Стреляю по второму "юнкерсу", слышу сквозь тявканье зениток дробь коренцовского "дегтяря"; бухают трехлинеечки. Рано нам помирать!
На окоп, на меня падает с диким воем сирены проклятый "лаптежник". На крыльях красными огоньками пульсируют пулеметы. "Шесть тыщ пуль в минуту". Хоть двенадцать, не забьюсь на дно окопа, буду стрелять в тебя, гитлеровский гад!
Убрались "юнкерсы" - начался обстрел. Заставил себя вылезти из траншеи. Стена разрывов, темно, словно наступил вечер. Бегу узнать, как ребята, все ли целы. Я в ответе не только за себя. На повороте стоят взводный и политрук, курят, вглядываются в немецкую сторону.
- А, замполит, - улыбается ротный. - Воюем, значит?
- Воюем помаленьку, товарищ политрук. Близкий разрыв. Все пригибаются, не один я.
- Танков как будто не слышно, - замечает лейтенант Колодяжный.
- Теперь ему не сорок первый, - отзывается ротный, - танков на все участки не хватает. Сталинград оттянул много сил.
- Да-а, там сейчас не в пример тяжелее нашего.
- Замполит, - говорит ротный, - пройди по обороне, посмотри кто как, подбодри бойцов. Приготовь к отражению атаки. Гости скоро пожалуют.
Рота готова к бою. Ребята бледные, осыпанные землей, но напряженные, решительные. У всех дело - ищет выход нервная энергия. Гранаты и бутылки с горючкой спрятаны в ниши, сделанные в передней стенке окопа. Леня Наумов выбрасывает землю из траншеи. Илья набивает патронами диски для "дегтяря". Вилен укутывает в запасное белье гитару. Петя выставлен наблюдателем.
- Приготовиться к отражению атаки, - говорю я каждому. - Проверить оружие. Залповый огонь, без команды не стрелять. - И в следующей ячейке повторяю все снова: - Приготовиться… проверить…
Как тот старик у переезда, стараюсь каждому сказать нужные слова. Корю себя, что не догадался напомнить: будем мстить за гибель Володи.
Разрывы отдаляются - огонь перенесен в глубину расположения. Сейчас начнется…
- К бою! - голос командира роты. - По противнику, прицел три. Залпом…
Долгая, долгая пауза, тишина, сквозь которую слышу голоса:
- Вон, вон бегут!
- Где? Не вижу!
- Да что ты, слепой? Вон они у вагончика тракторной бригады…
Даже сощурившись, фашистов не вижу, но обостренным слухом улавливаю далекие, горланящие голоса, которые сливаются в общий вопль, похожий на "а-ля-ля". Минута - и совсем близко, метрах в трехстах, различаю бегущие фигурки. Как их много…
- Ого-онь! - крик ротного, повторенный лейтенантом. - Огонь!
Эх, залпа не получилось! Начинается густая, но беспорядочная стрельба. Беру на мушку высокого офицера. Он без каски, держится позади остальных, подгоняет и прикрывается ими. Никак не попаду: несется скачками, стреляя из автомата. Падают солдаты, их так много и так они близко от наших окопов. А "мой" не падает. Другие валятся, а этот нет…
Сейчас дело дойдет до гранат, а потом… потом нам подыматься в контратаку и сходиться врукопашную. Иначе они раздавят нас в окопах своей массой.
Больше не вижу длинноногого. От моей пули упал, от чужой ли - неважно. Сразу заминка среди атакующих. Вот оно: солдаты привыкли механически повиноваться. Правильно, что я целился в офицера.
Не выдерживают они, залегают. Начинают порхать облачка пыли - окапываются сноровисто, но огонь ослаб. Под прикрытием огня фашисты снова поднимаются в атаку. Огнем мы заставляем их лечь. Не выдерживают - почти от наших окопов вынуждены отползать, отстреливаясь. Какой-то ошалелый солдат сгоряча или со страху, а может, желая сдаться - черт его разберет, - прыгает в нашу траншею. И вздергивает руки.
Наступает тишина. Становится слышен вой ветра в вышине. Волчий, с осенними нотами.
После сверхчеловеческого напряжения повалиться бы на дно окопа и не двигаться хоть минуту. На войне постоянно пересиливаешь себя - и я иду к пленному. Он озирается, как затравленный волк.
- Значит, так, - говорю я. - Давайте, ребята, заставим немца работать на нас, на будущую победу. Приказ двести двадцать семь учит атому. Ну-ка, ты, цайгст унд эрцельст бай зайнем ваффе.
Мысль пришла неожиданно: пока тихо, пусть расскажет о своем снаряжении и оружии. Мобилизуя школьный запас немецких слов, мы поймем.
- А ну разоружайся! - меня разозлило выражение лица пленного - смесь угодничества и нахальства. Срываю с него автомат, слетает с головы стальная рогатая каска и тяжело шмякается у ног.
"Шмайсер" легок и удобен; откидной приклад, затвор отводится левой рукой - экономится драгоценное мгновение. Быстро перезаряжается - плиткообразный магазин за широким голенищем сапога. Не полицейское, как кое-кто считал, а современное оружие ближнего боя. Ребята решают, что наши ППШ надежнее и привычнее: безотказны, а в круглых дисках вдвое больше патронов, чем в немецких рожках, в грозной русской рукопашной деревянный приклад - отличное оружие.
Штык - тесак (солдат послушно расстегивает пояс с массивной бляхой, на которой выдавлено душеспасительное: "Гот мит унс" - "С нами бог").
- Нужная вещь, нам бы на вооружение.
Гранаты - на длинных деревянных рукоятках.
Пленный объясняет, как приводят их в боевое состояние, но его перебивает Коренец:
- Летят дальше наших, но долго запаливаются, в Либаве и Таллине мы их швыряли обратно.
Саперная лопатка: у основания рукоятки стопорное кольцо - может стать мотыгой. Вот отчего так быстро окапывались вражеские солдаты.
В ранце, обшитом рыжей телячьей шкурой, цветные пластмассовые баночки. (Пленный объясняет: "фюр буттер", "фюр кезе" - для масла, для сыра…) Тут же одеяло, подушечка, белье, носки. Все продумано до мелочей.
По-прежнему тихо. Фашисты выдохлись. Приходит ротный отец-кормилец - старшина Воробьев, пожилой, заботливый ворчун. За плечами огромный термос, в руках по вещевому мешку.
- Хлопцы, обедать, пока немец не зашевелился.
Мы едим, а пленный уныло сидит в стороне, обращая в нашу сторону злые и одновременно просительные взгляды.
- Иван Иванович, товарищ старшина, дайте ему поесть, не морить же его голодом, - прошу я.
- К ним попадешь, покормят… девять грамм выдадут, - ворчит старшина, но накладывает в немецкий плоский алюминиевый котелок кукурузной каши, заправленной американской тушенкой, прозванной "второй фронт". Пленный говорит: "Данке" и хватает котелок грязными волосатыми руками. Уже дымят махоркой, которой наделил курцов старшина, заодно отвалив горсть и пленному солдату. В этот момент появляется ротный.
- Кончай обед! Замполит, пленного отправить в штаб батальона. Старшина, подносчиков патронов послать за цинками.
- Красноармеец Коваленко, отведешь, - приказываю я, зная, как охотно Вилен ходит в Архонку, где в штабе батальона служит хорошенькая связистка.
- Я еще махорку не получал.
- У немца возьмешь, ему старшина насыпал. Двигай быстрее, пока сабантуй не начался.
- Есть, товарищ замполит! - с готовностью отвечает Вилен.
Коваленко возвращается через час, хмурый, не похожий на себя. Доложил: отвел, сдал, но чего-то, чувствую, не договаривает.
- Выкладывай, - говорю ему, - облегчи душу и меня не томи.
Виля рассказывает: вылезли из окопов, пошли - солдат впереди, он - как учили - три шага позади, автомат трофейный ыа шее. Зашли в низинку, остановил пленного: "Ман мус раухен", покурим, дескать. И два уголка от газетного листка оторвал, себе и немцу. Тот: "Я, я, раухен", но махорку не дает. Вилен хлопает его по карману кителя, в который тот ссыпал табак: доставай, мол, я-то свой не получил. Ну, яснее не скажешь. А тот отворачивается; "Наин, дас ист майне! - Нет, зто мое!"
Вилен, когда волновался, переходил на родной язык - по-украински отчесал: "Гитлеровский жлоб, нам жизнью обязан, а ты…"
Фашист оглядывается - кругом пустынно и решает, что его прикончить хотят. Достает из-под мышки горсть часов и Вилену: бери, дескать, только помилуй. Дал тот гитлеровцу по руке прикладом - все часы в разные стороны. Шел за пленным я негодовал: как можно быть такой мразью?!
- Юра, друг, пойми, - повторяет Вилен, - ему тютюну полну жменю далы, и вин на одну цыгарку пожалел.
- Давай-ка, Виля, закурим, - я свертываю папироску. - Ты понимаешь, с кем имел дело? Он из чужого мира, грабитель, захватчик, буржуазной психологией отравлен… Ты думаешь, Гитлер не знал, кого на нас посылает?..
Мы привыкали быть щедрыми к своей стране, к людям, каши песни были о том, что мы готовы помочь угнетенным всего мира, мы отдавали копейки и рубли не только на оборону СССР, но и на МОПР, так были воспитаны, нас не переделать. Тяжело, когда встречаешь в обнаженной реальности то, что враждебно твоим идеалам. Силу дает убежденность и вера в победу.
День заканчивается спокойно - враг отказался от наступления на нашем участке. Были атаки на соседей, но и там неприятель не добивается успеха.
Незадолго до нашего контрудара погиб Вилен. Его и Петра послали на охрану моста. Ночью они попали под огневой налет. В тот вечер снаряд угодил в пустой блиндаж и разбил Виленову гитару. Когда на рассвете я увидел, что Петя возвращается один, у меня все оборвалось внутри. Он рассказывал и плакал. Отдал мне карманные часы Вилена, доставшиеся ему от отца. На крышке был нарисован эмалью Иван-царевич на сером волке. Закопали бойца Коваленко у моста. Остался написанный Виленом романс на слова Лермонтова, сочинившего стихи в 17 лет; столько же исполнилось и Вилену…
Ужасная судьба отца и сына
Жить розно и в разлуке умереть,
И жребий чуждого изгнанника иметь
На родине с названьем гражданина!
Выживи Вилен, может, стал бы известным композитором, Скольких недосчиталось мое поколение композиторов, врачей, писателей! Лермонтов погиб в 27 лет. А Вилен Коваленко и вовсе не жил: семнадцать - и отняла жизнь проклятая война.
В ночь перед наступлением партийная ячейка нашей роты разбирает заявления о приеме в партию комсорга роты Бек-Мурзы Едзоева и мое. Бек выскакивает из блиндажа радостный, шутливо толкает меня кулаком в бок:
- Иди, тебя вызывают. Желаю удачи, замполит! В низком и тесном блиндаже по обеим сторонам стола на земляных нарах сидят четверо ротных коммунистов: политрук Дудаков, лейтенант Колодяжный, старшина Воробьев, красноармеец Коренец. Неярко светит керосиновая лампа; стыло, как в траншее.
- Садись, - говорит старшина, подвигаясь. - Сегодня принимаем двух таких длинных хлопцев, что приходится нарушать правила, а то они головами накаты пробьют.
Добрый, заботливый Иван Иванович старается снять мое волнение. Рассказываю автобиографию, мне задают деловые вопросы: исполнилось ли уже 18 лет, имею ли сведения об отце, где в данный момент находится мать? Отвечаю, что четыре месяца, как пошел девятнадцатый год, об отце пять лет ничего не знаю, мама эвакуировалась в город Карши Узбекской ССР, где работает врачом.
- Есть предложение: принять, - говорит ротный. - Замполита мы знаем, в боях оправдал доверие и должности своей соответствует. Ставлю на голосование…
Дверь распахивается, и мы встаем, пригнув головы. Входит невысокий сорокалетний человек с четырьмя шпалами в петлицах и звездой на рукаве, с ним военком батальона. Опустив руки по швам, ротный докладывает:
- Товарищ полковой комиссар, парторганизация первой роты рассматривает заявления о приеме в партию воинов, отличившихся в боях.
- Садитесь, друзья, - говорит гость. Я догадываюсь, что это комиссар нашей дивизии. Мне неловко сидеть перед начальством и на вопросы отвечаю скованно.
- Это тот замполит, который бойцов на пленном учил, - говорит Дудаков. - Я писал в политдонесении.
- Помню, - кивает военком. - Неплохо придумано. Врага надо знать близко, особенно его слабые стороны, чтобы наверняка бить. - И мне: - Поедешь в военно-политическое училище, замполит?
- Если можно, товарищ полковой комиссар, после взятия Ростова. Я его сдавал, хочу сам освободить.
Военком кивает: согласен.
- Политрук, - обращается он к ротному, - у вас есть красноармеец Коваленко. Хотим его взять в дивизионный ансамбль.
Наступает тяжелое молчание.
- Поздно, товарищ комиссар, - говорит политрук, - боец погиб.
Военком хмурится, склоняет большую голову, снова смотрит на меня.
- Так после освобождения Кавказа, - говорит он. - До свидания, друзья. Желаю успеха в завтрашнем бою. Наступать будем!
Ранний рассвет. Сегодня 27 ноября. Мы с Илюшкой вернулись с нейтралки, куда ползали с танкистами определить места прохода для их машин. Там саперы снимают мины, наши и немецкие.
Командир взвода пришел от ротного, объявляет нам:
- Слушай боевой приказ! Противник обороняется на рубеже…
Впервые такие слова в приказе, до сих пор было: "Противник наступает…" Как это прекрасно: "Мы наступаем!" Задача: совместно с танкистами прорвать немецкую оборону, освободить город Ардон.
- По местам! - приказывает лейтенант. - Проверьте оружие. Сигнал атаки - голос и свистки.
Из-под больших, надетых на теплые подшлемники касок глядят на меня серьезные глаза моих боевых товарищей.
Ухает у Архонки орудие, и накатывающийся грохот отдается в недальних горах. Теперь на вражеской стороне сплошная стена огня и взвихренной земли.
- Приготовиться к атаке! - кричат в окопах. Несколько минут - и опять: - Вперед! - По траншее заливистые свистки.
Переваливаюсь за бруствер. Справа и слева вылезают ребята. Снимаю с шеи новый ППШ и скорым шагом иду по темному полю. Артиллерия перенесла огонь. Немцы не отвечают. С хрустом отлетают из-под ног стручки гороха. Ускоряем шаг, потом бежим. Вот опрокинутый взрывом вагончик тракторной бригады.
Метрах в двухстах вспыхивают огненные пучки, веерами несутся в нас цветные трассы пуль. Пулеметы! Крики, стоны, команда: "Перебежками - вперед!" Светлеет, и злые трассы не видны, но жалят по-прежнему; начинают метелить минометы. Близкий взрыв там, где лежит Петя. С фырчаньем тяжелый осколок падает передо мной. Поднимаю голову: "Петро, жив?"
Но на том месте, где лежал Петя, дымящаяся воронка. Спешу подальше уйти от страшного места.
- Комбата убило! - кричат в цепи.
Среди минных разрывов бежит кто-то в знакомой длинной шинели, на боку полевая сумка, в поднятой руке пистолет:
- Вперед, товарищи, только вперед!
И тут же падает. Это старший политрук Бирюков, военком батальона. Теперь по старшинству командование батальоном должен принять комроты - один политрук Дудаков. Нет сил подняться, и нет сил лежать. Начинает бить по ближнему пулемету сорокапятка. Он смолкает. Храбрая пушечка хлещет по немецким окопам. Решаю: досчитаю до десяти, отдышусь и - встану. Счет помогает: сила, которой я не подчинен, рвет с земли. Автомат на руке, пускаю очередь - в ней некоторые пули светящиеся - и бегу, не оглядываясь, кричу:
- За Родину!
- Ур-ра-а! - нестройно, хрипло раздается за мной. На бегу вытаскиваю из сумки гранату, зубами выдираю кольцо, швыряю. Взрывы - густо, сильно: это ребята забрасывают гранатами немецкие окопы. Из них выскакивают гитлеровцы, мы расстреливаем их в спины.
И тут ударяет палкой по ноге. Пробегаю несколько метров и падаю, перекувырнувшись. Будто чужой кто-то вскрикивает: "Ох, и меня…" Илья и Леня за руки втаскивают в опустевшую немецкую траншею. Сюда спрыгивает политрук Дудаков, кричит:
- Молодцы, ребята! Закрепляйтесь, стрелковые ячейки переделать для стрельбы в ту сторону.
- Вот замполит ранен, - говорит Коренец. Илья перевязывает меня. Политрук щупает ногу. Больно.
- Кость цела. Месяц в госпитале и заживет, - Он смотрит на часы. - Сейчас на вторую траншею гитлеровцев произведут огневой налет, затем ее проштурмуют "илы", а потом пойдут танки.
Штурмовики проносятся низко, рокоча эрэсами, под их прикрытием идут "тридцатьчетверки". Ребята торопятся за ними. Ротный жмет мне руку:
- Выздоравливай, Юра, сообщи номер госпиталя.
- До свидания, Трофим Терентьевич, желаю всем боевых успехов. Некстати как меня зацепило…
- Ничего, бывает хуже. Еще навоюешься, до Берлина далеко.
Уже после немецкой контратаки, лавируя среди разрывов, подъезжает на ротной повозке старшина Воробьев. Он довозит меня до ПМП - полкового медпункта, обнимает на прощанье. Нога уже не болит, точно одеревенела. Мне вводят противостолбнячную сыворотку и сажают в машину, которая везет нас на станцию.
Трое суток санитарный эшелон движется до Баку. Идущая перед нами санлетучка разбомблена "юнкерсами". Мы сутки ждем, пока приведут в порядок путь. В Баку санитарные автобусы доставляют нас в эвакогоспиталь.
В приемном покое врач, осмотрев мою ногу, распоряжается:
- Этого раненого срочно помыть и в операционную.
Здесь я слышу знакомое слово "ампутация". Врачи же не знали, что у меня мама медик.
Я чувствую себя худо: лихорадит, накатывает забытье, но поднимаюсь на операционном столе:
- Отрезать ногу не дам! Куда я без ноги?!
От соседнего стола, где идет операция, на мой громкий голос обернулся высокий смуглый человек. Подошел, потыкал пальцем в ногу:
- Здесь больно? А здесь?
О чем-то тихо говорит с другими хирургами и спрашивает с кавказским акцентом:
- Сколько тебе лет, парень молодой?
- Восемнадцать…
- Будем спасать ногу. Боли не боишься? Узнаешь, что такое риванолевые турундочки. Маску. Хлороформ. Сам оперирую.
…Я просыпаюсь в большой, полной раненых палате. На соседней кровати пожилой кавказец, подняв вверх перевязанные культи ног, жалобно-весело выпевает:
- Ой ты, голубое озеро Рица! Ой ты, добрый госпиталь номер тридцать шесть восемьдесят два! Ой вы, мои ноженьки!..
Потом ребята объяснили: в окопах на перевале у озера этот боец-армянин отморозил ноги.
У меня сквозное пулевое ранение; пуля скользнула по кости и разорвала мягкие ткани. Рана запущена, но искусство главного хирурга военврача второго ранга доктора Гаибова да его профессиональная смелость и человеческая отзывчивость спасли мне ногу.
На перевязки я отправляюсь, как на пытки: через рану протягивают риванолевые турунды, и они из желто-зеленых становятся багровыми. Но я терплю, как обещал. Заживление идет быстро. Вскоре я уже хожу на костылях.
Из части письмо: "При штурме города Ардон геройской смертью погиб командир нашей роты политрук Т. Т. Дудаков".
Я разыскиваю доктора Гаибова и говорю ему, что очень прошу выписать меня: не могу лежать на белых простынях, когда на передовой умирают мои товарищи.
Он читает письмо, произносит:
- Хорошо, скоро поедешь в батальон выздоравливающих. На твоем месте и в твои годы, парень молодой, я сделал бы то же самое.
…Нет, не попал я в свою часть. Воевать пришлось в разных ротах, полках, дивизиях, армиях. Но свою роту, с которой шел в бой, свой полк не забыть мне никогда.
Как первую военную любовь, которую звали… Нет, об этом потом.