскавшей вокруг него сукой, и вопрос его звучал все более сердито:
- Was willst du eigentlich?
- У-у-у-о! - отвечала Гудрун.
Гудрун была старая и сильная - настоящая волчица; Блут был моложе и ниже ее и не так силен. Не переставая повторять: "Чего ты хочешь?", он опустил голову и понюхал у нее под хвостом.
Гудрун яростно зарычала.
Она опрокинула Блута и старалась укусить его, несмотря на намордник.
- Was willst du denn? - спросил Блут.
Он поднялся на ноги и стоял теперь настороже, а Гудрун снова принялась кружить около него.
- Хочу сожрать тебя, - ответила Гудрун. - Ich will dich fressen.
Блут засмеялся.
- Чего ты смеешься?
- Ха-ха! Mit jenem Zeug? - сказал Блут.
Они возились так шумно, что в комнату вошел Сын Божий.
- Черт бы вас побрал! - сказал он и запер Гудрун в ее комнате, а потом вернулся за Блутом.
- О чем тебе было разговаривать с Гудрун? - сказал он псу. - Ее уже ничем не проймешь, нечего ей рассказывать, что мы с тобой задумали.
Он отвел Блута в его номер и дал ему есть на тарелке, которую обычно прятал в сторонке, и налил ему воды.
- У-гу, - говорил Блут.
- Угу, - отвечал Сын Божий.
Он снял с пса намордник, и тот уткнулся носом ему в ладонь, потом стал есть, но то и дело поднимал голову от еды, чтобы снова уткнуться в руку Сына Божия.
- Что ты имеешь со своей работы? - спросил Сын Божий. - Сидишь взаперти, голодаешь да изредка получаешь кусок сырого мяса. И это тебе по душе?
Ведь ради этого ты делаешь свое дело, только ради этого. Окажись я в твоей шкуре, я был бы уже далеко.
Блут поднял голову, сказал "угу" и снова уткнулся ему в руку.
- Куда они тебя хотели везти сегодня? Там уже и трава не растет, куда они отвозят. И всегда ты якшаешься с этим сбродом. Грязный народ, вот что я хочу сказать. По душе тебе эта грязь? Лучше уж с воришками якшаться. Блут. Надо менять жизнь.
Блут снова уткнулся ему в ладонь и даже лизнул ее, потом стал лакать воду.
- Гау, гау, - сказал он.
- Гау, - ответил Сын Божий. - Как так нет? Не чуешь ты, что ли, как они воняют? И даже нельзя сказать чем. Когда ты учуешь гиену, ты можешь сказать: это запах гиены. И когда учуешь стервятника, ты тоже узнаешь: это запах стервятника. Но чем от них разит? А ведь ты будешь вонять так же, если останешься с ними. Как капитан Клемм и как Черный Пес. Хочешь вонять, как Черный Пес?
- Вау, - сказал Блут.
- Так-то, милый, - продолжал Сын Божий. - Лучше пусть у тебя вся шерсть будет в навозе. Пусть на спине репейник вырастет. Лучше стать ходячей клумбой.
- У-гу, - сказал Блут.
- Вот и я говорю: угу. Нужно менять жизнь.
- У-гу! Гау, гау!
- Вот это верно! Потому что работа у тебя гнусная.
- Гау, гау!
- Ты знаешь, что ты делаешь? Гау, гау! Они тебе говорят: ищи - и ты ищешь. Они тебе говорят: найди - и ты находишь. Тебе говорят: хватай - и ты хватаешь. А знаешь, кого ты должен хватать?
- Гау, гау!
- Кого-нибудь вроде меня.
- У-гу, - сказал Блут.
- И это, по-твоему, порядочно? Хватаешь кого-нибудь вроде меня и выдаешь им. По-твоему, это честно?
Сын Божий говорил, сидя на корточках и опершись руками о пол, и пес лизнул его в лицо.
- Не пойдешь со мной? - спросил Сын Божий.
- У-гу, - сказал Блут.
- Даю тебе время до завтра, - продолжал Сын Божий. - Подумай, и мы все снова обсудим.
Он взял миску для воды, тарелку, выпрямился и пошел к двери.
- Бо-у-р-р-р-р, - сказал Блут.
- Гау, гау, - отозвался Сын Божий.
Каптен Блут шел следом, точно желая вместе с ним выйти из комнаты.
- Хочешь убежать со мной сейчас же? - спросил Сын Божий.
- Гау, - ответил Блут.
- Но я уйду сегодня вечером. Если хочешь, могу и тебя прихватить.
Он вышел и увидел в коридоре молодого эсэсовца.
- Wo ist der andere Hund? - спросил эсэсовец. Он вел на поводке Гудрун. Еще он сказал, тоже по-немецки, что капитан Клемм ждет внизу, в машине, своих собак. Потом опять повторил свой вопрос: - Wo ist der andere Hund?
- Я не понимаю по-немецки, - сказал Сын Божий.
- Zwei Hunde, - сказал немец. - Это есть один Hund. Где второй Hund?
- Не понимаю, - ответил Сын Божий.
LXXX
Человек, убивший собаку Грету, был доставлен в Сан-Витторе к половине четвертого, после звонка капитана Клемма из префектуры.
Сан-Витторе была полна ополченцами НРГ; они были везде: на откосах у стен, во дворах, у кордегардии. Когда у человека снимали отпечатки пальцев, его увидел знакомый ополченец.
- Эй, Джулай, - окликнул его ополченец, - что это ты украл?
- Ничего, Манера, - ответил Джулай. - Какой я вор? Ты же знаешь, что я честный человек.
- Только обвешиваешь?
- Говорю тебе, я честный человек.
- За что же ты тогда попался?
- За политику.
- Что? Ты здесь за политику?
Другие ополченцы спросили у Манеры, кто это.
- Он приходил в ночлежку.
- Ты его откуда знаешь?
- Он спал со мной в одной комнате.
- Так вы были приятелями?
- Не то чтобы приятелями. Просто он учил меня, как согревать ноги, чтобы лучше уснуть.
- Наверно, он учил тебя согревать их через глотку.
- Это вином-то? Нет. Он знал такой трюк.
- Какой?
- У него их несколько. И еще он знает способ, как лечить отмороженные места.
Кучка ополченцев издали поглядывала на человека по имени Джулай.
- Что он, из Бари? - спросил один.
- Нет, из Монцы.
- А почему он ходит в шлепанцах?
- Видно, мало зарабатывает, не может купить башмаки.
- Не мог записаться в гвардию, что ли?
- Он здесь за политику.
- За политику?
- Я думал, он просто воришка. Неужели за политику?
Ополченцы стали внимательнее присматриваться к тому, как Джулай отвечает на вопросы писаря:
- Отец?
- Винченцо.
- Мать?
- Паризина.
- Паризина - а дальше как?
Один ополченец сказал:
- Вот оно что! Он, значит, против гвардии?
LXXXI
Но вот Джулая убрали с глаз ополченцев, провели за решетку в большую проходную комнату, оттуда в коридор.
- Куда вы его ведете? - крикнул сержант сменных часовых.
- На осмотр.
- Незачем. Его нужно держать отдельно, для капитана.
- А мы его уже записали. Сержант выругался.
- Кто вам велел? На кой черт было его записывать? - Потом он снова выругался и сказал, что надо было продержать его всего несколько часов, до прибытия капитана.
- Но ведь его где-то надо держать, - сказал один из часовых.
Решено было держать его в бомбоубежище.
Поделенное на клетки, убежище было полно не занесенными в списки арестантами, по большей части рабочими, взятыми во время последней забастовки.
- Сюда, - сказал часовой.
Его заперли в первой же клетке; при свете электрической лампочки Джулай увидел, что у стен на полу сидят с одного бока четверо, с другого - трое, и еще в глубине копошится неведомое множество людей.
Все были в синих блузах. Только один из них - мужчина с телосложением великана, сидевший ближе всех к решетке, - поднял голову и взглянул на него.
- Вы тоже ждете капитана? - спросил Джулай. Ему ответил мужчина-великан:
- Начальника поезда мы ждем!
- А я жду капитана, - сказал Джулай. - Часа через два-три меня, наверно, отпустят. Они не хотели даже записывать меня.
Великан оглядел заключенных - сперва тех, что сидели у одной с ним стены, потом сидевших напротив и, наконец, примостившихся в глубине.
- Дурак он, что ли? - сказал мужчина.
Некоторые из заключенных на секунду подняли на него взгляд, и тут Джулай увидел их лица.
Где он видел эти лица? Ему казалось, что он их уже видел и что воспоминание о них связано с чем-то страшным; и вдруг ему померещилось, что перед ним лица тех, кого он видел сегодня мертвыми на тротуаре. Он покраснел и прислонился к стенке, поставив одну ногу в домашней туфле на другую.
- Я думал, что вас взяли сегодня, - сказал он.
Он вытащил пригоршню каштанов, которые все еще лежали у него в кармане, и протянул их заключенным:
- Хотите?
LXXXII
Наверху кучка ополченцев, которые разговаривали о нем, перебралась на передний двор: там, на солнце, было теплее, чем в нетопленном помещении.
- Подумать только, - сказал один. - Вы были почти что приятели, а теперь вы враги.
- Почему враги? - спросил Манера.
- А разве нет? Ты - с нами, он - против нас.
- Как так?
- Ты разве не в ополчении? Ты в ополчении, а он против ополчения.
- Теперь, - вставил третий ополченец, - и братья могут стать врагами.
- Но ведь мы-то не братья, - сказал Манера.
- Да, но такие примеры как раз и показывают, - сказал третий ополченец, - что война у нас гражданская.
Теперь разговор вели только первый и третий ополченец. Почему называется гражданской такая война, когда братья могут оказаться врагами?
- Ее потому гражданской и называют, - вмешался четвертый, - что она не военная.
- Как не военная? - спросил третий. - Разве мы не военные? Мы ведь военные.
- Но против нас-то не военные, - сказал четвертый. - Оттого мы их и расстреливаем. Потому что они не военные.
Манера слушал, не вмешиваясь в разговор. У него в кармане были каштаны, он вытаскивал их по одному, чистил и ел. - Почем я знаю? - время от времени повторял он. Ему не казалось, что он и Джулай - враги. Разве Джулай - против него? Или он сам - против Джулая? Как так? Каким образом? Ему казалось, что разница между ними одна: он сам получает жалованье, а Джулай не получает.
- Предположим, - сказал пятый ополченец, - что нам этого Джулая пришлось бы расстрелять. И, предположим, тебя, - он обратился к Манере, - назначат в карательную команду, чтобы его расстрелять.
- Точно, - сказал третий. - Это я и хотел сказать.
- Как? - спросил Манера.
- Тебе было бы приятно самому его расстреливать? - продолжал пятый.
Манера, не переставая жевать, ответил:
- Думаю, мне и незнакомого не слишком приятно было бы расстреливать.
- Всем неприятно, пока не начнешь, - сказал третий.
- А я бы не целился, - сказал первый. - Я бы стрелял мимо.
- Это все хорошо для первого раза, - сказал третий.
- А я с первого раза целился и стрелял по ним, - сказал четвертый.
LXXXIII
Из вестибюля раздалась команда: "Смирно!" - у подъезда затормозила машина, а внизу Джулай кончал объяснять свой способ, как держать ноги в тепле.
Его слушал только великан рабочий. Только он взял у него каштаны, только он ответил на вопросы, которые задал Джулай, по-прежнему стоявший у стены и державший одну ногу на другой. Как только он узнал, что заключенные спят прямо на полу, так сразу пустился рассказывать о своем способе держать ноги в тепле, даже если их нечем укрыть.
- Нужно всего-навсего немного ваты, - сказал он. И тут же покраснел: как видно, он понял, насколько бесполезно все, что он говорит, и вспомнил, что уже видел их лица мертвыми. Он потер одну ногу в домашней туфле о другую и опустил взгляд.
Опустившись, его взгляд стал скользить от ноги к ноге и остановился, когда увидел босые ступни на холодном полу - огромные, серые ступни, по которым сзади медленно стекало что-то черное.
- Смотришь на мои ноги? - спросил великан рабочий.
Джулай не ответил; он увидел возле него пустые башмаки, меньше его ступней, и снова подумал о том, что видел сегодня утром на тротуаре Ларго Аугусто и под памятником мертвецов, лежавших в ряд, их ноги, вытянувшиеся в ряд, и среди них - нагого старика, праотца человеческого.
А что было здесь? То же самое. Здесь умирали те, кого наверху он видел уже умершими.
- Почему ты их не накроешь? - сказал Джулай.
Он наклонился, как наклонялся над стариком, и в этот момент решетчатую дверь отворили.
- Вот он, - сказали за его спиной.
В клетку вошли двое, еще несколько человек стояли за решеткой, все в разных мундирах: серых, серо-зеленых, коричневых. Из тех двух, что вошли, один был высокий и показался ему, в своем немецком мундире, красивым мужчиной. Джулай подумал, что он даже не похож на немца, что это, наверно, и есть тот самый капитан, о котором ему говорили, но не подумал, что тот пришел освободить его.
Он не думал больше о своем собственном освобождении, как будто уже и не желал его. Он выпрямился и увидел, что красавец в немецкой форме смотрит на него, смотрит, как ему показалось, преувеличенно внимательно и строго.
- Да, это он, - услышал Джулай слова второго вошедшего.
Ему приказали выйти; он вышел; тем временем капитан спросил, кто эти рабочие.
- Это забастовщики, - ответил второй.
- Давно они здесь?
- С середины декабря. С последней забастовки.
Капитан приказал всем выйти.
- Все вон! - скомандовал второй.
- Одну минуту, - сказал капитан. Циммерман требовал, чтобы самых молодых отбирали для отправки на работу в Германию. - Пусть выходят только те, кто старше тридцати пяти лет.
Только трое рабочих зашевелились: двое в глубине, один у стены; у этого волосы были совсем седые.
- А ты что сидишь? - спросил капитан у великана.
- У него ноги больные, - ответил один из людей в мундирах.
Капитан вызвал двоих из-за решетки.
- Отнести его, - распорядился он.
Потом он пошел впереди всех, первым поднялся по лестнице, и вслед за ним целая колонна прошла по коридорам и вышла во двор, где был Манера: Джулай шел прямо за капитаном, за ними - другие заключенные, а в хвосте двое, которые несли на плечах великана рабочего.
LXXXIV
- Кого это они так несут?! - воскликнул Манера.
Во дворе теперь стояли четыре крытых грузовика, около них - три или четыре кучки ополченцев. Пятую кучку составляли люди с черепами на баскских беретах. Белобрысый парень из СС стоял в стороне, Держа на сворках двух собак. И еще один - в широкополой шляпе, в кожаной куртке и с черным хлыстом в руке - вдруг вышел из двери и торопливо подошел к капитану Клемму.
- Всего сто, - сказал ему капитан.
- А здесь сколько? - спросил подошедший.
Он был выше капитана, его плечи в кожаной куртке были шире, он сосчитал заключенных через голову капитана. Потом указал на рабочего, которого несли на плечах.
- Этого тоже?
- Да, этого тоже, - сказал капитан.
Человек вошел в здание тюрьмы, он прошагал по двору тяжелой походкой, слегка покачиваясь, как ярмарочный перекупщик. В здании он спустился и снова поднялся по лестнице, сошел в убежище, к камерам, ведя за собой людей с черепами на беретах.
Ему открыли первую камеру.
- Сколько здесь?
- Девять.
- Девять? Выходи все девять.
Девятеро были отправлены во двор, а в камере остались койка, тюфяк на полу, одеяло на полу и кучки кала.
Ему открыли вторую камеру.
- Сколько?
- Десять.
Четверо сидели на единственной койке.
- Встать! - крикнул человек.
Он отправил их наверх и снова осмотрел камеру. Один заключенный жевал хлеб, прислонившись к стене под окном; другой, пока человек глядел, почесал себе локоть - и был отправлен во двор. На двор был отправлен и третий, стоявший неподвижно, руки за спину. А у четвертого, который лежал на полу, завернувшись в одеяло, человек спросил:
- Что с тобой? Ты болен?
Заключенный медленно встал, с одеялом на голове, и человек сказал ему:
- Ты оставайся.
Он сам закрыл дверь, за которой остались человек в одеяле и еще один, но в следующей камере, увидев на койке съежившегося бородача с желтым лицом, крикнул:
- Ты тоже болен? Все вы тут больны, что ли?
Он велел стащить бородача с койки и увидел второго, еще более желтого, тощего и щуплого, который примостился в ногах первого.
- Обоих вон, - приказал человек.
Второго поставили на ноги: это был почти мальчик с большой головой и черными кудрями.
- Кто еще здесь нездоров? - спросил человек.
Один робко поднял руку, но сидевший рядом тут же толкнул его локтем.
- Что с тобой?
- Зубы болят.
- Тогда ступай вон.
Он велел вывести заключенного и сказал тому, который толкнул первого локтем:
- Ты ему что-то хотел сказать? Ступай тоже вон!
Он и тут сам захлопнул двери; арестантов, наполнивших коридор, соединили наручниками по двое я увели. Человек продолжал свое дело, теперь более тщательно выбирая по одному или по двое заключенных из камеры. Он смотрел подолгу, и, если лицо чем-нибудь останавливало его внимание - потому ли, что было моложе других или старше, потому ли, что на нем появлялось подобие улыбки или оно выглядело особенно удрученным, - говорил: "Этот. И этот". В одной камере он посмотрел и никого не выбрал, закрыл дверь, не взяв ни одного арестанта. В последней камере, в бомбоубежище, где были рабочие, он ограничился тем, что приказал выйти всем старше сорока лет.
Теперь его хлыст свистел, он тряс им над головой, голос его стал громче и выше, тот самый голос, который звучал над улицами Милана, когда затворялись двери магазинов и люди повторяли: "Черный Пес! Черный Пес!"