Но пес не отвечает "у-гм", вместо этого он скулит. Взгляд его глаз, спрятанных в курчавой шерсти, поднимается, смущенный и униженный; он направлен не на Сына Божия, который стоит прямо перед Блутом, но назад, за спину собаки, и уши ее также обращены назад и прижаты к голове, и Блут призывает пустыню, тьму и вечные муки, любой собачий ад, лишь бы в нем не было этого человека.
Сын Божий тащит его за собой, теперь он хочет увести пса.
- Я пришел за тобой! - говорит Сын Божий.
Но собака в отчаянии, она отчаянно скулит, вырывается из рук, убегает под кровать и снова скулит оттуда.
- Странно! - говорит Сын Божий. - Он передумал!
Что все это значит?
Пес Блут знает, что не может уже уйти с Сыном Божиим после того, что сделал. Он больше не может быть собакой человека, другом человека.
Что это значит? Причастен ли он, пес Блут, к людям или не причастен? Принадлежит ли к их миру?
Мне хотелось бы увидеть других: самого Гитлера, к которому пришел бы приставленный к нему Сын Божий, и он понял бы наконец, что творит, и завыл, и убежал бы под кровать скулить. Или любого из немцев Гитлера, из ополченцев Муссолини, из всех, кто наделал дел по всему миру - в Испании и в России, в Греции и во Франции, в Сицилии, в Словении, в Китае и в Ломбардии, кто смеялся над тем, что делал, а теперь бы убежал под кровать скулить. Я хотел бы увидеть Пипино, полковника Джузеппе-Марию, капитана Клемма. Спрятались бы они под кровать? Завыли бы?
Но не в этом ответ, которого мы ищем. Может быть, они и завыли бы. Ведь они собаки. Может быть, они и убежали бы под кровать скулить. Но мы хотим знать другое. Не то, свойственно ли человеку скулить. Но свойственно ли человеку делать то, что делают они, - творить несправедливость.
XCIII
Свойственно ли это человеку?
Мы хотим знать, свойственно ли человеку делать то, чего мы не станем делать уже потому, что так делают они. И что мы можем сказать о них лишь по виду, не испытав того, что испытывают они? Можем ли мы знать об этом что-нибудь?
Но ведь и на нашей стороне есть люди, о которых мы судим лишь по виду.
Например, Эль-Пасо. Мы рассказываем о нем, но из всего, о чем мы говорим, ничто не испытано нами, не вошло в нас: мы лишь видим и говорим. Мы можем потешаться над тем, что он делает.
Ведь потешается же Гракко, который говорит о нем: "Посмотришь, что за тип!" Но он не может ничего сказать о том, что у него в душе, хотя может сказать это об Орацио и Метастазио, о Фоппе и Шипионе, о Барке Тартаро, о каждом простом и мирном человеке. Никто из нас не может сказать о нем то же, что мог бы сказать о самом себе.
Я могу сказать об Эн-2, о том, что творится с ним в эту минуту. Я взял бы это с самого себя. Но, говоря об Эль-Пасо, я ничего не мог бы взять с самого себя. Неужели я сидел бы в этот час за столиком с немцами?
Ничто на свете не заставило бы меня быть в этот час с немцами. И Гракко - ничто на свете не заставило бы его быть в этот вечер с немцами. Не то Эль-Пасо: он кутит с ними, пьет с ними.
- Что такое все это? - спрашивает он.
- Что все? - спрашивают немцы.
- Все, - говорит он. - Неужели все это есть?
- А разве нет? - говорят немцы.
- Es nada, - отвечает он.
Он говорит, что все это - ничто. Что рейнское вино - ничто, и омар - ничто, и ярко освещенный зал - ничто, и ничто - громкий смех немцев в зале, и девица Линда, у которой самые красивые ноги в Милане и которая танцует голая на столе, окруженном немецкими лицами.
Эль-Пасо говорит:
- Это ничто.
Но он поднимает бокал и пьет. С кем он чокается? С капитаном Клеимом. С немцами.
- А вы знаете, - говорит Эль-Пасо, - что не есть ничто?
- Что? - спрашивают немцы.
- То, что сделали прошлой ночью итальянские патриоты.
- Он хочет сказать, террористы, - объясняет капитан Клемм.
Немцы смеются.
- Не над чем тут смеяться, - говорит Эль-Пасо, - вот это было нечто.
- Да, это было нечто, - подтверждает капитан Клемм.
- С этим нельзя не согласиться, - говорят немцы.
- Верно? - говорит Эль-Пасо.
Он стоя наливает бокалы, он хочет, чтобы немцы выпили с ним тост. За кого? За патриотов.
- Ах, вот что! - говорит один капитан.
- Ну да, - говорит Клемм. Он встает и продолжает: - Я ему обещал. А почему бы и нет? Можно и выпить!
- Можно и выпить! - кричат немцы.
Они пьют. Динь! - говорят бокалы. И немцы пьют за наших убитых, за расстрелянных нынешним вечером, за Джулая, съеденного собаками.
- Вот это было нечто, - повторяет Эль-Пасо. Девица Линда закончила свой маленький номер - танец на столе. Музыка прервалась на минуту, и она не знает, что делать. Она взобралась на стол одетой. Она выпила. В перерывах между танцами она бросалась на шею то одному, то другому офицеру, сидела на коленях то у одного, то у другого, постепенно раздевалась, а когда разделась догола, Клемм привязал ей на задницу прикрепленный к поясу хвост дохлой суки.
- Es nada, - говорит Эль-Пасо. - Все это ничто, пустота.
Она раздевалась, как раздевался Джулай, и теперь стоит голая, как стоял Джулай перед собаками, музыка не играет, и она не знает, что делать.
Но вокруг стоят мужчины, они стучат бокалами и кричат.
- Вот это было нечто! - твердит Эль-Пасо - Ибаррури.
Линда старается сделать хоть что-то, она идет по столу, слегка нагибается то направо, то налево, щекочет привязанным у нее сзади хвостом лица офицеров - сперва одного, потом другого, третьего.
Офицеры тоже стараются что-нибудь сделать, они целуют Линду под хвост. Но что все это?
- Все это ничто, - говорит Эль-Пасо. - Es nada.
Но вот капитан Клемм встает на стул.
- Одну минуту, - говорит он. - Выпьем за моих собак.
- А? Что такое? - говорят вокруг.
- Выпьем, - говорит Клемм, - за Гудрун и каптена Блута. За моих собак.
- Зачем? - говорят вокруг. - Что они сделали, твои собаки?
- Они тоже сделали нечто, - говорит Клемм.
Он рассказывает об убитой Грете и о том, как за нее отомстили Гудрун и Блут.
Все поднимают бокалы и пьют за здоровье собак.
- Я пью за здоровье Гитлера, - говорит при этом Эль-Пасо.
Но что, по его мнению, он делает, говоря так? Немецкие офицеры аплодируют ему.
Он проводит время с ними, играет с ними, и мы должны поэтому признать, что наш человек такой же, как они. Что, может быть, и он способен отдать одного из них на съедение нашим собакам. Неужели это так?
Наверное так. И мы иногда имеем право пользоваться их оружием. Мы не должны быть простыми, хочу я сказать. Мы должны сражаться с тем, что являют собою они, отказавшись от самих себя, перестав быть самими собой.
Не быть людьми? Отказаться от того, что человечно?
XCIV
В этом пункте мы и ошиблись.
Мы исходим из предпосылки, что человечно лишь то, что человеком выстрадано, чем он платит по счету. Голод, например. Мы говорим, что голодать - человечно. Или дрожать от холода. А одолеть голод, вырваться из стужи, дышать воздухом земли, владеть землею, деревьями, реками, зерном, городами, победить волка и смотреть в лицо миру? И это тоже человечно, говорим мы.
Нести в душе бога отчаявшегося, иметь за плечами призрак, видеть платье, висящее за дверью, - это человечно. Но и нести в душе бога счастливого - тоже человечно. Человечно быть мужчиной и женщиной. Быть матерью и сыном. Мы все испытали это и можем сказать, что это присуще нам. И все, что воспламеняет ярость, после того как мы жили с поникшей головой, в слезах. Мы говорим тогда, что в нас просыпается великан.
Но человек может действовать и не имея за душой ничего выстраданного - ни голода, ни стужи, и мы говорим, что он не человек.
Мы видим его. Он то же, что волк. Он нападает и творит несправедливость. И мы говорим: это не человек. Он творит зло хладнокровно, как волк. Но разве это отнимет у него имя человека?
Мы всегда думаем о жертвах несправедливости: о люди! о человек!
Едва мы видим несправедливость, мы становимся на сторону ее жертвы и говорим: вот человек! Кровь? Се человек. Слезы? Се человек.
Но кто же тогда тот, кто творит несправедливость?
Мы никогда не думаем о том, что он тоже человек. Но кто же он, если не человек? В самом деле - волк?
Мы говорим теперь: вот фашизм. Больше того: вот гитлеризм. Но что значит существование фашизма? Я хотел бы видеть, чем стал бы фашизм, если бы и это не было свойственно человеку. Что он мог бы сделать? Мог бы он делать то, что делает сейчас, если бы в человеке не была заложена способность к этому? Я хотел бы посмотреть на Гитлера и на его немцев: что, если бы в человеке не была заложена способность делать то, что делают они? Пусть они попытались бы тогда сделать это - хотел бы я на них посмотреть! Отнять у них способность делать все это, заложенную в человеке, а потом сказать им: давайте, делайте! Но что бы они сделали?
Черта с два, как говорила моя бабушка!
Может быть, Гитлер все равно написал бы то, что он написал, и Розенберг тоже; может быть, они написали бы бред в десять раз хуже. Но я хотел бы посмотреть, если бы в человеке не была заложена способность Делать то, что делает Клемм, - поймать человека, раздеть его, отдать на съедение собакам, - я хотел бы посмотреть, что стало бы в мире с их бредом.
XCV
Однажды ночью наши устроили нападение на казарму, где спал Черный Пес, - с тем, чтобы убрать его. Организовал нападение и руководил им Эн-2; но цель не была достигнута. Эн-2 видел, как упал Шипионе, друг Фоппы, и Мамбрино, друг Кориолано; он снова был среди гибнущих, снова испытал чувство бессилия, когда не можешь никому помочь, не можешь сделать ничего, чтобы товарищ поднял голову из лужи собственной крови, - и ему опять захотелось покончить со всем, погибнуть вместе с гибнущими и не знать больше об их гибели. Гракко заметил его отчаяние.
- Зачем это? - спросил он.
И заявил, что Эн-2 следует выйти из активной борьбы, если он позволил себе впасть в отчаяние. Никто из наших не должен бороться, если у него отчаяние на душе. И Эн-2 поручили другую работу.
Но во время атаки на казарму, где был Черный Пес, враги разглядели лицо Эн-2; на следующий день в газете поместили его имя и фамилию и описание его примет, обещая награду во много тысяч лир тому, кто сообщит данные для его поимки.
Он лежал на кровати в своей комнате, когда ему рассказали об этом.
Он курил, думал о том, что было у него с Бертой за эти десять лет; он знал, что Берта вернется. Она всегда возвращалась и снова уходила, и это могло повторяться до бесконечности; но вдруг в один прекрасный день она больше не уйдет?
Еще через год?
Может быть, это будет в следующий раз, может быть, еще через десять лет: он знал это и в то же время как будто не знал, словно ожидать того, что он знал, слишком сложно, а ему нужен выход попроще. То же самое, что с людьми, гибнущими вокруг него: они будут гибнуть еще некоторое время, пока это кончится, придет освобождение, он знал это и как будто не знал, словно выстоять и дождаться освобождения совсем не просто, а ему нужен очень простой выход, настолько простой, чтобы в его простоте растворилось его простое желание: погибнуть вместе с каждым гибнущим товарищем.
Газету принесла ему Лорена.
- Ты оплошал: тебя узнали, - сказала она.
- Ну и что? - сказал Эн-2.
XCVI
Лорена дала ему газету, он прочел все, что касалось его.
- Ну и что с того? - сказал он.
- Ты не можешь больше работать в Милане.
- Кто тебе поручил передать мне это?
- Сам Гракко. Сегодня они еще не могут устроить твой отъезд, но завтра вечером будет грузовик, он отвезет тебя в Турин или в Геную.
- Значит, мне нужно уехать из Милана?
- В Турин или в Геную. Здесь, в Милане, ты больше не сможешь шагу ступить.
- И мне нужно уехать? Они говорят, что мне нужно уехать?
Он подумал, что Берта придет, быть может, затем, чтобы не уходить больше, и не найдет его. Потом он подумал о том, что она прочтет в газете о награде, которая назначена за его голову.
- Ладно, - сказал он. - Значит, уехать придется завтра вечером?
- Грузовик будет в Po с пяти, возле станции.
- А в Ро мне надо ехать на велосипеде?
- Как хочешь. Но сегодня ты не должен здесь ночевать.
- Почему? - спросил Эн-2. - Никто не знает, что я живу в этом доме.
- Но могут узнать. Представь, что кто-нибудь из соседей опознал тебя и донос…
- Это не так просто.
- Просто или не просто, но лучше тебе ночевать не здесь.
- Здесь или не здесь - не все ли равно?
- Как видно, нет.
- Все равно! Я буду ночевать здесь.
- Но какие у тебя причины? Почему ты хочешь ночевать здесь? Никаких причин у тебя нет.
- Я устал, Лорена. Разве это не причина?
- Ты устал?
- Устал.
Лорена поднялась со стула.
- Товарищи тревожатся за тебя.
- Скажи им, чтоб они не тревожились.
- Они хотели бы, чтобы ты ночевал не здесь.
- Скажи им, что здесь я в безопасности.
- Там, внизу, Барка Таргаро.
- Ах, вот что!
- Он хочет забрать тебя к себе домой.
- Скажи ему, что этого не нужно.
- Ты не хочешь, чтобы я послала его к тебе наверх?
- Пошли его ко мне наверх.
XCVII
Лорена вышла. Эн-2 остался один. Он думал о Берте, о том, что сейчас она читает газету; потом он услышал, что к двери подходит Барка Тартаро, услышал его тяжелый шаг.
- Это я, командир.
Это был он, громадный и грузный, это был его низкий голос.
- Лорена мне сказала, что ты остаешься здесь.
- Да, остаюсь.
- Почему, командир?
- Потому что нет никакой надобности уходить.
- Здесь может быть опасно.
- Не больше, чем в другом месте, Барка Тартаро. Почему здесь более опасно, чем в другом месте?
- Наверно, здесь все-таки опаснее.
- Везде одно!
- Везде одно? Везде люди могут погибать, но могут и сопротивляться. Разве не везде могут они не только погибать, но и сопротивляться?
Жалко, - сказал Барка Тартаро.
- Что жалко?
- Что ты не пойдешь ко мне.
- А почему это жалко?
- Сын Божий хотел с тобой повидаться.
- А разве он не может повидаться со мной, если хочет?
- Где, здесь?
- Если уж мне приходится уезжать, то можно и здесь.
- Я могу послать его к тебе?
- Пошли, - сказал Эн-2.
- Завтра утром?
- Давай завтра утром.
- И Орацио тоже хотел тебя повидать.
- Пришли ко мне и Орацио.
- Он, наверно, захочет прийти вместе с Метастазио.
- Пусть приходит с Метастазио.
- Все товарищи, - сказал Барка Тартаро, - хотят тебя видеть.
- Пришли всех, - сказал Эн-2. - Почему бы им не прийти ко мне, если они хотят со мной повидаться?
XCVIII
Барка Тартаро ушел. Уже смеркалось, и Эн-2 снова остался один в своей комнате, с ним был лишь вечереющий высоко над Миланом воздух за окнами с поднятыми жалюзи.
Надвигалась ночь, она была словно надвигающаяся на людей гибель, немая и беспросветная, созданная для того, чтобы сопротивляться и ждать или чтобы сразу позволить увести себя прочь. Его товарищи по борьбе хотели прийти повидаться с ним, и они придут, но придут только Сын Божий и Барка Тартаро, Орацио и Метастазио, менее близкие товарищи среди всех его товарищей. Насколько ближе ему погибшие Фоппа и Кориолано, Шипионе и Мамбрино, и все остальные, даже безвестные убитые, лежащие на всех тротуарах, все погруженные в ночь без огней, все, кто уже не сможет прийти. Не сможет?
Он не в силах был ничего для них сделать, не в силах был отвратить от них гибель, помочь им, и вот теперь они не в силах ничего сделать для него. А ему нужно, чтобы для него что-нибудь сделали. Ему хотелось быть уже мертвым - или ему нужно было что-нибудь столь же простое, как это его желание, более простое, чем необходимость вновь бороться и сопротивляться, вновь ждать. Разве они не могут дать ему этого? Почему они не могут прийти? Не могут - или им просто не интересно приходить?
Может быть, это только потому, что они не читали газеты?
И то же самое Берта. Казалось, она не похожа на них, она в силах дать ему нечто более простое, чем ожидание; и казалось, что она, как они, не может прийти. Действительно не может? Или она, как они, просто не читала газету?
Если бы она прочитала газету, она бы прибежала.
И он увидит ее: она прочтет и прибежит, придет, чтобы больше не уходить, чтобы остаться с ним, чтобы уехать из Милана вместе с ним.
Это было самое простое из всего, что могло случиться. Но этого все еще не случилось. Почему?
XCIX
Случилось другое: вернулась Лорена и застала его в темноте; он лежал на кровати и смотрел, как за окнами плывет легкая дымка лунного света, низко над Миланом, над его угасшими домами.
- Ты почему это вернулась? - спросил Эн-2.
- Хотела посмотреть, не надо ли тебе чего.
- Посмотри. Мне ничего не надо.
- И поесть не надо?
- Я уже поел.
- Я тебе кое-что принесла.
- Поешь сама или оставь мне на завтра. Спасибо.
- Ты так и не укрылся? - спросила Лорена. - Замерзнешь. Подожди, я сниму с тебя ботинки и укрою тебя.
- Спасибо, - сказал Эн-2. - Я и сам могу.
- Так укройся. Опустить жалюзи?
- Опусти. Спасибо.
Лорена опустила жалюзи и теперь не могла найти дорогу обратно от окон.
- Зажги свет и садись, - сказал Эн-2.
Лорена не стала зажигать свет.
- Я тоже могу побыть в темноте, - сказала она. - Куда мне сесть?
- Там, в ногах кровати, есть стул.
Лорена села.
- Вот, - сказала она. - Я сижу.
С
- Что же ты будешь делать? - спросил Эн-2.
- Как что буду делать?
- Ты хочешь разговаривать? Мне что-то не очень хочется.
- И не разговаривай. Спи, если хочется спать. Ты хочешь спать?
- А ты меня будешь стеречь? Спасибо, Лорена. Иди домой.
- Мне нечего делать дома.
- Ты хочешь остаться здесь, пока у тебя не будет другого дела?
- Пока тебе не надоест.
- Мне не надоест, - сказал Эн-2, - но до комендантского часа осталось всего ничего.
- А я могу остаться тут на всю ночь.
- Всю ночь просидеть на стуле!
- Ну и что? Могу и целую ночь просидеть на стуле.
- Лорена, - сказал Эн-2, - ты молодец, ты храбрая девушка и красивая к тому же…
- Что это с тобой стряслось?
- Дай мне сказать. Может быть, ты лучше всех остальных женщин и мужчин на свете.
- Ты думаешь?
- Всегда ты можешь делать то, что проще всего сделать.
- Надеюсь, что это так.
- И я тоже, - сказал Эн-2, - хотел бы делать то, что проще всего.
- Почему же ты не можешь? Если хочешь, значит можешь.