- Вообще-то я видела его всего раз в жизни, - продолжала она, - лет пять назад. Вполне возможно, что он меня и не узнает.
Я спросил, не предлагал ли этот дядя хоть раз провести на его вилле школьные каникулы, Вера покачала головой.
- Мы не поддерживали с ним близких отношений. Папа часто говорил, что Андреас паразит. А однажды даже сказал: "Знаешь, дочка, от нашего дядюшки Андреаса ничего путного ждать не стоит, промотал он все свои денежки, да и крыша у его виллы бумажная…"
Я не все понял из того, что рассказала Вера. Что такое "паразит"? Что значит "промотал денежки"? И разве бывают дома с бумажной крышей? Я немного выждал, а потом все-таки спросил, что означает слово "паразит".
- Видишь ли, что именно оно означает, я и сама толком не знаю. Чудак какой-то, наверное. Человек, который живет один и ни с кем не водится.
- А он действительно такой?
- Ну, может, папа немного преувеличил…
Я надеялся, что Верин папа действительно немного преувеличил. Если дядя Андреас ни с кем не дружит, ему наверняка не понравится, что мы заявились к нему в гости.
- Это все чепуха, - сказала Вера. - Главное, узнать бы, на какой улице он живет.
- А ты что, не знаешь?
- Нет.
Вот так номер! Я был в отчаянии, но Вера не думала сдаваться.
- Ничего, мы у кого-нибудь узнаем, - решила она.
Мы медленно побрели по улицам, надеясь найти кого-нибудь, кто бы сказал нам, где живет дядюшка Андреас. Мы встречали прохожих, но большинство были тоже беженцы, и расспрашивать их было бесполезно.
По улицам проносились немецкие грузовики, нагруженные пулеметами, от их тяжести камни вылетали из булыжной мостовой. Вера обратилась к женщине, которая подметала крыльцо своего домика, но та никогда не слышала о человеке по имени Андреас Спигел.
- Спроси-ка лучше его, - посоветовала она, указав рукой на приближавшегося к нам пожарника.
Мы повторили наш вопрос. Пожарник задумался и, зажмурив глаза, сдвинул каску на затылок.
- Андреас Спигел… Знакомое имя. - Он открыл глаза и поглядел на крышу соседнего дома. Мы невольно проследили за его взглядом, словно ожидая увидеть на крыше дядюшку Андреаса. А пожарник вдруг щелкнул пальцами. - Я знаю, о ком вы спрашиваете. Это Пемза. Сейчас я вам в двух словах объясню, как к нему пройти. Вот смотрите…
Не только в двух словах, но и с помощью выразительных жестов он объяснил нам дорогу: мимо цикорной фабрики, дальше свернуть налево, потом направо.
- Там перед домом растет большой каштан, - добавил он для уточнения.
- Перед виллой, у него вилла, - поправила его Вера.
- Все равно, вилла тоже дом, - сказал пожарник. Вера поблагодарила его, и мы пустились в дорогу.
- Почему он назвал его Пемзой? - поинтересовался я.
- Прозвище, наверное.
Я подумал: какое забавное у Вериного дядюшки прозвище, а вслух сказал:
- Только бы он был дома…
- Придется рискнуть, - ответила Вера.
Она еще немного прихрамывала, антисептическая мазь, которой в медпункте смазал ее ноги санитар, сделавший перевязку, конечно, не могла сразу унять боль и залечить волдыри. Мне было ее очень жаль, и я сказал:
- По-моему, я уже вижу каштановое дерево.
- Хотелось бы мне, чтобы это было так, но мы пока только вышли на дорогу, - вздохнула Вера.
Чтобы дорога показалась короче, я стал мысленно представлять себе дядюшку Андреаса. Это было нелегко, ведь я ничего о нем не знал, кроме того, что его называли паразитом, что он промотал свои денежки и живет на вилле с бумажной крышей. Вера сама видела его всего один раз - пять лет назад.
Наконец мы увидели каштан. Когда мы подошли поближе, он показался нам не таким уж высоким, каким его описал пожарник, я даже предположил, что это не тот каштан. Но Вера решительно заявила, что мы точно следовали по маршруту, указанному пожарником, а потому ошибки быть не может. Итак, мы добрались до места.
После недолгого колебания Вера толкнула калитку. Это был ее дядя, и потому она пошла вперед, а я за ней. Небольшая аллея, с обеих сторон обсаженная низким декоративным кустарником, вела к вилле.
Оба волновались: неизвестно, как дядюшка Андреас нас встретит, а ведь от этого в конечном счете зависит наше возвращение домой.
Закрытые ставни свидетельствовали о том, что в доме никого нет, впрочем, их могли закрыть из предосторожности. Многие сейчас закрывают ставни, чтобы сохранить стекла во время бомбежки, да и просто так, на всякий случай. На боковой дорожке стояла машина с заляпанными грязью брызговиками.
- Это его машина? - спросил я.
- Да, - ответила Вера, впрочем без особой уверенности.
Мы с любопытством заглянули внутрь. На заднем сиденье стояла какая-то таинственная установка, похожая на радиоприемник с множеством кнопок и проводов. Потом я посмотрел на запертый дом, и мое радостное ожидание сменилось отчаянием. Захотелось повернуться и бежать прочь. Было такое ощущение, будто отовсюду за нами незаметно подглядывают: из всех щелей, из замочной скважины. Но Вера смело приблизилась к входной двери и решительно позвонила. Звонка не было слышно - во всяком случае, мы его не услышали.
Сейчас дядюшка Андреас появится перед нами. Как мне к нему обратиться? "Добрый день, менеер Спигел…" Нет, пожалуй, проще: "Дядя Андреас…" В том случае, если в доме все так же благополучно, как и вокруг него. Однако дядюшка Андреас не появлялся. Мы терпеливо ждали, прижавшись к двери ухом в надежде услышать за дверью хоть какой-то шорох.
- Ты что-нибудь слышишь? - спросил я.
- Да, но не знаю, что это такое, - сказала Вера. Я тоже слышал какие-то звуки, но не понимал, что они означают. Как будто чьи-то шаги то приближались, то отдалялись или доносились глухие удары в боксерскую грушу, которую кто-то молотил изо всех сил.
- Позвони еще раз, - предложил я.
Вера позвонила. На этот раз мы услыхали звонок: мелодичный перезвон разнесся по всему дому. Казалось, толпа людей высыпала в прихожую - хохочущих, орущих, явно навеселе, - но потом шум внезапно стих, и мы услышали, как кто-то снимает цепочку на двери.
Я спрятался за Верину спину, впившись глазами в дверь, которая чуть-чуть приотворилась. Из щели высунулось угрюмое лицо. Оно было изрыто оспой или еще какой-то болезнью, серая кожа была испещрена мелкими рябинами. Я вспомнил, как пожарник сказал: "Пемза". Голова у меня пошла кругом: неужели это и есть Верин дядя, ведь я его себе совсем не таким представлял. Господи, до чего же отвратительная рожа была у этого человека! Я сжался в комочек за спиной Веры, стараясь, чтобы меня не было видно и дядюшка Андреас не заметил моего ужаса. Вера тоже пришла в замешательство и смогла выдавить из себя лишь какие-то нечленораздельные звуки.
- Вам что надо, озорники? - пробурчал дядюшка Андреас.
- Дядя Андреас, я ваша племянница Вера. Я… мы…
- Племянница Вера… - пробормотал он, окидывая ее недоверчивым взглядом.
- Да, дядя Андреас. Мы просто зашли к вам, но, если вам некогда, мы сейчас же уйдем. Мы…
- Зашли, говоришь? Нашла время заходить… У меня гости, я не могу вас принять. А это еще кто с тобой?
- Мы живем по соседству, - представила меня Вера. - Встретились по дороге, когда бежали из Антверпена. Его родители погибли во время бомбежки.
Пемза бросил на меня пронзительный взгляд.
- Соседский мальчик, говоришь? Странно, что я этого постреленка никогда не видел.
- Да-да, он из нашего квартала, - поспешно объясняла Вера.
Дядюшка Андреас буркнул еще что-то, а потом сказал:
- Твой отец не научил тебя приличным манерам. Разве благовоспитанный человек врывается в дом вот так - ни с того ни с сего? А где твои родители, они тоже здесь?
- Папа в армии. А мама… я не знаю, где она… - прошептала Вера.
Я сразу понял, в чем дело. Он не желает впустить нас в дом. Но меня это нисколько не огорчило. Если бы мне предложили выбрать, остаться здесь или уйти, я без колебаний выбрал бы последнее. Мне совсем не нравились ни физиономия этого Пемзы, ни его голос, похожий на скрежет ржавой пилы. Но Вера продолжала разговаривать с дядюшкой Андреасом, пока он не отворил дверь пошире и не сказал:
- Входите, только ненадолго. Мне некогда. Ступайте на кухню. Получите там по бутерброду.
Я проскользнул в дом следом за Верой, и мы очутились в полутемном холле.
Нет, я не стал говорить дяде Андреасу, как собирался: "А у вас хорошо, дядя Андреас". Я плотно сжимал губы и боялся даже дышать. Да и по правде сказать, было здесь далеко не так роскошно, как я ожидал. У входа лежал вытертый коврик, а рядом с небольшим зеркальцем висели служившие вешалкой большие, ветвистые оленьи рога.
На вешалке я заметил военную фуражку и офицерский ремень и сразу определил, что они немецкие, по орлу на фуражке и по надписи на пряжке ремня: "Gott mit uns". В холле стояла синяя мгла от табачного дыма.
Дядя Андреас в рубашке с закатанными рукавами и в одних чулках провел нас на кухню, которая была в конце длинного коридора. Мы миновали запертую дверь, из-за которой доносились веселые мужские и женские голоса. Слышалось звяканье рюмок.
"Что правда, то правда, - думал я. - Не очень-то вежливо свалиться как снег на голову да еще задерживать дядю Андреаса, когда у него гости. Хотя, с другой стороны, откуда нам было знать, что у него вечеринка". В кухне дядя Андреас предложил нам сесть за стол. Затем вытащил из шкафа хлеб и масло, движения у него были быстрые и нервные, как у человека, у которого на уме было что-то свое, а тут нежданно-негаданно - куча неприятностей.
- Вот молоко, вот стаканы, только ничего не разбейте, да смотрите, чтоб без шума, - сказал он Вере. - А я должен вернуться к гостям. Потом я к вам загляну.
На прощанье он еще раз напомнил, чтобы мы не шумели и не выходили из кухни.
- Вы меня поняли? - грозно спросил он, и его изрытое оспинами лицо стало еще более свирепым. Мы молча кивнули, и он удалился, бесшумно ступая в своих чулках.
Мы сидели за столом безмолвные, ко всему безучастные.
Такого приема мы никак не ожидали. Похоже, что дядюшка Андреас запер нас в кухне. Мы стали пленниками этого предателя.
- А почему нам нельзя выйти из кухни? - спросил я.
- Потому что он не хочет, чтобы мы помешали его гостям, - мрачно ответила Вера. Она схватила нож и отрезала кусок хлеба.
Кухонное окно было распахнуто, с улицы доносился свежий ветерок.
Я вспомнил о немецкой форменной фуражке и портупее, и, чем больше думал о них, тем подозрительнее мне казался этот дом.
- В холле висит фуражка немецкого офицера, - сказал я, не в силах более молчать.
Вера кивнула. Оказывается, она тоже успела бросить взгляд на вешалку. Я внимательно поглядел на нее. Молчание Веры меня озадачивало и даже казалось враждебным. А может, она просто подавлена всей этой обстановкой так же, как и я?
Громкий смех и крики дядюшкиных гостей доносились даже сюда. Им там, верно, очень весело. Какая-то женщина пронзительно кричала, повизгивая, как собачонка, которую переехала машина.
- Ты слышишь? - испуганно спросил я.
Но Вера сделала вид, что ничего не слышит, и протянула мне через стол намазанный маслом кусок хлеба и стакан молока.
- Ешь, Валдо.
Мне показалось, что я слышу мамин голос, которая, бывало, вот так же говорила: "Ешь, Валдо, ешь, пожалуйста". Это случалось обычно тогда, когда она почему-либо не хотела отвечать на мои вопросы.
Голода я уже не чувствовал. Испуг и волнение комом застряли в желудке, казалось, в нем уже не осталось места ни для чего другого.
Я помотал головой.
- Какое у него страшное лицо, - сказал я. - Теперь мне понятно, почему пожарник назвал его Пемзой.
- Фу, Валдо, как тебе не стыдно! Ну как можно говорить такие вещи? Он ведь не виноват…
Я совсем забыл: ведь это ее дядя, Вере, конечно, неприятно слышать о нем такое… Я не стал продолжать, отхлебнул молока. Шум в доме внезапно стих. Странно. Я сидел спиной к двери, ведущей в коридор, и все время был настороже. Вот-вот Пемза с топором или ножом в руке ворвется в кухню, неслышно ступая в своих чулках. Ледяные мурашки забегали у меня по спине, я впился взглядом в лицо Веры, ожидая увидеть у нее слезы - слезы стыда или страха. Но ничего не увидел, совсем ничего. В коридоре было по-прежнему тихо, и за дверью, где находились гости, тоже царила мертвая тишина.
Эта непонятная тишина пугала меня и вместе с тем будила мое любопытство.
- Может, пойдешь посмотреть, что там, в коридоре? - прошептал я.
Вера нерешительно подняла голову и слегка побледнела.
- А ты? - спросила она.
- Давай посмотрим в замочную скважину.
С этими словами я тихонько придвинул табуретку к двери, чтобы заглянуть в замочную скважину и увидеть, что делается в коридоре. Но ничего не увидел ни в длинном голом коридоре, ни в наполненном табачным дымом холле.
- Такое впечатление, что все ушли, - робко сказал я. И явно поторопился - в тот же миг загремели раскаты мужского голоса, сопровождаемые пронзительным смехом женщины. Одна из выходящих в коридор дверей распахнулась. Я прильнул вплотную к замочной скважине и с бьющимся сердцем смотрел, что там делается. А в коридоре происходило что-то невообразимое. Мужчина и женщина с трудом вылезли друг за дружкой из комнаты и поплелись по коридору к выходу. Оба были мертвецки пьяны и время от времени, тяжело сопя и хихикая, приваливались плечом к стене. Жакетик, который женщина надела на голое тело, был расстегнут, но она, словно ничего не замечая, пошатываясь, брела по коридору, и мужчина все норовил обхватить ее сзади, пока наконец не свалился, ударившись головой о стену. Женщина засмеялась, потянула его за волосы, словно помогая подняться, и он громко выругался. С минуту он сидел неподвижно, подняв колени и свесив между ними голову. Женщина, поддразнивая, легонько пнула его ногой, но сама, потеряв равновесие, упала прямо на него. Я вначале думал, что она больно ударилась и сейчас закричит, но вместо этого она стала хохотать, да так громко и заливисто, что, казалось, воздух наполнился звоном.
- Кто это там хохочет? - спросила Вера.
- О-о… - только и смог вымолвить я.
- Что-нибудь видно? Дай поглядеть.
Очень мне не хотелось уступать Вере место, но она, сгорая от любопытства, оттолкнула меня в сторону. Едва Вера увидела, что творится в коридоре, она с возмущением отпрянула от двери.
- Какой позор, какой неслыханный позор!.. - бормотала она, задыхаясь. Лицо ее пылало, а глаза так гневно сверкали на меня, словно это я был виноват, что не смог предотвратить безобразие, или словно я сам был пьян.
- Пьяные в стельку, - сказал я, хотя это и без того было ясно.
Вера была возмущена даже больше, чем я. Сейчас ей хотелось только одного: как можно скорее убраться отсюда, чего бы это ни стоило. Она подвела меня к двери, выходившей в сад позади дома, откуда мы легко могли незаметно удрать. Дверь, к счастью, была не заперта, и вскоре мы уже стояли на садовой аллее. Быстро проскользнув вдоль фасада виллы, мы пробежали к калитке. Я еще раз оглянулся на виллу с бумажной крышей, на забрызганную грязью машину и вздохнул с облегчением, словно избавившись от опасности, хотя, от какой именно, я и сам толком не знал.
- Теперь на нашей совести смертный грех, - сказала Вера, когда мы зашагали по многолюдным городским улицам.
Я не понял, что она имеет в виду.
- Смертный грех?
- Конечно. Ведь смотреть на такое - смертный грех. О чем это она? Разве грешно смотреть на пьяниц? Или, может быть, она намекает на ту женщину в расстегнутом жакете? Но откуда нам было знать, что она станет разгуливать в таком виде, словно одна в доме? Конечно, подсматривать в замочную скважину нехорошо, с этим я был готов согласиться, но чтобы простое любопытство считалось смертным грехом - это уж слишком. На свете столько всяческих грехов, что, в конце концов, неизвестно, какой из них страшнее.
- Разве любопытство - смертный грех? - спросил я.
- Нет. Но ты отлично знаешь, что я имею в виду, - ответила она.
Честно говоря, я не знал. Но, так как Вера, очевидно, не хотела входить в подробности, я не стал продолжать этот разговор.
Едва мы вышли из Тилта, хлынул дождь. Мы были так расстроены негостеприимным приемом в доме дяди Андреаса, полном грехов, что даже не заметили, как темные тучи быстро заволокли ясное майское небо. К счастью, у нас была с собой наша плащ-палатка. Мы растянули ее над головой и, невзирая на проливной дождь, продолжали идти. Навстречу нам шагал отряд немецких солдат. Они тоже накинули на себя плащ-палатки и перевернули вниз винтовки, свисавшие у них через плечо. Некоторые улыбались и подмигивали Вере. Я же теснее жался к ней под парусиной.
"Как хорошо было бы сейчас очутиться дома", - думал я. Столько я навидался этой войны и столько о ней наслышался и все больше убеждался в правоте слов белой юфрау: "Война - это бессмысленный ужас".
Дождевые капли с нежным и мелодичным звуком барабанили по парусине, но вышагивать под дождем было не слишком приятно. Я с тоской вспоминал дом, мирную жизнь. А когда вспоминал о Пемзе, тяга к дому становилась невыносимой. Мне казалось, что сам я превратился в большую чашу, куда непрерывно, пузырясь и пенясь, льется дождевая вода, переполняя чашу и выливаясь через край. Я шагал молча, прислушиваясь к шлепанью босых ног Веры по мокрой дороге.
Дождь припустил еще сильнее. Верина юбчонка, лишь до половины прикрытая плащ-палаткой, промокла насквозь и липла к ногам. Когда из-за насыпи показались черно-красные клубы дыма от проходящего поезда, я предложил:
- Давай пойдем вдоль железной дороги, она приведет нас прямо в Гент.
Еще в Тилте я прочел на дорожном указателе название этого города. Вера согласилась, озабоченно поглядев на небо, на грозные, низко нависшие тучи. Где-то там, в вышине, летели надежно укрытые облаками бомбардировщики, направлявшиеся на фронт. Вспомнилось, как дома во время пасхальных каникул, вымокнув до нитки, мы с ликованием носились в ливень по лужам - самая любимая наша забава. Теперь все было по-другому. С первых дней войны мы как будто разом повзрослели и рассуждать и поступать стали точно взрослые, которые, как известно, неохотно покидают дом в ненастную погоду и недовольно ворчат, если приходится выходить на улицу в дождь. Вот и мы теперь стали похожи на маленьких старичков - куда только девались детская живость и непосредственность. Мы стали осмотрительны, подозрительны и осторожны не по годам. И все это сделала война.
Мы с Верой уже полчаса шагали по насыпи, и вдруг как из-под земли вынырнул сельский полустанок.
- Передохнем немного, - сказала Вера.
Мы вошли в малюсенький замызганный зал ожидания, где вольно гуляли сквозняки. На деревянных скамьях дремали изможденные, голодные, насквозь промокшие беженцы. С мокрой одежды на каменный пол натекли большущие лужи. На скамейке между мужчиной с ястребиным носом, внимательно изучавшим расписание поездов, и женщиной с ребенком оставалось свободное местечко, куда нам удалось втиснуться с немалым трудом. Никто из соседей даже и не подумал подвинуться. Но мы были рады уже и тому, что не придется стоять.