- А не три?
- Может, и три…
Вмешался Власов:
- Иван Петрович, вы мне говорили - три…
- Так… Треснуло три раза! И что же это треснуло? Сухие сучья под колесами телеги? А? Интервалы одинаковы?
- Интервалы?.. - Турин припоминал. - Пожалуй, да…
- Какие же это патроны в костре… - легко, мимоходом отвергая версию Турина, заметил Цугуриев и пошел дальше: - Автомат, винтовка, пистолет?
- Откуда я знаю…
Цугуриев укоризненно покачал головой, поцокал языком:
- И таких людей назначают большими начальниками! Беспечность, дорогой Турин, беспечность! Воевал в партизанах и не умеешь отличить стрельбы из автомата от стрельбы из винтовки или пистолета?
- Да, пожалуй, умею… Но мне и в голову не приходило, что сейчас могут стрелять по мне. Совершенно не обратил внимания. Мало ли…
- Вот и говорю - беспечность! - чуть ли не по складам произнес Цугуриев и поднялся. - Поправишься - зайди.
Майор ушел, оставив тревогу. Власов, и без того уверенный, что в его начальника стреляли, сейчас просто торжествовал: он прав!
3
С тех пор как школу освободили, учителя часто заглядывали туда и порою подолгу засиживались. Сюда притягивало что-то родное, забытое и уже казавшееся навсегда отошедшим в небытие. Можно собраться вместе, поговорить, как в прежние времена. Помогали плотникам, печнику месили глину, кровельщику подавали на крышу листы железа.
Потянулись сюда и ученики. То, кто постарше, взялись за сооружение столов и скамеек, младшие выискивали кирпичи и приносили в школу. Приносили случайно найденные книги, старые газеты, гвозди, огрызки карандашей, ржавые перья…
За самодельным столом вокруг единственной в школе семилинейной лампы сегодня собрались все педагоги: Владимир Николаевич, Степанов, Вера, Константин Иванович, Паня. Сидел еще полуслепой солдат Василий Васильевич Попов.
Учитель начальной школы Константин Иванович вернулся из-под Почепа больным, одиноким и обосновался где-то в деревне, у дальних родственников. Прослышав о школе, переехал в Дебрянск, хотя с питанием и жильем здесь было значительно хуже. Но зато работа! Свой круг людей и интересов. Школа!
Паня Прошина вернулась в Дебрянск совсем недавно. Она была на редкость простодушной. В педагогический институт пошла потому, что большинство выпускников дебрянской десятилетки поступало именно в педагогические вузы. О своем замужестве рассказывала так: "Он мне раз предложение сделал - я отказала, он мне другой раз - я согласилась".
Василия Васильевича привлек к делу Степанов. Старый полуслепой солдат явно томился в землянке от вынужденного безделья, от сознания своей оторванности от людей и событий. Предложение Степанова прийти в школу встретил с радостью, но с некоторым недоумением: а он-то чем может быть полезен?
Как самый обеспеченный, Степанов принес сегодня несколько кусков сахару и граммов триста хлеба. Паня быстро вскипятила у кого-то из соседей чайник, заняла стаканы, и учителя вместе с Василием Васильевичем в свое удовольствие попили горячего чаю. Сегодня как-то и решилось само собой, что нужно принести в школу кружки и иногда, прихватив хлеба и сахару, устраивать вот такие вечера. Они обещали быть уютными, дружескими и, как сегодняшний, возвращали к далекой прежней жизни…
После чая опять занялись работой. Сшивали из газет и старой бумаги тетради, готовили чернила, мудрили с учебниками. Во многих с трудом добытых учебниках часть страниц была аккуратно заклеена белой бумагой.
Считалось, что школа работала и при "новом порядке". Да, работала… В классах - по пять, по восемь человек. Разрешили пользоваться некоторыми старыми учебниками, так как других не было и быть не могло. Но в этих учебниках было приказано заклеить страницы, где шла речь или хотя бы упоминалось о великом прошлом народа, о Конституции, о Сталине. А потом немцы отдали школу воинской части и все остатки учебников и учебных пособий свалили в подвалы.
Вот этими учебниками сейчас и занимался Василий Васильевич: мокрой тряпочкой осторожно смачивал заклеенную страницу и ждал, когда белый лист начинал отходить. Тогда можно было взять его за уголок и, тряпочкой же добавляя воду между листом и страницей, бережно отделять одно от другого. Василий Васильевич делал это, полагаясь не столько на глаза, сколько на чутье пальцев.
За работой говорили не только о делах, но и читали письма с фронтов, говорили о втором фронте: когда же он будет? Ведь этак и до Берлина дойдем без помощи союзников! И как-то боялись вспоминать, трогать недалекое прошлое, хотя и не могли не думать о нем.
Штайн… Ведь они работали с ним до войны, встречались во время оккупации. Что уж тут хорошего!.. Владимир Николаевич, Паня, Константин Иванович преподавали в этой жалкой школе при немцах. Не обвинит ли и их кто-нибудь в сотрудничестве с врагом? Но могли ли они бросить детей на произвол судьбы, отмахнуться? Кто бы тогда их учил? И разве они, учителя, даже в тех немыслимых условиях не пытались нести детям то, что несли всегда?..
А для Степанова прошлым, с которым он не мог проститься, была Вера. Тогда, выйдя из землянки с ее запоздавшими письмами, "осколками разбитого вдребезги", как он сам назвал их с горькой иронией, он не стал читать их. Но сегодня, выйдя из школы, Степанов сунул руку в карман шинели и достал письма: "Прочесть и выкинуть!"
Он вскрыл первый конверт. Конечно же! Отличная белая бумага… Большие поля… Уж Вера понимала, что уважение к человеку и красота должны проявляться не только в большом, но и в малом. Везде и всегда!
Еще и строчки не прочел Степанов, а его уже отбросило в мир, который так неожиданно был разрушен.
Смоленск, 26 июня 1941 года
Началось, Миша…
Бумажными полосками перекрещены окна, в подъездах ввинчены синие лампочки, на стенах указатели со стрелками: "Бомбоубежище". По ночам дежурим на крыше института, который кажется сейчас таким беззащитным и ненужным. Кто знает, может, день-два - и в наших аудиториях застонут раненые… Говорят, война ненадолго: месяца три, полгода… Будем надеяться и помогать, чтобы так и стало.
Пишу тебе в Дебрянск потому, что ответа на письмо, посланное в Москву, не получила.
По улице прошла группа мужчин с вещевыми мешками за спиной. Мужчин провожают женщины, одних - жены, других - невесты. Идут, не отрывая от них взгляда.
Несколько раз в день бегаю вниз посмотреть, не пришло ли от тебя письмо: из Дебрянска или из Москвы.
Не знаю, с кем останется мама, если брат и отец уйдут воевать. Волнуюсь за нее, хоть беги в Дебрянск.
Еще двое прошли с мешками… Может, и на тебя кто-нибудь вот так смотрит.
Жду.
Вера, твоя.
В письме, пахнущем сыростью подвала, дорогим для Степанова было изящное признание, отнесенное в конец. Признанию этому как бы не придавалось никакого значения, оно самым естественным образом должно завершить их давние отношения. "Вера, твоя". Крохотное последнее словечко оглушало.
Письма́, которое Вера отправила в Москву, Степанов мог не получить из-за того, что их курс переселили в другое общежитие. Он написал в Смоленск, сообщил свой новый адрес. Но ответа не последовало.
В июле Степанов был уже в ополчении. В первый месяц он не получил ни одного письма. Ни от кого. Так работала связь. Потом она наладилась, но в Дебрянске уже слышалась чужая речь.
Сразу после освобождения Дебрянска Степанов, ни на что не надеясь, написал туда и, конечно, не получил ответа. Не было ни Вериного дома, ни Остоженской улицы, ни самого Дебрянска, ни Веры: как он потом узнал, тогда она еще не вернулась из партизанского отряда. Больше Степанов не писал. Однако отъезд свой торопил…
И вот теперь, спустя более чем два года, он держал в руках письма, которые Вера адресовала в Дебрянск…
С Верой он старался встречаться реже, обходить ее. Вера, видимо стараясь помочь Степанову, была с ним холоднее, чем с другими.
Однако школа, о которой так все хлопотали и больше всех - Степанов, теперь сталкивала его с Верой чаще, и не где-нибудь в официальном районо или на холодной улице, а в учительской, которая с каждым днем становилась все уютнее и где они будут видеться теперь каждый день и по многу раз, порой оставаться вдвоем. Все это было трудно, даже мучительно и для Степанова и для Веры…
4
Из школы вышли вместе поздним вечером.
У горсада разделились: Степанов со старым учителем пошли дальше по Первомайской, а остальные свернули за Советскую.
Город давно уже спал. Темно - ни луны, ни света в окнах.
- Ты знаешь, Миша, откуда эти названия деревень неподалеку от Бережка: Рясники, Затинники?
- Нет…
Владимир Николаевич, заметил Степанов, любил беседовать с ним о прошлом города, России. Беседовал с удовольствием, отдыхая от бесконечной и отупляющей суеты. В чувстве причастности, слитности с делами народа и его историей черпал новые силы.
- Мало кто знает, представь себе… На Бережке, как тебе известно, был Воскресенский монастырь. Монастыри - тоже известно - обносились стенами. Деревянными, кирпичными… А у нашего был еще простой тын. В какую седую старину уходит его история! Деревня за тыном - Затинники.
Когда старый учитель рассказывал о своих находках, небольших в общем открытиях, разрозненное и разбросанное связывалось в одну цепочку, давно забытое восстанавливалось, далекое становилось близким. Из маленьких камешков, как мозаика, создавалась постепенно величественная картина.
- Рясники - село, которое имело отношение к монахам, людям в рясах… Ты не обратил внимания: на Тихоновской церкви монастыря очень высоко прилеплено что-то вроде кельи с небольшими окошечками?
- Как же, - отозвался Степанов, - видел…
- Так и считалось, да и сейчас считается, что там жил преподобный Тихон, основатель монастыря. Некоторые церковники поддерживают эту версию. Может, конечно, и жил… Однако высоковато было старцу подниматься в свою "квартиру"… И потом - почему это келью прилепили так высоко и на углу, который обращен на юго-восток? Одно оконце - на юг, другое - на восток. Ни в одной церкви, насколько я знаю, нет подобных келий. Все дело в том, что эта была не просто кельей, а сторожевой вышкой, а с юго-востока чаще всего и нападали на древний Дебрянск татары. Врага можно было заметить на дальних подступах и дать знать горожанам. Вот тебе и "келья"!
Почти у самого сарайчика Владимир Николаевич остановился.
- Пойдем, я тебе кое-что покажу, - сказал он, но тут же подумал, что в сарайчике наверняка давно спят и его появление со Степановым потревожит женщин, вызовет их недовольство. - Он печально махнул рукой: - Нет, Миша, лучше потом…
- Хорошо, Владимир Николаевич… А все же что вы мне хотели доказать?
- Успеется… Покажу…
Простившись, Степанов пошел к себе. Райком стал чем-то привычным, удобным… Часть работы можно было делать за столом Турина: светло, тепло… Здесь же можно было назначить деловое свидание. Сама обстановка райкома позволяла глубже вникать в жизнь города и района, быстрее узнавать новости, стоять ближе к молодежи…
Степанов уже отвык от домашнего уюта: в течение нескольких лет - железная койка в общежитии, потом - окопы, землянки, койка в госпитале.
Сворачивая с Первомайской, Степанов услышал голоса и остановился. Шли, видимо, со стороны реки двое…
- Хор-рошая ты девчонка!.. - лениво улещал кого-то мужчина.
- Да отстань ты!.. - ответил женский голос.
- Хор-рошая!..
- Ладно, ладно… Когда надо, все становятся хорошими. Отстань…
Сейчас Степанов уловил в этом голосе знакомые интонации Нины Ободовой. Где-то там, у реки, по слухам, обосновалась женщина, у которой чуть ли не всегда - и днем и ночью - можно было раздобыть самогон. И эти двое шли оттуда. "Неужели Нина?" - подумал Степанов. Но голоса затихли, прохожие, видимо, свернули в сторону.
После разговора на почте Степанов хотел наведаться к Нине, посмотреть, как живет. Ничего не стоит затюкать человека, труднее - поддержать… Но что-то помешало. Сейчас Степанов решил все же выкроить время и обязательно встретиться с Ниной.
У райкома Степанов замедлил шаги… Турин теперь, если никуда не уехал, наверное, сидит за столом, работает… Они сейчас, поговорив о новостях, опять волей-неволей вернутся к Нефеденкову, поспорят, снова, быть может, поругаются, а Борису ни холодно ни жарко от этих бесполезных разговоров. Что изменится в его судьбе?..
И Степанов решился: он зайдет сначала к Цугуриеву.
У Цугуриева горел свет.
На его стук майор вышел в застегнутой шинели, словно не встречал посетителя, а куда-то уходил.
- Кажется, не вовремя? - спросил Степанов.
- Смотря с чем пришли, - ответил Цугуриев, пропуская Степанова вперед. Похоже, Цугуриев догадывался о цели визита и не одобрял этого.
В комнате было холодно и сыро, хотя давно уже не проветривали: пахло застоявшимся табачным дымом.
- Садитесь, - суховато предложил Цугуриев. Степанов сел и, не принимая официального тона, спросил, кивнув на печь:
- Не топят у вас, что ли?
Цугуриев ответил не сразу. Кашлянул, посмотрел на посетителя, снова кашлянул:
- С уборщицей что-то… С чем пришли? - Он остался стоять, и опять, как и в прошлый раз, его лицо оказалось в тени, а Степанов - весь на свету.
- Я по поводу Нефеденкова… - начал Степанов и, заметив легкую усмешку, тенью пробежавшую по лицу Цугуриева, почувствовал, что ничего не добьется.
- Что ж, говорите, Степанов…
- Я хочу сказать, товарищ майор, что, по моему глубокому убеждению, Нефеденков не мог пойти на подлость, даже под пулей. Если слова его старого друга что-то значат для вас, прислушайтесь к ним. Вот, собственно, все.
Цугуриев прошелся по комнате и остановился перед Степановым.
- Сколько раз умирали, Степанов?
Неожиданный и неизвестно к чему клонящий вопрос озадачил Степанова.
- Что имеете в виду, товарищ майор?
- Фронт. Ранения… Опасные моменты, когда смерть - вот она!
- Не считал… Но раза два, ничего не преувеличивая, думал, что конец.
Цугуриев шумно вздохнул, словно подвел под чем-то черту.
- Ладно… Припомните, Степанов, случайно не рассказывал ли Нефеденков о Дубленко? Может, хвалил его…
- Рассказывал…
- Что?
- Это не из области ожидаемых вами похвал…
- Из какой же тогда?
- Серьезных обвинений…
- Расскажите…
- Могу. Но тут уж, товарищ майор, - предупредил Степанов, - я всего лишь исправный телефон…
- Это не так уж мало. Слушаю.
Стараясь быть как можно более точным, Степанов изложил рассказ Нефеденкова. Майор слушал как будто без интереса, но в его еле заметном покачивании головой и во взгляде, который вдруг останавливался неизвестно на чем, Степанов чувствовал сосредоточенность.
Цугуриев не задал ни одного вопроса, как будто рассказ был ему совершенно ни к чему. Подошел к столу и, вынув из ящика лист бумаги, протянул Степанову:
- Напишите.
- Что написать? - спросил Степанов, хотя в последний момент понял, что от него требуется.
- То, что рассказали.
Степанов помедлил. Ну что ж… Он готов и в письменной форме изложить то, что изложил устно. Подвинул стул к столу, взял ручку, обмакнул в чернила, поудобней положил лист…
- Бумага у вас, товарищ майор, не как у всех… Отличная!
Цугуриев покашлял, и только теперь Степанов понял, что покашливанием этим майор указывал на неуместность его замечаний.
- Так… - сказал Степанов. - На ваше имя писать?
- На мое.
Степанов склонился над листом.
- Ладно, Степанов… - Майор отодвинул бумагу в сторону, сел напротив Степанова. - Сколько человек знает о том, что рассказал Нефеденков?
- Я, Турин и он сам, Нефеденков.
- Трое… Дубленко встречался с Нефеденковым?
- Думаю, что нет… Но Нефеденков видел его с Котовым.
- И Дубленко, конечно, знает, что Нефеденков вернулся?
- Очевидно…
- И еще… Вы встречались с Дубленко?
- Да.
- Зачем?
- Случайно, обходил землянки. Но смотрел на него и говорил с интересом… На фронте предателей или возможных предателей не видел, только явных врагов.
- И что подумали, когда посмотрели? Стал менее подозрителен? - уточнил Цугуриев.
- Пожалуй, да. Держится с достоинством, хотя чем-то вызывает чувство жалости.
- А в Нефеденкове вы как не сомневались, так и не сомневаетесь?
- Не сомневался и не сомневаюсь, товарищ майор.
- Похвально… В общем, арестовываем невиновных… - тихо, как бы про себя, произнес Цугуриев.
- Подозрительных для вас, - уточнил Степанов. - Ведь будет разбирательство?
- Конечно.
- Скоро?
- Не знаю, Степанов.
- А если поинтересоваться, товарищ майор?
Цугуриев покашлял.
- Понятно, - заключил Степанов.
- Так… Интересно, почему же Дубленко вызвал у вас чувство жалости? - вернулся к прерванной теме Цугуриев.
- И сам не знаю…
- Может, отчасти потому, что заикается?
- Заикается? - Степанов задумался. - А знаете, заикание, пожалуй, сыграло свою роль… Определенно - да…
Майор что-то прикидывал в уме, и потому наступило довольно продолжительное молчание.
Утверждаясь в каких-то своих выводах, Цугуриев тряхнул головой и достал папиросы:
- Ку́рите?
- Спасибо, не курю… Если не тайна, товарищ майор, происшествие с Туриным - действительно покушение? Или нет?
- Ну-у, Степанов, - протянул Цугуриев, - все хотите знать!.. - И, помолчав, ответил: - Есть данные, что изменник Семин кружит вокруг Дебрянска…. Озлоблен до того, что потерял всякую осторожность…
Послышалось, как дверь из коридора в кухню медленно открылась со скрипом и кто-то сбросил дрова на лавку.
Цугуриев спросил:
- Павловна?
В комнату вошел Леня Калошин.
- Это я, товарищ Цугуриев… Здравствуйте, Михаил Николаевич…