Орлы над Хинганом - Марков Георгий Мокеевич 9 стр.


- Я вот ему покажу самовольно! Я вот его посажу на губу суток на пять, пусть он там кое о чем подумает. Ишь выискался гусь какой! Самовольно! Оставить! И пусть дисциплине научится! - разгневанно проговорил Тихонов.

Так в течение полудня Буткин и Тихонов перебрали все рапорты, отобрав взвод достойнейших, дисциплинированных, отлично натренированных бойцов…

Теперь эти бойцы сидели в первых рядах, проводя свой последний вечер в батальоне, с которым они успели сродниться за эти незабываемые, трудные месяцы.

Клуб, если можно назвать клубом продолговатую, низкую землянку, тускло освещенную двумя лампами, был набит до отказа. Люди сидели и стояли, плотно притиснувшись друг к другу. Одни из них сгибались, другие вытягивались, но каждый помнил, что он не в настоящем театре, что позади стоит товарищ.

Да, впрочем, неудобства, которые испытывали зрители, были сущими пустяками, и большинство их просто не замечало. В клубе царила атмосфера искренней праздничности и веселья.

После выступления Буткина, произнесшего теплое напутственное слово уезжающим на фронт, на сцену - обычные доски, настланные на три еловых сутунка, - вышел Шлёнкин.

- Начинаем концерт красноармейской художественной самодеятельности. Позвольте, прежде всего, от нашего коллектива участников выступления передать вам нежнейший сердечный привет, - с серьезным видом, чувствуя себя чуть ли не на сцене московского театра, проговорил Шлёнкин.

Зал аплодировал. Шлёнкин все с тем же серьезным видом переждал, пока стихнут хлопки, и отвесил в зрительный зал глубокий поклон. Ничего не скажешь, в роли конферансье Шлёнкин был хорош по-настоящему! Знать, недаром там, в "системе", доверяли ему руководить банкетами. Искусность Шлёнкина на этом поприще тотчас же заметили и оценили:

- Ну, черт, дает дрозда! - восторженно воскликнул кто-то из бойцов.

Шлёнкин внимательно посмотрел в зал, как всякий знающий свое дело конферансье, присматриваясь к публике и оценивая, каковы шансы на успех, и вдруг, совершенно артистически взметнув бровями, проговорил:

- Выступает Викториан Соколков. Стихи Константина Симонова: "Майор привез мальчишку на лафете".

Произнеся эти слова, Шлёнкин с достоинством удалился в угол сцены, а его место занял Соколков.

Стихи тронули слушателей, и Соколкова наградили такими дружными аплодисментами, что даже сдержанный, в силу своих особых обязанностей, Терентий Шлёнкин - и тот расплылся в довольной улыбке.

Еще больший успех ожидал Витю после прочтения поэмы Симонова "Сын артиллериста". Ему так бурно хлопали, что пришлось, по настоянию Терентия, три раза выходить на сцену и кланяться. Когда же Соколков, подстрекаемый все тем же Шлёнкиным, вышел в четвертый раз, кто-то крикнул:

- Да ты брось кланяться, стихи еще читай!

И тут Соколков откровенно признался:

- А стихов больше читать не могу. Не разучил еще.

Соколков повернулся, чтобы покинуть сцену, и лицом к лицу встретился с Терентием. Прозрачно-голубые глаза Шлёнкина выражали негодование. Он зашипел на Соколкова:

- Деревня! Вести себя на сцене не умеешь: "Не разучил еще…"

Сконфуженный и расстроенный выговором Шлёнкина, Соколков с большим трудом пробрался в зал и пристроился рядом с Егоровым, на петлицах которого отливали блеском только что нацепленные кубики.

- Можно с вами, товарищ лейтенант? - обратился к нему Соколков.

Егоров закивал головой и, подвинувшись, уступил Соколкову конец скамейки.

Шлёнкин между тем объявил новый номер. Выступал Подкорытов. Все уже знали, что Подкорытов отличный плясун, и потому, не дожидаясь выхода его на сцену, захлопали и закричали:

- Ну, дай, Проня, дай ходу пароходу!

Подкорытов выскочил на сцену и под звуки баяна, на котором играл сержант Соловей, рассыпал ногами такую дробь, что можно было подумать, будто где-то неподалеку застрочил пулемет.

Потом он принялся проворно и стремительно, как бесенок, носиться по сцене, выделывая руками и ногами такие замысловатые и потешные коленца, что зал загрохотал от дружного смеха.

Подкорытова вызывали бесчисленное количество раз, требуя повторения всего номера с самого начала. Но склонить его на это не удалось.

Как опытный конферансье, Шлёнкин дал занавес. Он был дальновиден и расчетлив. Нельзя было давать новый номер, зрители еще не пережили до конца всех впечатлений от выступления Подкорытова.

Через две-три минуты по распоряжению Шлёнкина занавес, представлявший собой скрепленные плащ-палатки, раздвинулся, и Терентий объявил:

- Выступает Илларион Власов, пародии на западноевропейские танцы.

Власов вышел загримированный и одетый под денди, словно только что сошедший с обложки иллюстрированного заграничного журнала. На нем были лаковые черные туфли, узкие, обтягивающие его полные ноги брючки в полоску, такой же узкий пиджак, котелок из черного, блестевшего атласа. В руках Власов держал затейливо расписанную серебряной проволокой трость. В клубе никто и не подозревал, что все эти вещи Власов раздобыл под большой залог в Доме культуры узловой станции.

Власов поклонился в зал, кивнул слегка баянисту и подбросил трость. Потом он передернул плечами, вытянул шею и с остекленевшим взглядом, притопывая ногами, двинулся к самому краю сцены.

Власова вызывали не меньше, чем Подкорытова, и два или три танца он повторил по требованию зрителей.

Программа выступления самодеятельности была обширной, и после Власова, сменяя друг друга, на сцену выходили то старший лейтенант Синеоков с мандолиной, то Василий Петухов, рассказавший две народные сказки, то группа бойцов, исполнивших украинский танец. Участвовал в концерте и Терентий Шлёнкин. Он спел несколько отрывков из популярных оперетт. Пел Шлёнкин серьезно, без кривлянья, и окончательно убедил всех, что в чем в чем, а в пении он знаток немалый.

Последний номер исполнял сержант Соловей. Номер этот назывался "Утро на колхозном дворе".

Соловей вышел на сцену вместе со Шлёнкиным. Шлёнкин выступал в качестве ассистента Соловья, так как номер сопровождался литературным текстом.

- Тихая летняя ночь миновала. Белеет восток. Приближается день. В роще пробуждаются птички, - с торжественной приподнятостью прочитал по бумажке Шлёнкин.

Соловей тотчас же засвистал, защелкал, наполняя клуб разноголосым птичьим пением. Зрители замерли, затаили дыхание. За стеной была уже зима, бесновался холодный ветер, а тут, в клубе, разливали свои трели жаворонки, чечетки, синицы, кулички.

- Пробуждается и колхозный двор. Из кутухов вылезают сторожевые псы, в стойлах поднимаются коровы, все эти пеструшки, буренки, субботки, - прочитал Шлёнкин, а Соловей принялся взвизгивать, побрехивать, мычать, и опять все это проделал так умело, что слушатели заулыбались, переглядываясь и озираясь: уж и в самом деле, не оказались ли они каким-либо чудом на колхозном дворе?

- Вот зарозовел восток, ударил первый луч раннего солнца, и ожил, пришел в движение колхозный птичник, - прочитал Шлёнкин.

Соловей закукарекал, закудахтал, загоготал по-гусиному. Потом он при помощи ладоней передал звук хлопающих крыльев. Но это уже было верхом искусства, и зал разразился аплодисментами, смехом и криками одобрения.

Концерт закончился, когда было уже далеко за полночь. И участники выступления, и зрители разошлись по землянкам довольные, возбужденные, словно с обновленными душами.

16

В один из декабрьских дней, когда мела поземка из снега, перемешанного с песком, Тихонов сидел у себя в землянке и писал жене. Буткина и Власова не было, они рано утром ушли в роты, и Тихонов спешил до их возвращения закончить письмо. С ответами жене он всегда безбожно затягивал. В круговороте дел, обязательных, срочных, неотложных, нелегко было выбрать даже полчаса, чтобы сообщить жене и детишкам о своем житье-бытье.

Тихонов уже заканчивал письмо, когда вошел Трубка, боец, отоплявший землянку Тихонова и наблюдавший за чистотой в ней. Трубка был самый пожилой боец в батальоне, военное дело ему давалось с невероятным трудом, и Тихонов перевел его в хозяйственный взвод.

Трубка осторожно, без стука, сложил возле печки охапку дров, поднялся и проговорил, невыносимо растягивая слова:

- Товарищ капитан, там, за дверью, командёрша, почтарь привез…

- Какая командёрша? Какой почтарь? И говори, Трубка, пожалуйста, побыстрее, не тяни за душу, - не отрываясь от письма, сказал Тихонов.

Но переделать Трубку было немыслимо, и он, все так же растягивая слова, пояснил:

- Командёршу наш батальонный почтарь со станции привез, до вас просится.

- Ну, коли просится, так веди. Что ж ты людей держишь на морозе, - все еще толком не понимая, что произошло, сказал Тихонов.

Трубка не торопясь вышел, а несколько секунд спустя в землянку вошла девушка. Она была одета в солдатскую светло-серую шинель, в шапку-ушанку и порыжевшие сапоги. И шинель и шапка были явно не по росту и неловко висели на ней. В левой руке девушка держала маленький чемоданчик.

- Товарищ капитан, - приложив свободную руку к шапке, проговорила девушка, - военврач третьего ранга Екатерина Тарасенко прибыла в ваш батальон для продолжения службы.

- Военврач? - не в силах скрыть своего изумления, проговорил Тихонов, пораженный юным видом врача.

Девушка уловила это изумление и, вероятно, расценив его как-то по-своему, смутилась. Тихонов заметил ее смущение и, стараясь скорее сгладить свою нетактичность, горячо принялся приглашать девушку пройти:

- Да вы проходите, пожалуйста, проходите! Трубка! Эй, Трубка! Куда тебя унесло? Давай разжигай скорее печь, заморозил ты врача на улице, - возбужденно проговорил Тихонов, когда на его возгласы Трубка вошел в землянку несколько проворнее, чем обычно. - И раздевайтесь, товарищ военврач, раздевайтесь. Мы живо сейчас с Трубкой тепла подбавим, - проговорил более спокойно Тихонов и бросился помогать Трубке разжигать печь.

"Ну, не ждал я, не ждал, что врач наш окажется женщиной. Что я с ней буду делать? Свободных землянок нет, холодище везде, дрова на исходе… И какой это сукин сын придумал молоденькую девушку отправить в такую дыру…" - возясь у печки, раздумывал Тихонов.

Когда он поднялся, Екатерина Тарасенко сидела уже у стола, украдкой осматривая землянку. Теперь, без шинели и шапки, она показалась Тихонову совсем девочкой. У нее было худенькое личико, большие голубые глаза и густые волосы, похожие на расчесанный лен.

Тихонов, не отходя от печки, пристально посмотрел на нее, и отцовское чувство к этой девушке поднялось в его душе.

"Ах ты, моя миленькая, хорошенькая, жить бы да жить тебе дома, под крылышком мамы, бегать по подружкам да наряжаться. И куда я только тебя, такую славную, подеваю здесь…"

- Ну, как вы добрались до нас? - спросил Тихонов, желая нарушить неловкое молчание, которое установилось в землянке.

- Ой, не говорите, товарищ капитан, я так устала, так устала… Я еду уже больше трех недель, - проговорила Тарасенко слабым голосом.

И Тихонов только сейчас заметил, что она изнемогает от усталости. Под глазами у нее темнели землистые пятна, и она невероятными усилиями боролась со сном.

- А вы разве сейчас не из Читы? - спросил Тихонов.

- Сейчас да. Но в Чите я была всего лишь от поезда до поезда. Мне в отделе кадров вручили предписание и приказали выехать немедленно к вам, не разрешили даже выспаться…

"Чинуши там, в вашем отделе кадров", - с яростью подумал Тихонов и взглянул на девушку с нежностью.

- А вообще-то я еду из Казани. Вначале я направилась в Москву, в Главсанупр, а оттуда меня направили на восток. Я, конечно, хотела на запад, но приказ есть приказ, - сдержанно улыбнулась Тарасенко. - Тут даже не помогли папины связи. Он профессор казанского медицинского института, и в Москве у него много друзей и учеников, - пояснила она, поймав вопросительный взгляд капитана.

"Боже, дочка профессора! Наверняка привыкла жить в холе, в неге. Ну что я с ней буду делать? Куда я ее тут пристрою?" - подумал Тихонов и поспешно спросил:

- Вы вот что, товарищ военврач, есть хотите?

- Есть не хочу, товарищ капитан, а спать - смертельно, - смущаясь, проговорила Тарасенко.

- В таком случае решим так: я вам закажу завтрак, а пока его готовят, вы спите. Ложитесь на мою койку, ложитесь без всяких стеснений, - сказал Тихонов, думая, что девушку придется уговаривать лечь на его постель. Но та поспешно поднялась, взяла свою шинель и, не скрывая удовольствия, легла на койку.

- Правда, не очень-то мягко на моей соломенной перине, - проговорил шутливо Тихонов, когда Тарасенко укрылась шинелью.

- Ничего, по-солдатски, - опуская голову, улыбнулась Тарасенко, в тот же миг засыпая.

"По-солдатски! Да знаешь ли ты, что такое по-солдатски?" - подумал Тихонов и, на цыпочках подойдя к Трубке, вполголоса приказал тому отложить уборку до пробуждения врача. Трубка понимающе закивал головой, а Тихонов с большой осторожностью вышел из землянки на улицу.

Спустя несколько минут он встретил возвращавшихся из второй роты Буткина и Власова. Завернув в клуб, они устроили тут совещание. Тихонов кратко доложил, какова обстановка: врач - девушка, притом молоденькая и очень хорошенькая. А самое главное, что она дочка видного профессора и вряд ли имеет закалку, необходимую для жизни здесь. К тому же землянок свободных нет, дрова кончаются, надеяться на их подвоз нет никаких оснований. С сегодняшнего дня он сократил всем командирам дровяной паек наполовину.

- Что ж, выходит, надо назад ее отправлять? - недовольным тоном спросил Буткин, когда Тихонов высказал все тревоги до конца.

- Да если б она сама этого пожелала, я бы немедленно в штаб обратился, - сознался Тихонов. - Ты сам подумай, Петр Петрович, разве ей, такой молодой да красивой, место у нас? Ее надо куда-нибудь в госпиталь направить. Есть же госпитали в Чите, в Иркутске, там она хоть в тепле будет.

Буткин удивился:

- Я тебя не понимаю, Прохор Андреевич! И чего ты так обеспокоился? Ну, пусть молоденькая. Молодость делу не помеха. Ну, пусть красивая. Что ж в том? Красота тоже делу не мешает. А то, что дочь профессора, так разве это беда? Профессор-то наш, советский, и я не думаю, чтоб дочь у него была тепличным созданием. Разберись, так она еще комсомолка. Вот насчет отдельной землянки стоит подумать. Неудобно девушку помещать в общую. - Помолчав, Буткин закончил с легкой усмешкой: - Ты как хочешь, Прохор Андреевич, а я доволен, что наш врач - женщина: мату хоть поубавится. Такой мат развели, что проходу нет…

- Это все так, а только что мы с ней делать будем, если батальону придется зимой в траншеи выходить? Жить придется на ветерке, - проговорил Тихонов.

- А что тут страшного? Приспособится! - уверенным тоном сказал Буткин, а Власов энергично подтвердил:

- В два счета приспособится, товарищ капитан.

Тихонов задумался, что-то подсчитывая или вспоминая, и, посидев в таком положении минуту-две, сказал:

- Вот что, Власов, врача поместим в землянке, где размещена сейчас каптерка первой роты. А каптерку соединим с каптеркой второй роты. Землянка у них большая, и там вполне можно разместиться. Давайте пошлите кого-нибудь за Королевым и Синеоковым. Пусть придут сюда, чтобы договориться.

Власов вышел, а когда он минут через пять вернулся, Тихонов спросил его:

- Фанеры у тебя много, начальник штаба?

- Откуда ее будет много-то, товарищ капитан? Мишени ведь для всех взводов поделали. Вы же сами приказывали.

- А ты не скупись, Власов. Стыдно нам будет, если единственная в батальоне женщина окажется в плохих условиях. Придется отпустить Королеву несколько листов, чтоб потолок в землянке врача фанерой заделали, а то такие куски оттуда валятся, что напугать могут. Сегодня я испытал это. Лежу сплю, вдруг слышу: кто-то бац меня по лбу. Я очнулся с испугу, зажег спичку, вижу: на постели лежит кусок ссохшейся земли.

- Этак, Прохор Андреевич, и родимец мог бы приключиться, - засмеялся Буткин.

Власов между тем что-то подсчитал на листе своей записной книжки и, пряча карандаш в полевую сумку, сказал:

- Фанеры, товарищ капитан, у нас осталось двенадцать листов.

- Не богато, но на отделку землянки врача надо все-таки дать листов пять. Вот так, - проговорил Тихонов.

Вскоре пришли Синеоков и Королев, и разговор принял еще более обстоятельный характер. Речь пошла о том, как лучше фанерой обшить потолок, где раздобыть стол, кровать, лампу, стоит или не стоит белить печку, делать ли внутренний запор в землянке и так далее, и все в таком же духе.

А когда разговор в клубе с командирами рот закончился, весть о приезде девушки-врача уже облетела весь батальон. Почтарь Тряпкин не пощадил ног и обегал все роты, сообщая сногсшибательную весть. "Врача, братки, привез, у нас в батальоне служить будет, размолоденькая, расхорошенькая, ни в сказке сказать, ни пером описать. Такая разок посмотрит, будь при смерти, а и то подымешься…" - болтал на каждом перекрестке Тряпкин, прозванный бойцами за свою склонность к болтовне Трёпкиным.

Не прошло и часа после совещания в клубе, а каптерка первой роты переселилась в расположение второй роты, и в освободившейся землянке начались спешные работы по оборудованию жилища для военврача Тарасенко, которая все еще спала в эти часы крепким, безмятежным сном, не зная, не ведая, сколько хлопот принесла она своим появлением в батальоне капитана Тихонова.

17

Егоров поднялся в четыре часа. Сунул ноги в сапоги и, набросив шинель на плечи, вышел из землянки. Сделав два-три шага, остановился, поднял голову, сторожко прислушался. Небо было звездное. В пади тихо, безветренно. Маячили в сумраке часовые.

"Тишина. Хорошо. Можно поднимать людей", - подумал Егоров и заспешил обратно в землянку. Возле двери он опять остановился, закинув голову, посмотрел на мерцающие и перекатывающиеся звезды. Чем-то далеким и в то же время знакомым-знакомым повеяло на него от этой картины. Припомнилась юность: он живет в работниках у кулака Калинникова в большом трактовом селе. Хозяин содержит постоялые дворы, торгует скотом. Филипп на трех лошадях возит с лугов сено. За день он должен съездить на луга не меньше трех раз. Зимний день короток, и волей-неволей приходится прихватывать ночь. Уставшие лошади мерно шагают по неторному зимнику, освещенному серебряным месяцем. Филипп завернулся в доху, лежит на возу, на спине, смотрит в небо, звезды отрываются, перекатываются, вычерчивая брызжущие искорками дорожки…

…Рота поднялась бесшумно, команды отдавались вполголоса. Батальон еще спал по землянкам, и Егоров приказал не тревожить покой остальных бойцов. "Уйдем по-лисьи, без шороха и шума, хватятся, а нас уже нет", - думал он.

Но уйти незамеченными не удалось. Когда рота проходила мимо землянки, в которой жило командование батальона, Егорова окликнули:

- Лейтенант!

У землянки стоял Тихонов.

- Не поморозьте бойцов.

- Мороз-то детский, товарищ капитан!

Тихонов продолжал стоять у землянки, сквозь сумрак приглядываясь к роте.

Назад Дальше