"…Задача службы безопасности заключается в выявлении всех противников империи, в борьбе с ними в интересах безопасности, а в зоне боевых действий и тыла фронта в целях безопасности армии. Помимо уничтожения активных противников: отдельных разведчиков, диверсантов, разведгрупп; все остальные элементы, которые могут оказаться врагами, должны устраняться посредством предохранительных мероприятий. Полномочия тайной полиции в зоне боевых действий и в тылах основываются на директивах плана "Барбаросса".
Мероприятия вверенных вам сил полиции безопасности, усиленных войсковыми соединениями, необходимы по следующим причинам:
1. В районе сосредоточения частей для нанесения мощного удара по противнику в связи с планом "Цитадель" активизировалась деятельность враждебных банд.
2. Во многих лесных массивах появились новые партизанские группы, сформированные населением.
3. В деревнях и других населенных пунктах жители оказывают помощь преступным элементам.
Было бы неразумным, если бы мы пассивно наблюдали эту деятельность, не принимая никаких мер. Очевидно, что такие меры будут сопровождаться некоторой жестокостью.
Хочу предложить ряд таких мер.
1. Расстрелы евреев.
2. Расстрелы заложников.
3. Расстрелы детей.
4. Расстрелы при попытке к бегству.
5. Показательные казни через повешение.
6. Сожжение деревень".
Из рассказа активиста подпольной организации Глуховска Алексея Сергеевича Колюжного
"…В подполье я руководил оперативным отрядом, обеспечивал безопасность подпольщиков. Возглавлял нашу организацию старший лесничий городской управы Дмитрий Трофимович Шернер. Человек он был опытный. До революции прошел тюрьмы, каторгу. Член партии большевиков с тысяча девятьсот пятого года.
С Дмитрием Трофимовичем я, как правило, не встречался. Исключения из правил, однако, были. Одно из таких исключений Дмитрий Трофимович допустил пятнадцатого июня.
Шернер пришел ко мне часов в одиннадцать. Увидев его у себя, я понял, что произошло чрезвычайное. И точно. "Саша, - сказал Дмитрий Трофимович, - надо срочно убрать Волуева". Коротко рассказал о том, что произошло в Малых Бродах.
Надо - так надо, о чем разговор. Тем более что Волуев у нас под прицелом почти год ходил. С тех пор, как вынесли ему приговор. По этому подонку давно пуля плакала. Сколько он крови пролил, какие зверства творил. Удивляло меня другое. Сам Шернер почему-то оттягивал исполнение приговора, сдерживал нас. Позже я, конечно, узнал причину, но тогда, честно говоря, недоумевал. Мы к сорок третьему году многих предателей казнили, раскрыли многих провокаторов. В страхе держали гитлеровских приспешников. В то же время не трогали старосту Шутова, его подручных. Не трогали Волуева. Я ведь тогда не знал ни о Степанове, ни о той цепочке связи, которая проходила через Малые Броды. Как не знал об афере с лесом, в которой было замешано столько наших людей. Странным казалось сдерживание. На стороне громим, караем предателей, а у себя под боком они свои гнусные следы оставляют.
Война - жестокость. Прежде всего жестокость. В жестокости мы не были первыми. Мы не приглашали к себе гитлеровцев, они к нам пришли сами. С мечом и огнем. С мощным карательным аппаратом. Выискивали предателей. Обрабатывали слабых духом. Заставляли предавать. А народ нас звал мстителями. Мы и были народными мстителями.
Я молодым был, горячим. Отряд у меня молодежный. Главным для нас было - действовать. Чем ответственнее задание, чем больше в нем риска, тем лучше. Такими мы были. Один, как говорят, за всех, и все за одного.
Получив приказ от Шернера, я собрал руководящий состав звеньев. В целях конспирации мы разбились на звенья, во главе каждого стоял командир. Собрал я товарищей, составили мы план покушения на обер-полицая города. Но Волуева в Глуховске не оказалось. Узнали мы в тот день, что весь отряд полицейских укатил в район Шагорских болот на усиление зондеркоманды 07-Т обер-лейтенанта СС Альфонса Мауе. Приказ тем не менее оставался в силе, желание расквитаться с Волуевым огромное, мы стали ждать, когда палач вернется в город.
При разговоре Шернер передал мне, что в Шагорских болотах укрылась разведгруппа, просил изучить возможность помочь фронтовым разведчикам вырваться из огненного кольца. С этой целью мы направили к болотам нескольких наших товарищей. Отправили в тот же день. Были у нас ребята, хорошо знавшие местность, свой район. Во многих деревнях имелись явки. Знали наши ребята и особенности Шагорских болот…"
* * *
Утро выдалось ясное. Воздух до того был прозрачен, что, казалось, проведи по нему мокрым пальцем, услышишь скрип. Небо голубело и голубело. От горизонта до горизонта ни облачка. Под обрывом клубился туман. Из-за леса поднималось солнце. Едва поднявшись, оно заалело в окнах домов. Казалось, стекла плавятся. Казалось, истекают они огненными ручейками на землю, добегают до Тульи, оттого река и клубится туманом.
Где-то, то ли далеко, то ли близко, что-то ухало и ухало. То ли голову схватывало и отпускало, то ли сердце вздымалось и опадало. Может быть, падали отяжелевшие капли росы. Мать Гали Надежда Федоровна Степанова приоткрыла глаза, увидела траву. Сознание отметило, что лежит она на земле. Ни солнца не увидела, ни голубизны неба. Показалось, наступили сумерки.
Надежда Федоровна попыталась сесть.
Не получилось.
Не слушались руки.
Не слушалось тело.
Память в мгновение высветила прощание с дочерью. То, как бородатый оторвал Галю, оглушил Надежду Федоровну выстрелами из автомата. Резко оттолкнул ее от себя, от Гали. То, как долго-долго она падала, после чего наступил провал…
Надежда Федоровна собралась с силами, села. Уперлась руками за спиной в землю. Огляделась.
С сумерками она, конечно, ошиблась. Что-то, видимо, произошло со зрением. Это что-то стало отходить, как только она села.
Посветлело.
Надежда Федоровна увидела солнце. Увидела утро. Росу на траве, по которой бородатый увел ее дочь.
Как озарение, как соломинка во спасение, брат ее покойного мужа Михайла сквозь горячечный бред прорвался. Наказ Степанова, переданный с Галей, ей вспомнился. "Что ж это я, а! - всполошилась женщина, осознав тот факт, что в момент прощания с дочерью она забыла о словах лесника. - Как же это я, а?" - спрашивала себя Надежда Федоровна, повторяя и повторяя вопрос, не в силах найти какие-то другие слова. Наказ Степанова держался, однако, недолго, снова, в который раз, сердце ожгла тревога за дочь.
Сколь долго сидела Надежда Федоровна на земле, она не помнила. Когда же окончательно пришла в себя, поняла, что находится в доме. Узнала соседок. Худенькую суетливую Марью Глухову да грубоватую Татьяну Синицыну.
- Ты это оставь, Надьк, к чему такие мысли, - доносился до нее голос Татьяны. - Ишь чего выдумала - руки на себя наложить. Ты чего это… Эдак мы все бы уж померли. Вон она, Марья, перед тобой. Не ее ли Верку в полон угнали? Нешто не знаешь? Твою-то в лес, к нашим увели. Думать надо, в залог взяли, чтоб ваш Михайла не очень-то с немцами якшался, хотя всем нам на него и грех жаловаться. Не казнись. Поди узнай, что лучше-то. Ты лучше поплачь. Слез ныне много, твои прибавятся, глядишь, потопим мы извергов в своих слезах. Через них все беды наши. Вон Верка-то пишет: Шарику - псу своему - завидует в ихней будь она проклята, Германии.
Синицыну невозможно было остановить. Она говорила и говорила. Голос у нее мужскому вровень. Она перебрала в памяти многих односельчан, дети которых были либо угнаны в Германию, либо хоть как, а пострадали. Снова, в который раз, принялась укорять Надежду Федоровну за ее слова о том, что та наложит, мол, на себя руки, если что-то случится с дочерью.
- Остановись, Татьяна, - предостерегла Синицыну Марья Глухова. - Не в себе она, вот и несет полосой. Известно, в горе человек и не такое сказать может.
- В словах тоже мера должна быть, - возразила Синицына.
Надежда Федоровна поняла наконец, что обе соседки говорят о ней, что это с их помощью она очутилась в собственном доме.
- Ой, бабоньки! - выкрикнула она, ухватившись за горло.
- Очухалась, что ли? - спросила Татьяна.
Надежда Федоровна кивнула. В который раз ощутила огненную горечь в груди. Ни вздохнуть, ни выдохнуть - такое вдруг сделалось состояние. В тот же миг она заплакала. Не могла остановиться. Плакала все горше и горше. До голоса. До причитаний. Ее соседки сначала вроде бы держались, но потом и они не выдержали, заголосили в три голоса каждая по своему горю.
Остальное плавилось и проявлялось, как в жару при очень высокой температуре. Знала Надежда Федоровна, что в погребе Степанов, пыталась бежать к нему. Сдержалась. Не выдала того, что знала.
К вечеру моторы загудели. Немцы приехали.
С немцами полицаи. Из Жилина, из Кострова, из Демина.
Подъехали к дому старосты.
Мертвого Шутова обнаружили. Степанова из погреба выпустили.
Две мотоциклетки в лес укатили.
Ни немцы, ни полицаи на этот раз по деревне не рыскали. У дома старосты топтались. Ждали, когда мотоциклы воротятся. Дождались.
Вместе с мотоциклистами из леса Лысуха, Стрельцов, Рыков на конях прискакали. Полицаев вместе с Михайлой Степановым в машину посадили, в город увезли.
Ночь прошла в ожидании. Ждали лиха, потому как за два года только плохое и видели.
Утром снова моторы загудели. Машины и мотоциклы в деревню воротились. Немцы приехали. Лесника с собой привезли. Переводчика. Того, что к Шутову наведывался.
Немцы по деревне разбежались. Немцы стали людей к дому Шутова сгонять.
Возле дома у крыльца лежал хозяин. Голова откинута, борода задралась, рука подвернулась. Рядом с трупом офицер, переводчик, лесник Степанов. Михайла Афанасьевич чернее тучи стоял - это Надежда Федоровна запомнила. Запомнила, как дети стали плакать, а матери их успокаивали. Кто на руки брал детей, кто к подолу прижимал. Лишь бы немцев не разгневить, злобы ихней не вызвать.
Офицер на ящик взгромоздился, говорить стал. Плюгавый переводил. "Бандиты, - перевел плюгавый, - творят зло. Они только что побывали в вашей деревне. Убили старосту. Увели в лес племянницу достойного человека. - При этих словах плюгавый указал на Михайлу Афанасьевича. - Но мы их настигли, - продолжал переводить плюгавый. - Бандитов ждет заслуженная кара".
Надежда Федоровна как услышала эти слова, так и обмерла. Стояла ни жива ни мертва. Наконец доходить до нее стало: настигли немцы, да не поймали. Укрылись наши в Шагорских болотах. Жители Малых Бродов должны указать человека, который знает эти болота, поможет немцам в преследовании.
До Надежды Федоровны дошел смысл сказанного, ей легче сделалось. Знала она, что Галя с бородатым в другую сторону от Шагорских болот пошла, предупредила ее дочь.
Плюгавый продолжал переводить, люди стояли молча. Были, конечно, среди жителей Малых Бродов такие, что могли бы по болотам пройти, да кто же решится на то, чтобы немцев вести.
Офицер спрашивал, переводчик переводил. Потом офицер слез с ящика, подошел к людям, присмотрелся. Веточкой стал показывать на тех, кто, по его мнению, мог знать Шагорские болота, проходы в них. Солдаты тут же набрасывались на людей, вытаскивали их из толпы. Брали стариков. Взяли троих.
Лесника Степанова немцы второй раз с собой увезли. Однако перед отъездом он успел шепнуть Надежде Федоровне, чтобы шла она к нему домой за скотиной присмотреть. Сказал, что всех полицаев немцы к болотам угнали, что в болотах тех укрылись якобы наши разведчики. Те, от которых старшина с радистом явился. А Галя, мол, теперь уже у партизан, так он думает…
Свидетельство очевидца, жителя Глуховска Ивана Сергеевича Топазова
Декабрь 1944 г.
"…Стариков немцы привезли в комендатуру. Из Малых Бродов, из Кострова, Демина, Жилина, из Ольховки собрали стариков, то есть из тех деревень, которые примыкали к Шагорским болотам. Привезли их в грузовике во двор комендатуры. Не били. Автоматчики помогали старикам из кузова вылезать. Построили их в ряд. К старикам вышел комендант. Длинный, худой. Глаза светлые, но как бы застывшие. У него привычка была глаза при разговоре прищуривать. Майор Кнюфкен.
Тут же и переводчик объявился. Старательная сволочь. Он тенью за комендантом скользил. Куда конь с копытом, туда, как говорят, и рак с клешней. Они всегда вместе. На акциях, при допросах. Что обидно… Русский, гад. То с одной стороны подскочит к коменданту, то с другой. Вроде как прилаживается, чтобы удобнее переводить было. Ножки короткие, всегда в лакированных ботинках. Дерганый. Как на шарнирах. Говорит, а голова в сторону, в сторону скачет.
Сначала комендант сказал, а этот дерганый перевел, что старики должны указать немецким солдатам проходы в Шагорских болотах. Тот, кто это сделает, получит благодарность немецкого командования и премию. Не помню сколько, но сумма называлась большая. То ли десять, то ли пятнадцать тысяч марок. Был обещан паек, корова, новый дом.
Старики молчали. Тот дерганый дважды переводил слова коменданта, старики оставались глухи. Тогда комендант пошел вдоль строя. Пристально, не моргая, вглядывался в лица. Остановился возле невысокого лысоватого старика в поношенной телогрейке. Обут старик был в рваные, на босу ногу, галоши. Телогрейка опоясана тонкой бечевой. Старый человек, во рту ни одного зуба. Губы запали, щеки ввалились.
Комендант спросил имя, отчество, фамилию старика. Николай Федорович Щербаков оказался из Малых Бродов. На вопрос коменданта, знает ли он Шагорские болота, ответил, что нет, не знает, потому как всю жизнь возле скотины провел, от болот старался держаться подалее. Комендант слушал спокойно. Слушая, расстегнул кобуру, вытащил пистолет. Трижды выстрелил в Щербакова. Николай Федорович дернулся, схватился за живот, упал головой вперед к ногам коменданта. Майор Кнюфкен сказал что-то. "Так будет с каждым, кто откажет в помощи немецкому командованию", - перевел дерганый.
Старики и без переводчика поняли, что подступает конец. Замерли. Насупились. Комендант оглядел неровный строй. Выбрал очередную жертву. Подошел к Никите Сергеевичу Скрябину из Кострова. Спрашивал одно и то же. "Ты тоже всю жизнь возле скотины провел?" - перевел дерганый. Скрябин молчал. Комендант трижды выстрелил. Отошел. Не торопясь вставил в пистолет новую обойму. Вернулся к строю. Те же вопросы, те же ответы. В каждого комендант стрелял трижды. Убил еще двоих. Гурьева из деревни Жилино, Вербина из деревни Демино.
Из строя вышел Евсей Никанорович Соколов. Костровский дед. Высокий, сутулый, в белом. Белые штаны, поверх них рубаха до колен. Седые волосы, усы, борода. Мосластый дед. Заметно выпирали ключицы. Пальцы скрюченные. "Не дело так с просьбами обращаться, ваше благородие", - сказал дед. Сказал и закашлялся. Зашелся в кашле. Потом распрямился. Смотрел твердо.
Дерганый перевел слова деда. Комендант убрал пистолет. Спросил через переводчика о том же. Как звать, откуда родом. Знает ли Шагорские болота. Дед ответил, что знает их сызмальства.
Комендант обрадовался, что его метод убеждения подействовал, нашелся один, которому, судя по всему, нет охоты умирать. Верить в удачу не торопился. Спросил, с кем живет старик, есть ли у него родные, где они. Спросил, почему раньше не вышел.
На вопросы коменданта старик ответил обстоятельно. Родных у Соколова не оказалось. Майору такое обстоятельство не понравилось. Старик объяснил, почему сразу не вышел. Сказал, что большой риск в болота лезть, трудные они. Комендант согласился. Высказался в том смысле что кто-то должен помогать немецким солдатам, они каждый день рискуют своими жизнями.
Переводчик в точности передал слова коменданта.
Соколова посадили в машину, увезли. Вслед за ним уехал комендант с переводчиком".
VII
Есть в наших российских лесах такие уголки, что трудно бывает поверить в их естественное происхождение, в то, что появились они без участия человека, талантливого лесовода, который, создавая тот или иной уголок, решил таким образом оставить по себе память.
Колосов, Неплюев, Галя, а следом за ними и Черныш шли низинным лесом. Старшина выбирал место, где они могли бы остановиться. Вглядывался в межстволье зеленовато-желтых осин. Не находил ни пристанища, ни укрытия. Трава и та не росла в этом лесу. Под ногами похрустывали лежалые ветки. Землю плотно укрыла прелая листва, копившаяся здесь годами. На них обрушились комары. Эти древнейшие твари, казалось, прозевали появление на земле живых существ, сидели в засаде миллионы лет, людей восприняли как подарок судьбы. Набросились скопом. Кусали, пили кровь, выли…
Время приблизилось к полудню. Сквозь легкие облака нет-нет да и проглядывало солнце. В осиннике тем не менее оставалось сумрачно и сыро. Отчаявшись найти место посуше, Колосов приготовился сделать привал, когда почувствовал начало подъема. Ноги вскоре зашуршали по траве. В осиновом межстволье засеребрились редкие березки. Темно зазеленели отдельные елочки…
Подъем продолжался, становился круче, они приблизились к густым зарослям.
То, что им открылось затем, ошеломило, похоже, даже приблудного пса. Весь путь от Малых Бродов он лениво трусил впереди, обреченно встряхивая мордой, безнадежно пытаясь отмахнуться от насекомых, оглядывался нехотя, а тут вдруг остановился, подобрался, нырнул в чащу. Колосов остановил девушку, радиста, стал осторожно пробираться сквозь сцепление ветвей ольхи, бузины, малины, высокой, в рост, крапивы.
Взгляду старшины открылась поляна. За ней - березовая роща. Лес с противоположной стороны был похож на белую монастырскую ограду, только что выбеленную, увенчанную кружевным зеленым покрывалом. Справа от поляны клубились заросли рябины. Кроны ее казались шарами, готовыми оторваться от земли, уплыть вслед за облаками. Слева поляну сторожил темный еловый бор.
Посреди поляны стояли четыре березы, столько же сосен. Удивительно как стояли они. Чередуясь друг с другом, ровным кольцом, будто очень давно, подростками хороводились они, нежданно-негаданно замерли во время игры - да так и выросли, образовав круг. Это были очень большие деревья с могучими ветвями, мощными стволами, задубело старые, но вместе с тем и элегантно-стройные. Они парили над поляной, высились над ней царственно-величественной короной. В лад необычному лесному хороводу, тоже кругом, росли молодые побеги сосен и берез. От этого казалось, что красавицу корону опоясывает не менее прекрасное изумрудное ожерелье.
Возле зарослей, из которых Колосов не решался выйти, виделось пестрое покрывало из разнотравья. Белели и краснели шары крупноголового клевера. Фиолетово светились колокольчики, гроздья чебреца. Солнечно посверкивали кучно-желтые цветы зверобоя, бледно-розового ярошника, над которым нависали коричневые метелки конского щавеля, кукушкиных слез. Тысячелистник, пастушья сумка, одуванчик, пижма, донник, тимофеевка… Каких трав только не было на этой поляне. Одни из них цвели, другие - готовились к цветению, третьи - зеленели нежно, а все вместе настаивали воздух запахом меда, сладкого до легкого головокружения дурмана, свойственного таким полянам в сенокосную пору.
От дождя ли, от ночной ли росы, не успевшей испариться в эдакой густоте, травы поблескивали крохотными капельками, в каждой светилось солнце, оно играло в них, лучи преломлялись, рассыпаясь многоцветьем радуги.