* * *
Крестьянка, давшая нам по куску хлеба и по миске чечевичного супа, проводила нас до самой дороги и на прощанье ущипнула меня за щеку.
- Смотри крепко держись за сестричкину руку.
Я был очень горд тем, что она приняла Веру за мою сестру, но вместе с тем мне стало обидно: она, видно, считает меня малышом, который еще не умеет сам застегивать свои штанишки.
- Попадаются же иногда и хорошие люди, здешние крестьяне не похожи на жлобов, - сказала Вера, когда мы отошли на приличное расстояние и женщина уже не могла нас услышать.
Она отвела нас в хлев, где мы вымыли ноги зеленым мылом. Хозяина мы так и не видели, а может, его вообще не было дома - может, он, как и отец Веры, ушел воевать против немцев.
Мы шли по однообразной равнине, лишь изредка попадались деревья, скособочившиеся все до единого в одну сторону. Вера задумчиво глядела на одной ей известные путевые знаки и уверенно шагала дальше.
- Теперь сюда, - говорила она, и мы сворачивали на песчаную тропинку, шли через зеленые пастбища, вдоль извилистых ручьев. Несколько раз нам попадались какие-то военные укрепления, оставленные солдатами.
Из синеющего вдали леса донесся крик кукушки. Война вдруг куда-то отступила, и ласковая весна заполонила все вокруг своим сиянием, своими ликующими красками. Она явилась, как прекрасное утро года, озарив землю нежным солнечным светом и пробудив птиц для звонких песен, - ничего похожего на весну в городе, с ее скудным, сумеречным светом, плесенью оседавшим на серых фасадах. Здесь все было по-иному. И если бы в наших ушах не звучал непрекращающийся гром пушечной пальбы, можно было бы посчитать войну тяжелым кошмаром, от которого с трудом избавляешься в минуту пробужденья.
Но уже через несколько минут война снова напомнила о себе: мы вышли к разбомбленной деревне. Разрушенные дома и похожие на кратеры глубокие воронки, обезобразившие поля… Онемев от страха, чувствуя, как замирает сердце, мы двинулись дальше. Недалеко от деревни была маленькая железнодорожная станция, и, как считала Вера, именно в нее, в эту станцию, и метили немцы.
Даже церковь и ту не пощадили. Потрясенные, мы остановились перед разрушенным храмом. Колокольня - точно вспоротое брюхо рыбы с содранной чешуей. Один из церковных сводов рухнул, взорванный изнутри, почти все стекла вылетели.
- Гляди-ка, а крест уцелел, - сказал я, указывая на верхушку купола.
- Да, - прошептала Вера. Ее почему-то обрадовало, что крест наверху остался невредим. - Да, крест всегда остается невредимым. Это означает, что церковь непобедима… - серьезно сказала она.
Смысл ее слов до меня не дошел, но я согласно кивнул, будто понимал все так же хорошо, как и Вера.
- Войдем? - предложила она, и я с удивлением отметил, что она почему-то говорит очень тихо.
- Ладно, - тоже шепотом отозвался я.
Вера нетерпеливо потянула меня за собой. Через широко распахнутую дверь мы вошли в церковь. Здесь не было той торжественной праздничности, какая обычно отличает церковь, зато ощущалось что-то таинственное и необычное. Нас встретил запах отсыревшей штукатурки, плесени и пыли, и я с сожалением вспомнил тонкий, дурманящий аромат ладана. Я был разочарован: церковь оказалась ненастоящей. Просто разодранный вверху каменный шатер, куда мощным водопадом врывался яркий дневной свет. Настоящая церковь, думалось мне, должна быть сумеречной, прохладной и вход в нее надежно заперт.
Посредине церкви, в стороне от алтаря, высилось нагромождение каменных обломков. Под ними был погребен наш милостивый господь бог вместе с останками плетеных стульев. Мне было очень жаль его, и я с ненавистью подумал о немцах, которые все это сотворили.
Вера молчала и, затаив дыхание, глядела на алебастровую фигуру святого с отбитой рукой, на взорванную колонну и кафедру проповедника с рухнувшим резонатором. Она не проронила ни слова, но в ее остановившихся прозрачных глазах застыла такая скорбь, такая боль, что она с трудом удерживалась от слез.
- Неужели наш боженька все еще живет здесь? - спросил я. Мне не хотелось верить, что это он лежит, погребенный под грудой обломков, нет, он, конечно, совершил чудо, чтобы себя освободить. Он, без сомнения, исчез отсюда.
- Сама не знаю… - нерешительно сказала Вера. - Может, он услыхал, как сюда летят бомбы? Он ведь все видит и все слышит. Ничего дурного с ним случиться не могло. Ты же знаешь!
- И он все может? - спросил я. Вера кивнула:
- Да.
- Тогда почему он не сделал так, чтобы бомбы упали не на церковь, а рядом?
- О господи, почем я знаю! Разве я могу все знать! Я глядел на пыльное красное покрывало, клочьями свисавшее со скамьи для причащающихся.
- А если он не здесь, то где же?
- На небе, конечно, - не колеблясь ответила Вера. "На небе", - повторил я про себя. Как просто: если бог не в церкви, значит, он на небе. Церковь - его повседневное жилище, а небо - загородная резиденция, вилла.
Я задрал голову и поглядел на небо, видневшееся сквозь дыру в церковной кровле. Там, в вышине, плыло крошечное ватное облачко, и я подумал, что, должно быть, это и есть господь бог, он прилетел посмотреть, что мы будем делать в его разрушенной обители. Облачко было похоже на дымок, что оставляет после выстрела зенитка, только чуть белее. Что ж, вполне возможно, это и есть бог. Мы-то ведь не причинили церкви никакого вреда, напротив, мы возмущены разрушениями, увиденными здесь, и, уж во всяком случае, не питаем никаких дружеских чувств к немцам, которые совершили это варварство. Счастье еще, что у бога, кроме церкви, есть вилла, куда бомбам не долететь.
- Как ты думаешь, немцы, сотворившие все это, попадут в ад?
- Наверное, - сказала Вера.
- А те, что убили мою маму и моего папу, тоже?
- И они, - подтвердила она.
Мне еще хотелось спросить ее, почему наш любимый боженька, такой всесильный, не даровал жизнь маме и папе, но я спохватился: дурацкий вопрос, такой же нелепый, как и разговор о бомбах.
- Давай уйдем отсюда, - снова попросил я. При виде огромной кучи мусора мне вдруг стало не по себе.
Вера окинула меня каким-то странным взглядом, и мне показалось, что самой-то ей хочется остаться здесь подольше. И вдруг она всхлипнула. Я не понимал, что такого я сказал. Просто предложил уйти, и только.
- Почему ты плачешь? - испуганно спросил я. Вера не ответила. И горько заплакала, как ревут все девчонки: тихонько, жалобно и протяжно подвывая - похоже на овечье блеяние.
- Вера! - в отчаянии крикнул я. - Почему ты плачешь?
Обхватив мою голову руками, она поцеловала меня.
- Ах, Валдо, мальчик мой милый! - Она всхлипнула, а потом добавила: - Сама не знаю почему. Я вдруг почувствовала себя такой несчастной.
Я увидел в ее карих глазах две темные, совсем крошечные миндалинки. И больше ничего. Когда она сказала: "Валдо, мальчик мой милый…", я почувствовал, что ужасно ее люблю. А когда Вера меня поцеловала, она как бы и в самом деле стала мне сестрой. Сестрой, которая старше меня и гораздо больше меня знает, которая во всем разбирается и относится ко мне с нежностью, а потому и более, чем кто-либо другой, имеет право на мою привязанность. Я тоже всегда буду ее любить, теперь я уже нисколько не сомневался, что непременно женюсь на Вере - потом, когда мы поселимся в дюнах, у самого моря.
За деревней дорога стала подыматься в гору. Мы шагали прямо в небо, к белому облачку, на котором, я в это верил, находился наш боженька. Я все еще не мог понять, почему Вера поцеловала меня и почему так внезапно расплакалась. Я все думал и думал об этом и наконец пришел к выводу, что плакала она из-за разоренной церкви. Подробно расспрашивать я не посмел, сама же она об этом ничего не говорила и держалась так, словно ничего не произошло.
Дорога опять пошла под уклон, мы соскользнули с неба на землю, и тут я почувствовал, до чего устал. Мне хотелось лечь в траву у дороги и лежать так, не вставая, глядеть в бездонное голубое небо и размышлять над нескончаемыми вопросами, мучившими меня.
- Ты уже не слышишь канонаду? - спросил я. Вера прислушалась:
- Нет, вроде ничего не слышно.
Что ж, хороший признак, значит, мы обогнали немцев. Меж тем я не спускал глаз с уходившего вдаль горизонта, надеясь увидеть наконец дюны. Но дюны не появлялись. Впереди были только наклонившиеся в одну сторону деревья да еще редкие, разбросанные по плоской равнине дома, время от времени выступавшие на передний план, а вот дюны обнаружить никак не удавалось. У меня тоскливо заныло сердце - я подумал, что мы сбились с пути.
- Мы правильно идем? - спросил я. Но Вера, как всегда, сказала:
- Об этом не беспокойся.
Сама она долго не раздумывала. И никогда никого не спрашивала, куда нам идти, ее единственным подспорьем были странные, удивительные дорожные указатели: положение солнца на небе, а чаще всего - окружающий нас ландшафт. Однажды мы увидели в вышине самолеты, крошечные серебристые черточки, которые медленно плыли по голубизне. Но скоро мы потеряли их из виду, к моей величайшей радости - я еще не забыл о том, что случилось у лесистого склона и во что потом превратилась соседняя деревня.
После небольшой паузы Вера вдруг без всякого вступления спросила:
- Ты когда-нибудь бывал в монастыре? Ее вопрос ошеломил меня.
- А мы что, в монастырь идем?
- Нет, - ответила она. - Когда я буду взрослой, я уйду в монастырь. Надолго… навсегда… Стану монашенкой. Ну разве это не прекрасно, Валдо?
Я остановился как вкопанный. Как она могла сказать такое! Неужто забыла, что еще вчера морочила мне голову своими россказнями о домике в дюнах?
Я был возмущен до глубины души. Ну как простить такое предательство, такое бессовестное нарушение торжественного обещания?!
- Я-то думал, что мы построим себе в дюнах домик и будем жить там до самой смерти.
Она быстро-быстро заморгала и от удивления даже рот раскрыла - как вчера, когда мы с ней встретились на площади.
- До самой смерти? Я так сказала? Да нет же, нет, мы будем жить там, пока война не кончится. Ты меня не так понял. А когда война кончится, я стану монахиней. Ну что ты на меня так смотришь?.. Разве уйти в монастырь не прекрасно?
- Нет, - с сердцем сказал я.
Она повертела серебряную цепочку вокруг запястья и ничего не ответила. Вконец расстроенные, мы двинулись дальше, не произнося больше ни слова. Однако не успели мы сделать десяток шагов, как Вера обвила мою шею рукой, как уже сделала это однажды.
- Знаешь, я, может, еще передумаю, - утешила она меня.
Но я уже не мог избавиться от гнетущего предчувствия, что она никогда не передумает, и мне совсем расхотелось идти на побережье, чтобы строить в дюнах дом. Я заклинал: пусть война длится долго-долго, целую вечность, пока мы оба не состаримся, и тогда Вере волей-неволей придется отказаться от своего намерения. Все это время она будет со мной, и я буду ее любить. Ведь любить монахиню я не посмею, да и белое облачко этого не одобрит.
Я насупился и молчал. Мне хотелось кричать, а не улыбаться. Ну почему она тоже хочет уйти из моей жизни, правда, не так, как мама и папа, но все же уйти?.. "Почему, Вера, милая?" - мысленно обращался я к ней. Ведь она меня целовала! А если девочка целовалась с мальчиком, разве она может после этого уйти в монастырь?
Вскоре мы добрались до шоссе и влились в поток беженцев.
Глава 5
В середине дня - часов около двух, а может быть, чуть позднее - чья-то невидимая рука смела беженцев с дороги. Словно сдуло ветром опавшие листья. В один миг. Автомобили, тележки и велосипеды остались стоять на дороге, брошенные своими владельцами, а люди, все до одного, исчезли. Мы не знали, что все это значит, и, конечно, заволновались. И все же упорно продолжали шагать вперед, правда уже без прежней решительности.
- Как странно, - пробормотала Вера, беспокойно озираясь.
- Может, объявили воздушную тревогу? - предположил я.
Но и впереди, и позади нас было очень тихо. В стойлах ближней фермы мычала скотина и слышалось позвякивание цепей, напоминавшее скрежет танковых гусениц.
- И все-таки тут что-то не так, - сказала Вера. Но не успела она договорить, как мимо нас промчался велосипедист в темно-синей форме с блестящими пуговицами - деревенский полицейский.
- Смывайтесь отсюда поживее, ребята! - заорал он. - Быстрей. Немцы идут! - И понесся дальше, изо всех сил налегая на педали.
Мы молча уставились друг на друга.
- Немцы… - прошептал я.
И оба, не сговариваясь, огляделись по сторонам. На дороге, насколько хватал глаз, не было ни души. Вдалеке на обочине валялись велосипеды.
Вера направилась к ферме, потянув меня за собой. Спокойно разгуливавшие во дворе куры с громким кудахтаньем кинулись врассыпную. Я едва успел заметить на бегу навозную яму, большое тележное колесо, валявшееся посреди двора, и лужу жидкого куриного помета. Наконец мы влетели в полутемный амбар, где пахло сеном и свежим тесом. Я задыхался - не столько от бега, сколько от панического ужаса.
- Спрячемся в сене, - сказала Вера. - Здесь нас никто не найдет. - Она подтолкнула меня к лестнице, ведущий на чердак, я начал карабкаться по ступенькам, чувствуя, как хлипкая лестница прогибается подо мной.
- Быстрей, быстрей, - торопила меня Вера.
Она поднялась следом за мною, и мы оба глубоко зарылись в шуршащее сено.
Наконец мы тихо улеглись рядышком, и я стал смотреть в маленькое окошко под самой крышей, где паук свил свою паутину - замечательное плетение из тончайших, сверкающих на солнце нитей. Мне вспомнилась чердачная мансарда в ведьмином доме в Поперинге. Там тоже было такое же чердачное оконце - квадратный глазок, через который внешний мир украдкой проникает в темное убежище людей. Ни один человек не может быть уверен, что он абсолютно невидим для других.
В хлеву по соседству с амбаром какая-то скотина - скорее всего, корова - терлась спиной о деревянные перегородки и звякала цепью. Животные, как и люди, заранее чуют приближающуюся беду.
- Боишься? - прошептала мне на ухо Вера.
Конечно, я боялся, но мне не хотелось признаваться в этой слабости, и я ответил:
- Немного.
Опасаясь, как бы она не уловила дрожь в моем голосе, я сказал очень громко, громче, чем это требовалось, почти заорал. И сам испугался своего голоса.
Вера прижалась ко мне: очевидно, она была напугана не меньше, чем я, потому и прильнула ко мне, как бы ища защиты - точно мама в ту ночь, в Поперинге. Как же мне хотелось успокоить Веру! Но мое собственное сердце сжималось от страха, было сейчас, наверно, не больше горошины. Я никак не мог унять дрожь в коленях, а руки так и ходили ходуном. Кровь стучала в голове, поднималась все выше и выше, волнами перекатывалась по всему телу. Казалось, в голове у меня крутится волчок - крутится и гудит, точно динамо на папином велосипеде.
Мы лежали в душном пахучем сене, тесно прижавшись друг к другу, словно два птенца в мягком гнездышке. Судя по всему, кроме нас, здесь нет ни души. Куда же все подевались - фермер и его жена, работники и работницы? Где они сейчас? Неужели мы с Верой остались одни-одинешеньки на всем белом свете, настигнутые этой страшной грозой, разразившейся над землею? Пока я размышлял об этом, смутный гул, который слышался непрестанно, приблизился и перешел в оглушительный грохот - тяжелые грузовики проезжали по временному, деревянному, мосту, и плохо закрепленные доски угрожающе трещали под колесами. Грохот нарастал, стал оглушительным, казалось, от него содрогается земля, и эта дрожь передалась и стенам, и балкам над нашими головами. Из щелей на нас посыпалась древесная труха.
- Они здесь! - прошептала Вера.
Да, это были они, ненавистные враги со своими огромными танками и пушками, которые шли напролом, все сокрушая и давя на своем пути, не щадя ни людей, ни животных. Об этом я уже знал по рассказам.
- Танки, - сказал я.
- Да, танки, - повторила Вера. - Наверно, больше сотни…
Коровы в соседнем стойле отчаянно ревели. Из-за этого рева невозможно было услышать, что происходит снаружи, за стенами нашего амбара.
Танки, больше сотни… Я уже видел гигантские стволы орудий, укрепленных на неуклюжих, неповоротливых лафетах, видел огонь, который изрыгают пасти стальных чудовищ, и сердце мое замирало при мысли о том, что будет, если они обстреляют ферму и хутор.
Я услышал, как Вера начала молиться, она очень тихо шептала что-то, и я тоже стал твердить про себя слова, которые, как все меня уверяли, способны сотворить чудо. "Господи боже мой!" - призывал я бога, устремляя взор то на узенькую полоску света наверху, то на дверь амбара, словно великий и всемогущий чудотворец был там, за стеной амбара, в одном из танков.
"Господи боже мой…" Больше я не успел ничего придумать. Застрекотал пулемет, вначале где-то вдали, а потом совсем рядом. Крепко обняв друг друга, мы замерли, не дыша. Сено отдавало горечью, так обычно после дождя пахнут травы. Верине тело было теплым и нежным, как сама жизнь, милая, так поздно начавшаяся жизнь. Я прижался губами к жарким складочкам на ее шее, словно посылая Вере перед смертью последний, прощальный поцелуй, почувствовал запах ее кожи и закрыл глаза.
Раздались шаги - шаги тех, кто ничего не боялся, не боялся даже смерти, потому что нес ее с собой. И чей-то голос произнес по-немецки:
- Hände hoch!
Не смея шелохнуться, боясь перевести дыхание, мы замерли. Я хотел спросить Веру, к кому относится этот приказ, но не смог выдавить из себя ни звука.
- Немцы, - с трудом выговорила Вера.
И снова мы услышали тот же приказ, только более громкий и настойчивый.
- По-моему, мы должны спуститься вниз, - сказала Вера срывающимся шепотом.
- А они не возьмут нас в плен? - Я стучал зубами, как в лихорадке. Голова пылала.
Вера, не ответив, присела на корточки. Я взглянул на нее, и мне показалось, что от волос Веры летят крошечные искорки.
- Думаю, что нам нужно спуститься вниз, - снова повторила она. - Если мы не подчинимся, нас попросту пристрелят.
Она быстро вскочила на ноги. К ее платью пристали соломинки. Вера направилась к лестнице, даже не оглянувшись, в полной уверенности, что я следую за ней. Мне и в самом деле вовсе не хотелось, чтобы немцы меня пристрелили, и я покорно двинулся за Верой. Мы спустились один за другим по лестнице, которая, как и раньше, прогибалась под нашей тяжестью. Бога я больше не поминал и лишь безмолвно призывал маму и папу. За всю свою жизнь я еще ни разу так не боялся, даже в тот день, когда самолеты появились над лесистым склоном и сбросили бомбы на беженцев.
Вера осторожно приотворила дверь амбара.
- Подыми руки! - шепнула она мне.
Я поднял руки вверх - точно так же, как и она.
Шагая за ней следом, я вдруг вспомнил, как мы играли в войну на Флире и кричали: "Руки вверх!" С веселой беспечностью мы поднимали руки, зная, что нам не грозит вражеская пуля. Иное дело теперь. Немцы стреляют настоящими пулями и из настоящих винтовок.
Мы остановились, ослепленные ярким дневным светом, и вдруг услыхали смех. Я поднял глаза и увидел прямо перед собой хохочущих немцев.
Три винтовочных ствола медленно опустились. Черные сапоги сдвинулись с места.