LXXXV
Во двор заключенные выходили цепочкой по двое, капитан осматривал их, и они так же по двое взбирались на грузовик.
- Быстрее, - повторял капитан, - быстрее!
Он говорил, обращаясь к своим белобрысым парням, глядевшим с грузовиков:
- Man muβ sich beeilen. Es ist fast dunkel.
- Wie viele! - говорили между собой белобрысые парни. - Warum so viele? So viele auf einmal?
Великана с больными ногами уже погрузили в кузов, но и потом то одного, то другого выносили на руках; и в этом дворе, уже не освещенном солнцем, казалось, что его выносят все снова и снова, что он был головой всех этих людей, которую они высоко подняли, идя навстречу смерти.
Они взбирались на грузовики по двое, движения их были быстры, в этот миг у них у всех появилось странное проворство и странная говорливость, они болтали между собой как будто бы даже весело.
- Девяносто девять, - произнес один из ополченцев, который записывал цифры на листе бумаги, подложив под него кусок картона.
- Все, достаточно, - сказал капитан.
- А этот? - спросил человек с черным хлыстом.
Он указал на Джулая, который все еще не поднялся на грузовик и стоял у стены за спиной капитана.
- Этого не нужно, - сказал капитан. - Поезжайте.
Человек зашагал со двора походкой перекупщика. Решетчатые створки ворот распахнулись, моторы грузовиков заработали, и машины с зажженными фарами тронулись.
Свет фар ясно показал всем, что очень скоро, минут через десять, совсем стемнеет. Луч, торжествуя, воинственно прошелся по всему двору. И в это время с грузовика, который уже въехал под арку ворот, полетел одинокий голос и взвился, ясный и невинный, как сам свет:
- Да здравствует!..
Со всех грузовиков ему ответил хор, который звучит всегда, когда люди отвечают человеку:
- Да здравствует!..
И Джулай не колебался. Он потер одну о другую ноги, обутые в домашние туфли, и тоже отчетливо произнес в почти опустевшем голом дворе:
- Да здравствует!..
LXXXVI
- Что да здравствует? - сказал Манера.
Все стоявшие с ним ополченцы были еще здесь: тот, что заговорил первым, и кто ответил ему вторым: Первый, Третий, Четвертый, Пятый.
- Это коммунисты, - сказал Третий. - Разве они не коммунисты?
- Коммунисты или почти что коммунисты, - сказал Первый.
- А если и нет, то сойдут за коммунистов, - со смехом сказал Пятый.
- Так, значит, - сказал Третий, - они хотели сказать "да здравствует коммунизм"?
- Кто их знает, - сказал Пятый.
Манера поглядел на другой конец двора, где стоял Джулай.
- Почем я знаю? - сказал Манера.
Неужели Джулай хотел сказать: "Да здравствует коммунизм"?
Капитан тоже поглядел на Джулая: он обернулся, как только раздался его голос, и долго глядел на него, внимательно и строго, как раньше, а потом тихо спросил:
- Кто да здравствует?
Джулай не ответил: он по-прежнему стоял, прислонившись к стене, и все время тер одну ногу о другую.
- Твой приятель выпутался чудом, - сказал Манере Первый.
- А, что там, - сказал Манера, - по-моему, он ничего не сделал.
- Боюсь только, как бы он сам себе не напортил, - сказал Четвертый.
- Чем? - спросил Манера.
Капитан не подошел к Джулаю, а позвал его к себе.
Плечи Джулая отделились от стены, но одна нога, которую он медленно поднял, согнув в колене почти под прямым углом, все еще опиралась о стену.
Капитан снова позвал его:
- Поди сюда!
Джулай опустил ногу совсем и отделился от стены.
- Это ты, - спросил капитан, - убил мою собаку Грету?
- Капитан… - начал Джулай.
Он хотел рассказать, что произошло, но капитан повторил свой вопрос:
- Это ты?
- Я, - ответил Джулай.
Он видел, как серьезен этот человек, и только серьезность, написанная на его лице, внушала Джулаю мысль, что он должен отвечать.
- А она была ваша? - добавил он.
У капитана в руке был стек, тонкий, с ременной петлей. Он обернулся и, окликнув того парня из СС, что держал на поводках собак, приказал по-немецки:
- Führe die Hunde her!
Парень подвел к нему обеих собак - Блута и черную волчицу.
- Гудрун, - сказал капитан, - каптен Блут!
Он наклонился, чтоб отстегнуть сворки, и, освобождая, приласкал собак.
- Гудрун, - повторил он, - Гудрун…
Лаская собак, он так стиснул зубы, что во рту у него что-то хрустнуло, словно он разгрыз орех. Потом снял с собак намордники.
- Эти собаки тоже мои, - сказал он Джулаю.
- Что он собирается делать? - спросил Манера.
Он со своими четырьмя товарищами стоял у противоположной стены; уже совсем стемнело, и мало что можно было увидеть на другом конце двора, да и услышать можно было далеко не все, что говорилось.
- У вас много собак? - спросил Джулай.
- Много, несколько сотен, - ответил капитан.
Он подошел к Джулаю и сорвал с него куртку, открыв изодранные в клочья рукава рубахи.
- Что это у тебя на руках? - спросил он.
Под лохмотьями на руках Джулая видны были красные следы.
- Это в казарме, - ответил он.
- Значит, тебя в казарме так разукрасили? - спросил капитан. Потом взглянул на него и добавил: - А эти пятна на шее - тоже в казарме?
- Это на площади, - ответил Джулай.
Собаки обнюхивали его ноги, и он поставил одну на другую, хотя опереться плечами ему было не на что. Капитан бросил собакам куртку Джулая и приказал ему:
- Раздевайся!
- Раздеваться? Зачем, капитан? - Наверное, он покраснел, но в потемневшем воздухе этого не было видно. - Раздеваться? - повторил он.
Он начал раздеваться, полагая, что капитан хочет посмотреть, как его избили в казарме. Абсолютная серьезность капитана убеждала его.
- Но зачем? - спросил он. - Ведь прохладно!
- Давай! - сказал капитан.
LXXXVII
Джулай медленно раздевался, а капитан брал его вещи и бросал собакам.
- Странно, - сказал Манера, - что он собирается делать?
- Говорят, он шутник, - сказал Третий.
- Какую же это шутку он собирается с ним сыграть? - сказал Манера.
Собаки обнюхивали вещи Джулая, Гудрун принялась разрывать его куртку.
- Зачем вы бросаете мои вещи собакам? - спросил Джулай.
Он наклонился, чтобы отнять у Гудрун куртку. - А то разорвут, - добавил он. Но Гудрун с рычанием прыгнула на него, и Джулай попятился.
- Ja! - крикнул капитан. - Fange ihn!
- Что он говорит? - сказал Манера.
Гудрун, рыча, поставила передние лапы на куртку и снова принялась терзать ветхую материю, пропитанную запахом человека. До поры она удовольствовалась этим.
- Fange ihn! - снова приказал капитан.
Но Гудрун не слушалась. Она остервенело рвала ветхую куртку и даже унесла подальше от Блута рубаху, которую тот обнюхивал.
- Не волнуйся, - сказал Манера Джулаю. - Капитан даст тебе во что одеться.
Все пятеро ополченцев подошли ближе, чтобы все видеть, и стали в круг. Они смотрели на полуголого Джулая, и их заранее разбирал смех. Они смотрели на собак - на Блута, обнюхивавшего одежду, на Гудрун, рвавшую ее зубами, - и не могли удержаться от хохота.
- Ох! - сказал Первый.
- Ха-ха! - подхватил Третий.
Из освещенной двери на двор вышел человек в широкополой шляпе с черным хлыстом. С минуту он присматривался, что происходит, потом большими шагами направился к своей цели. Подойдя к капитану, он сказал:
- Они звонят, нельзя ли отложить на завтра.
- Почему?
- Сейчас слишком темно.
- Что слишком?..
- Слишком темно. Они не могут привести в исполнение…
- Темно? - переспросил капитан. - Пусть зажгут прожектора. Что у них там, на Арене, прожекторов нет?
Он сам двинулся прочь, чтобы поговорить по телефону, потом, сделав два шага, вернулся, пристегнул собакам поводки и велел парню из СС держать их.
- Не бойся, - сказал Джулаю Манера.
Джулай стоял в одних трусах и в домашних туфлях.
- Но ведь мне холодно, - ответил он.
Он стоял на том месте, где его оставил капитан, и непрерывно растирал руками грудь, живот, плечи, тер ногу о ногу, задирая ее сколько мог. Это было смешно, и ополченцы смеялись. Не то чтоб очень весело, но смеялись.
А на сворках ждали две собаки: одна, улегшись на землю, все еще рвала зубами куртку и рубаху, Блут садился и вставал, вертелся на месте, нюхая воздух, скулил.
Человек в широкополой шляпе и с хлыстом удивленно озирался, будто стараясь понять, что происходит.
- Что тут за новости?
Он озирался вокруг.
- Долго они еще будут держать меня так? - сказал Джулай. - Я замерз.
- Не бойся, - сказал ему Манера.
- Что он собирается со мной сделать?
- Ничего, Джулай. Теперь уже все позади.
- Но мне холодно. Я так замерзну до смерти.
- Он хочет только тебя припугнуть, - сказал Манера.
И тут вернулся капитан.
LXXXVIII
Он посмотрел на стоявших в кружок ополченцев, на Джулая в трусах и наклонился, чтобы опять отстегнуть поводки у собак.
- Ты почему не разделся? - спросил он у Джулая.
- Капитан! - ответил Джулай. - Я и так совсем голый.
Клемм указал стеком на трусы.
- На тебе еще это!
- Что же, мне и трусы снять? - спросил Джулай.
Когда он остался только в носках и в домашних туфлях, капитан спросил его:
- Сколько тебе лет?
- Двадцать семь.
- А! - сказал капитан. Он стоял, наклонившись, положив руки на загривки собак, и задавал вопросы.
- Двадцать семь? - повторил он и стал спрашивать дальше: - Ты живешь в Милане?
- В Милане.
- А родом ты из Милана?
- Нет, из Монцы.
- А, из Монцы! Значит, ты родился в Монце?
- В Монце.
- Монца! Монца! А отец у тебя есть? И мать?
- Есть мать. Она живет в Монце.
- Старая?
- Да, старая.
- А ты с нею не живешь?
- Нет, капитан. Моя мать живет в Монце, а я в Милане.
- А где ты живешь в Милане?
- За воротами Гарибальди.
- Понимаю, - сказал капитан. - В старом доме?
- В старом доме.
- В одной комнатенке?
- В одной комнатенке.
- И как же ты там живешь? Один?
- Я в прошлом году женился, капитан.
- Ах, ты женат!
Ему хотелось знать все о том, что он собирался разрушить, - и о древнем и о живом. Присев между собаками, он смотрел на голого человека, стоявшего перед ним.
- И молодая у тебя жена?
- Молодая. На два года младше меня.
- Вот оно что! И хорошенькая?
- Для меня хорошенькая, капитан.
- А ребенка у вас еще нет?
- Нет еще, капитан.
- И не ждете?
- Пока не ждем.
Казалось, он хотел получить все от этого человека, попавшего в его руки. Чтобы тот больше не был для него незнакомцем. Чтобы он стал для него во всех отношениях живых человеком. Или Клемм просто хотел начать все сначала, накалить атмосферу?
- А чем ты занимаешься? Каким ремеслом?
- Я бродячий торговец.
- Как? Бродячий торговец? Ты ходишь по городу и торгуешь?
- Хожу и торгую.
- Но зарабатываешь очень мало, почти ничего. - И тут капитан сказал собакам: - Zu! Zu!
Он отпустил собак, и они подошли к Джулаю.
- Fange ihn! - крикнул капитан.
Собаки остановились у ног человека, обнюхивая его туфли; Гудрун при этом рычала.
- Он хочет тебя припугнуть, - сказал Манера. - Не бойся.
Джулай пятился назад, пока не уперся в стену. Гудрун прикусила зубами его туфлю.
- Отдай ей туфлю! - сказал Манера.
Гудрун улеглась, зажав в зубах туфлю, - принялась, рыча, разрывать ее.
- Fange ihn! - приказал капитан Блуту.
Но Блут вернулся к куче тряпок, валявшихся на земле.
- Zu! Zu! - повторил капитан. - Fange ihn!
LXXXIX
Человек в широкополой шляпе и с хлыстом покачал головой. Он все понял. Ополченцев он прогнал на середину двора, поднял из кучи какую-то одежду и накинул ее на Джулая.
- Zu! Zu! Хватай его! - крикнул он собакам. А у капитана спросил: - Надо, чтобы они его схватили, ведь так?
Блут бросился за тряпкой, которая упала у ног Джулая, подобрал ее и отнес обратно в кучу.
- Да нет, не хотят они, чтобы собаки его сожрали, - сказал Манера.
Уже несколько минут ополченцы не смеялись.
- Ты думаешь? - сказал Третий.
- Если бы они хотели его убрать, - сказал Четвертый, - они б его отправили с остальными на Арену.
- Зачем им отдавать его собакам на съеденье? - сказал Пятый.
- Они только хотят припугнуть его, - сказал Первый.
Капитан вырвал у Гудрун туфлю и положил ее на голову Джулаю.
- Zu! Zu! - говорил он собаке.
Гудрун бросилась на человека, туфля упала, человек закричал, а Гудрун, рыча, вновь впилась зубами в туфлю.
Ополченцы засмеялись.
Смеялись все, а человек в широкополой шляпе сказал:
- Они не чуют крови. - Потом наклонился к капитану и что-то тихо сказал ему. - Ладно?
По приказу капитана белобрысые парни унесли прочь одежду Джулая, а человек в шляпе стал размахивать в темноте своим свистящим хлыстом - раз и два, туда и сюда.
Фын-ш-ш-ши - просвистел хлыст.
Он опустился на голого человека, на руки, которыми тот прикрыл голову, на его съежившееся тело и прожег его насквозь.
Голый человек снял руки с головы.
Он упал на землю и смотрел. Смотрел на того, кто его ударил. Кровь текла по его лицу, и собака Гудрун учуяла кровь.
- Fange ihn! Beisse ihn! - крикнул капитан.
Гудрун схватила человека зубами, разрывая ему плечо.
- An die Gurgel! - приказал капитан.
Было темно, ополченцы ушли со двора в кордегардию. Манера сказал:
- Я думал, они хотят его припугнуть. Они сели.
- За что? - спросил Первый. - Странно!
- Что они, не могли отправить его с другими на Арену? - сказал Третий.
- Может, это один из тех, что нынче ночью… - сказал Четвертый.
- Все равно, не могли они отправить его с другими на Арену, что ли?
- Ох, - сказал Манера, - охота мне бросить все это.
- Ты им подаришь три тысячи с лишним в месяц.
- В ТОДТ нельзя пойти, что ли? Там тоже хорошо платят.
- Но не три тысячи с лишним.
- Потом там работать надо.
- А много работать?
Они сидели вчетвером, немного поодаль от остальных ополченцев в кордегардии, объединенные тем, что видели во дворе, и вели отрывистый, с долгими паузами разговор - все об одном, то бросая его нить, то вновь возвращаясь к тому же.
- На то и гражданская война, - сказал Третий.
- Отдавать людей собакам на съедение?
- Да он был там сегодня ночью, это точно.
- Наверное, сделал что-нибудь особенное. Вошел Пятый, который оставался во дворе, и подсел к ним.
- Почем я знаю, - сказал Манера, - что он мог сделать. Он торговал каштанами.
Пятый сказал:
- Я узнал.
- Что узнал?
- Что он сделал. Он убил собаку капитана.
Они снова надолго замолчали. Потом один сказал:
- Конечно, полицейские собаки стоят дорого.
Разговор пошел живее - уже о собаках. Они стоят дорого. Нет, не дорого. Подошли другие ополченцы, вмешались в разговор. О Джулае забыли. Наступил час, когда Манера сдавал дежурство. Он встал, потянулся, зевнул.
XCI
Мы говорим: человек. И думаем о тех, кто падает, кто гибнет, кто плачет и голодает, кто дрожит от холода, о тех, кто болен, кого преследуют и убивают. Мы думаем о несправедливостях, которые творят над ним, и о его достоинстве. Обо всем том в человеке, что подвергается несправедливости, и обо всем том в его душе, что может сделать его счастливым. И все это - человек.
Но что такое несправедливость? Ее жертвами оказываются человек и мир. Но кто творит ее? А кровь, которая проливается? И преследования и угнетение?
Упавший встает. Угнетенный и преследуемый срывает с ног своих цепи и вооружается ими - ради освобождения, не ради отмщения. И это тоже свойственно человеку. А группы патриотического действия? Ну конечно, и они рождены тем, что свойственно человеку. У нас они называются теперь ГПД, а в других местах именуются иначе, но, как и все, что исходит из мира угнетенных и борется во имя человека, ГПД рождены тем, что свойственно человеку.
Но несправедливость как таковая? Может быть, она несвойственна человеку? И он непричастен к ней?
В наши дни существует Гитлер. Что же он такое? Не человек? Существуют его немцы и наши фашисты. Что же такое они все? Разве можем мы сказать, что это несвойственно человеку? Что это чуждо человеку?
Существует собака Гудрун. Что такое эта собака? И существует пес Блут. Что такое обе эти собаки? Что такое капитан Клемм? И полковник Джузеппе-Мария? И префект Пипино? И ополченец Манера и прочие ополченцы?
Мы видим их. Мы знаем, что они могут сказать, что могут сделать. Но что же такое их слова и поступки? Неужели и это присуще человеку? Или все это не человеческое?
XCII
Возьмем для примера самого простого и ничтожного из них. Возьмем даже не Манеру-ополченца. Возьмем пса Блута.
Когда с Блутом Сын Божий, Блут присоединяется к людям. Еще сегодня он хотел уйти вместе с Сыном Божиим, не расставаться с ним. Но в полпятого Сын Божий был еще на работе, ему пришлось сказать собаке: "Наберись терпения, подожди до вечера".
И Блут сказал: "Гау". Ему ни за что не хотелось расставаться с Сыном Божиим.
Но вот после работы Сын Божий поднимается наверх, чтобы забрать Блута. Внизу идет кутеж.
- Блут, - зовет Сын Божий, - каптен Блут!
Он ждет, что Блут уже готов. Но пес не выходит.
- Каптен Блут! - снова зовет человек. - Спит он, что ли?
Он входит, зажигает свет.
Где Блут? Он смотрит на кровать, но Блута там нет. Он замечает пса в глубине комнаты, на полу. Блут совсем ушел в себя, замкнулся.
- Пошли! Я пришел за тобой!
Но Блут не выходит из того круга, в котором замкнулся.
- Гау, гау! - говорит человек.
Но пес не отвечает.
- Ты не хочешь, чтобы я тебя увел? - Сын Божий наклоняется, хочет потрепать собаку по загривку. Но Блут опускает голову - низко, до полу. Он не хочет, чтобы к нему прикасались.
- У-гм! - говорит человек.