ТРАВОЙ ДА ВОДОЙ
Если хочешь понравиться девушке, которая тебе снилась, надо перевернуть подушку. Я перевернул камень, и сороконожки бросились из-под него врассыпную. Иван посмотрел на меня и отвернулся. Решил не задавать мне никаких вопросов; тем лучше, ибо я не представляю себе, что бы я стал ему отвечать. Конечно, я не верю в приметы, но все-таки человек должен сделать все, что от него зависит. Если под этой каменной подушкой притаилась частичка ее заплутавшей души, которая посетила меня во сне, пусть она будет теперь свободна и проводит меня хоть кусочек пути. Я чувствую, как она следит за мной откуда-то - или это только так чудится мне - и провожает меня. Выглядывая из бородатого леса, она разливается детской радостью над тропой и полянами. Повязав голову солнечным светом и подпоясавшись сиянием луны, эта летучая прозрачная радость озаряет все, чему улыбается, и разгоняет сумрачные тени. Ее нельзя описать, потому что еще не созданы для этого слова. Я вспоминаю видения из моего сна, и, сверкая и переливаясь фантастическими красками, они преображают сосновый бор, людей и горы. И мир, хотя бы на краткое мгновение, становится богатым и щедрым - таким, каким представлялся он нам в детстве. Велько Плечович, властелин пещер и родственник девушек, шагает впереди нас и держится по-хозяйски. И с полным правом, ибо это его владения. Они значительно расширились и теперь граничат с территорией Нико Сайкова Доселича и представляют собой подлинно феодальный надел лесов и пашен с горными вершинами и истоками рек. В то время как другие наши товарищи, по тем или иным причинам потерпев провал, постепенно сходили со сцены, Велько и Нико выстояли, словно два дуба, которые своими корнями скрепляют почву. Не будь их, эти края были бы сейчас чужими и неприветливыми.
- Ты с Нико видишься? - спрашивает его Иван.
- Давно не виделся, - отвечает Велько. - Дважды пробивался к нему, да не пустили.
- Кто не пустил?
- Засады. Район у него отвратительный, сплошь четники, я еще удивляюсь, как он там держится.
- Сейчас все районы до самого Кавказа отвратительные.
- Но у него, я думаю, самый скверный - никого из родни, никакой опоры.
- Ты бы тоже не слишком сильно на свою родню опирался!
Оно и верно, нынче все люди размежевались, даже и родные. И добро бы сразу размежевались, тогда бы хоть известно было, кто на чьей стороне. Но нет же - набегающие волны подтачивали самых стойких. Одна часть родственников была заранее настроена против нас, другая перешла на ту сторону по чисто утилитарным соображениям, а вслед за ней, не вынеся испытания голодом и ужасов оккупации, туда же подалась и третья. Но даже после этого еще остались тугодумы, чья позиция до сих пор не определилась. Им любое решение дается с трудом, и они изворачиваются, пытаясь не принимать никакого, но и на них нельзя рассчитывать. Им даже соли не выдают по талончикам, а из-за соли еще во времена турецкого ига люди принимали мусульманство. И не только из-за соли, но также из зависти к соседу, который сумел устроиться гораздо лучше, из боязни оказаться в положении белой вороны и поплатиться за это собственным домом, который в назидание всем непокорным подлежит сожжению. Долго идет в них внутренняя борьба, но неровен час, и они рухнут и выдадут первого, кто слишком им доверился.
- Будь осторожен, - предупреждает Иван Велько Плечовича, - сейчас не то, что раньше, сейчас людям верить нельзя!
- Знаю, в этом я уже успел убедиться.
- Кое-кто наверняка не прочь тебя продать, поскольку другого источника заработка сейчас нет.
- Вполне возможно. Но как узнать - кто?
- За тебя назначен выкуп, а за деньги чего только не сделает человек, так что никому не верь.
- Верить плохо, а не верить еще хуже. Но ведь должен же человек на чем-нибудь голову. себе сломать, иначе он бы жил сто лет, а это слишком много.
Мы пожали Велько руку, и он повернул назад. Теперь мы одни. И как-то сразу вдруг повеяло холодом, и все стало серым вокруг. И мне уже больше не удается вызвать ни одной картины, ни единой краски из моего сна. Они незаметно сами собой потухли - все рассыпается в прах, и эти видения быстрее, чем что-либо другое, потому что они питались дальними отзвуками и отблесками. Остается поражаться, что после всего, что было, я мог еще заметить их. Вместо прозрачного покрова предметы покрылись корой тоски и тревоги. Вероломный, стелющийся по земле ветер вырвался из пещер и перевернул листья тыльной стороной, а поздние альпийские цветы закрыли свои короны, словно бы солнце уже закатилось. Я обернулся: Велько исчез из вида - и он закатился. Странно, что он так быстро скрылся, если только не превратился в один из тех дубов на лугу. На лугу растут дубы всех возрастов, и старые и молодые, а самый мощный облепили вороны и ссорятся - похоже, делят добычу.
Вокруг нас, погруженные в безмолвие, медленными волнами колыхались горы и вечность. Небо нахмурилось, брызнул мелкий дождь, холодный и пронизывающий. А с севера ползучей дымящейся стеной, загородившей небо и землю, на нас надвигался страшный ливень. Он еще далеко, но уже ощущается всеми нервами, и уши улавливают его вой, прерываемый громовыми раскатами. Мы наблюдаем его неритмичную поступь: он то застревает надолго, преодолевая глубокое ущелье, невидимое отсюда, то, оседлав перевал, единым махом перекатывается через горную цепь, закрывая ее серой пеленой. Мы разулись, щадя свою обувь. Василь злится, проклинает богов дождей и непогоды - это единственное, чем он может отомстить богам за все те подлости, которые в сообщничестве с итальянцами и четниками они нам учинили.
Лишь Иван по-прежнему хладнокровен, - этот человек не даст и ломаного гроша за всю эту небесную возню. Многочисленные испытания, которые выпадают на нашу долю, он воспринимает как нечто само собой разумеющееся; перейди все сейчас в мусульманство, он и этому, пожалуй, не удивится. То, что нас ненавидят и выслеживают, клянут и ругают, когда не остается ничего другого, - это он словно бы давно предвидел. А если его спросить, почему это так, я думаю, он ответил бы, как Иисус: не ведают, что творят. Жена его, Гара, где-то в лагере, в Албании; сынишка, грудной младенец, в какой-то четнической семье, но он никогда не говорит о них, будто бы и этому так положено быть.
Иван увидел хижину с провалившейся крышей - именно такая нам сейчас и нужна. Над дверью сохранилось еще с десяток досок, а под ней полоска сухой земли - тут мы отлично переждем бурю. Сквозь щели в бревнах виден луг - значит, с той стороны никто не подкрадется.
Но вот сгустились сумерки, потом стало почти совсем темно и наконец ливень забарабанил по доскам и по мгновенно образовавшимся лужам. Казалось, из земли тоже выступает вода - навстречу той, что льется сверху. Слышно было, как крупный град обивает ветки в лесу; скверно пришлось бы нам, если бы он нас там застал. Ливень то ослабевал, словно для того чтобы выманить нас наружу, то хлестал с удвоенной силой. Порыв налетал за порывом, и не было им конца. Размахивая ветром, словно руками, буря, как бы доказывая свою мощь, сорвала с нашей кровли две доски и, стеганув косой струей града, нащупала нас, скорчившихся, у стены. Казалось, какое-то сознательное существо управляло разбушевавшейся стихией. На полу перед нами рассыпались белые снежные шарики. Одним из них я запустил Василю в лоб - я знал, что он мне тотчас же отомстит. И он не замедлил отомстить - если уж не на ком выместить злость, так хоть на мне, - и ему стало легче.
Наконец буря угомонилась, и в небе стало проясняться. Дождь все еще шел, в свете утверждавшегося дня поблескивали капли.
Тут Иван ткнул меня пальцем - посмотри, мол, на луг. Что такое? Заяц снова, что ли, или медведь объявился?.. Ни тот ни другой, похуже чудовище - человек! Я вздрогнул. А что, если он нас заметил? Но, видимо, нет, иначе он бы тут не торчал. Ишь, топчется на лугу, босой, в джемадане, голову накрыл мешком. Лица не видать, но сдается мне, что я его знаю. Мы с ним когда-то встречались, внизу, в городе: он околачивался там в этих самых штанах … Промок, видно, весь до нитки, а все ему мало воды - разводит ее канавкой, делит, поит землю клочок за клочком. И доволен. А почему бы и нет? Этот тип - потомственный скотовод из докосовской и дохристианской эры, который превыше всего на свете ставит своих овец, а за ними воду и траву - своих исконных поильцев и кормильцев. Нехорошо, если он завернет в нашу лачугу. Нехорошо, потому что он проболтается об этой встрече и поползет слушок. Заглянет - тогда уж лучше и живым его не выпускать. Только что ему тут делать? -успокаиваю я себя. Человек занят работой, помогает воде пробиваться канавой и вот уже скрылся из виду, только слышно, как тяпает мотыга. Тревога рассеялась, на смену ей пришла грусть: вот до чего мы дошли, до чего дожили. Боимся жалкого промокшего скотовода и земледельца, и это после всей нашей громкой славы и не менее громких слов. Мы, которые еще совсем недавно только и мечтали побыстрее заговорить с людьми, вынуждены теперь прятаться от них. Куда ни обернись - всюду мерещится нам оскаленная пасть, во всем мире, кажется, нет живого существа, которое бы чем-нибудь не угрожало нам…
Мы подняли головы как по команде: мотыга тюкала возле самой нашей лачуги. Иван закрыл лицо шарфом, чтобы не узнали. Тот, на лугу, бросил мотыгу и направился к лачуге в полной уверенности, что внутри никого нет. Что-то его все-таки насторожило, и он замешкал у дверей. Василь схватил его за полу и втащил внутрь.
- Лежать, - гаркнул он, - не двигаться! Тебя-то мы и ждали!
- Братик мой, пощади меня, - заскулил тот,
- Чем я перед тобой провинился?
- А чего ты луг заболачиваешь, когда его и без тебя господь бог водой залил?
- Так надо, братик. Этот год хуже, чем лихая година Арслан-паши. Голодно…
- Как это голодно? Сколько у тебя овец?
- Клянусь святой пятницей, обменял тридцать штук на зерно!
Значит, врет. Слава у него на фомин день; на заведомое вранье своим святым не покрывают, а клянутся тогда святой пятницей. К тому же отдал он не тридцать овец, а всего восемь, да и этих за луговой участок. Все эти открытия принадлежат Василю, которому было поручено вести перекрестный допрос, поскольку он был знаком с подследственным. Иван тоже знал его, да и я о нем много наслышан, ибо это был тот самый Мирко Кадушин, владелец отары овец в сто голов и мелкий вор, который не мог удержаться от того, чтобы не стащить за зиму у пастухов хотя бы охапку сена. Уличенный в краже, Мирко частенько и безропотно сносил побои и не менее часто привлекался к суду, слезно вымаливая скостить сумму штрафов. Шерсти у него достаточно, но штанов он никогда не меняет. Прошлым летом, когда мы вели бои за город, он вертелся возле нас в этих самых штанах. Был он без оружия, но с мешком - в надежде поживиться какой-нибудь безделицей, когда начнется повальный грабеж. Напрасно убеждали мы его, что грабежа вообще не будет, он этому попросту не мог поверить. Он примелькался нашим, и они отовсюду гнали его взашей, но, несмотря ни на что, Мирко ухитрился набить мешок веревками, сбруей и еще всякой всячиной и уж какие слезы лил, когда наш патруль вытряхнул из мешка все это барахло.
- Если ты меня знаешь, так скажи, чей ты сам - спросил Мирко Василя.
- Дьявольский сын, - ответил Василь. - Ты дьявола боишься?
Крестьянин перекрестился.
- Боюсь, видит бог!
- А партизан боишься? - спросил я, расчесывая пятерней свою бороду.
- Я всякого боюсь, ведь беззащитный я.
Наконец Мирко обратил внимание на мою бороду и, решив, что мы принадлежим к четнической партии бородачей, заторопился подладиться к нам. Он заявил, что ненавидит коммунистов, потому что они едят из общего котла. Лично он ни за что не стал бы есть из общего котла, потому что ему глубоко противно есть из общего котла. Еще он не любит коммунистов за то, что они церковь не признают, и за то, что у них жены перепутаны, где сумеют, там и делают детей, не разберешь, который чей… Смотрите-ка, они уже и Мирко успели забить голову всей этой дребеденью. Впрочем, потеря не велика. Единственное отличие Мирко от его прапрадедов-овцеводов состоит в том, что те понятия не имели про общих жен и общие котлы. Он является типичным представителем пещерной эпохи, а нам выпал жребий заполнить разделяющую нас пропасть своей жизнью, своими телами. И нет ничего удивительного в том, что Мирко ненавидит нас, ибо мы намеревались протащить его живьем сквозь теснины времени и бросить в колхоз, в котором он был бы лишен вшей, скотоложества и возможности воровать.
- Слушай, дядька, а не возьмешься ли ты убить Нико Сайкова? - спросил я для маскировки.
- Я такого не знаю, - ответил он.
- Жаль, - сказал Василь. - Мог бы заработать крупную сумму. Тот, кто его убьет, получает сто тысяч лир, и пятьдесят - кто выследит.
- Не он ли приходится сыном Сайко Доселича? - припомнил старик.
- Точно, он самый, видишь, теперь ты знаешь, про кого идет речь. Нико от тебя никакого подвоха не ждет и не прячется от тебя, ты бы его запросто прихлопнуть мог. Возьмешься?
Он снова помрачнел.
- Нет, нет, упаси бог! Да и нечем мне.
- А винтовкой. Если хочешь, мы ее тебе хоть сейчас дадим.
- А что толку, он все равно меня первым уложит. И отец у него такой был: с виду тихий, а многим свечки задул.
- Ну, раз ты против, мы сами им займемся, - заявил я. - Только - т-с-с! Никому ни слова! Не миновать тебе тюрьмы, не сносить тебе головы, если проболтаешься кому-нибудь про нас! Понял?
Понял, и мы его оставили сидеть в лачуге. Натерпелся, бедняга, страху, теперь я думаю, до ночи не посмеет высунуть нос наружу. Иван все же требует идти лесом, а не лугами - старик не должен знать, куда мы пошли. Земля покрыта сбитыми градом листьями и ветками, но мы по щиколотку увязаем в густой жиже, хлюпающей под ногами. С полян рассматриваем горы вдали: окутанные туманом, они высятся перед нами в беспорядочном нагромождении, знакомые и незнакомые. Одно время казалось, что погода разгуляется, но она, видать, передумала. Словно какое-то вероломное существо управляло этими переменами: посулив для начала исполнение желаний, оно затем преподносило нам сюрприз, которого мы меньше всего ожидали. Не успели деревья стряхнуть с себя воду, как уж снова зарядил дождь. Занавесил вершину за вершиной, задернул мокрые долины, словно мешки, и, только подойдя к источнику, я узнал ущелье и дорогу, которая вела к селам.
Василь обозлился.
- Если вы лучше знаете, чего же сами не ведете?
Напрасно он злится, ведь всем давно известно, что Василь до смерти любит быть ведущим, вне зависимости от того, насколько хорошо знакома ему дорога. В этом отношении я не безупречен - не будь Василя, я бы сам бежал впереди всех. Видно, в нас с ним с рождения сидят такие бесенята, которые подхлестывают людей в дороге, торопя примчаться к цели как можно скорее, как будто бы любое промедление грозит нам вообще никуда не добраться. И, прекрасно понимая всю бессмысленность этой гонки, я снова забываюсь; к счастью, Иван служит нам тормозом, не то бог знает куда бы мы с Василем убежали.
Снизу из катуна до нас доносится собачий лай. В тяжелом влажном воздухе приглушенно позванивает овечий колокольчик. Вечереет, доят овец. Горят костры. Бранчливо перекрикиваются пастухи, обсуждая мирные проблемы сельской жизни: было бы только тепло, уродится тогда трава на славу, вдоволь будет и сена.
Первый, веселый голос принадлежит Вучко Сало, кому второй - не знаю.
- Нечего туда ходить, - сказал Иван. - Зачем туда идти? Нико в катуне нет.
- Знаю, что нет. Скорее всего, он в пещере на Прокаженной.
- Не может быть, они бы там его давно накрыли.
- В Куштримовой пещере они бы его и подавно накрыли.
- Верно. Он, должно быть, где-нибудь под деревьями прячется.
И я так думаю, но в лесу полным-полно деревьев, тысячи деревьев в каждой из этих долин и на горах. И было бы чистейшим безумием продираться лесом впотьмах. Я давно еще приметил маленькую хижину на склоне, позади заброшенного катуна, и теперь по памяти отыскал ее в темноте, убедившись таким образом, что я тот самый, который существовал когда-то раньше. Да полно, тот ли я? Во всяком случае, во мне есть что-то такое, что остается со мной многие годы, и одно сознание этого наполняет меня внезапной радостью. Мы вошли; сухо, пахнет сосновыми досками. Я чиркнул спичкой - дощатые нары стояли на прежних местах. Сменявшиеся здесь постояльцы постарались уничтожить все сколько-нибудь компрометирующие их следы. Иван вздохнул, как будто и он подумал об этом. Василь стал сгребать головешки в очаге.
- По-моему, не стоит разводить, - заметил Иван, - огонь нас выдаст.
- Кому? Ни одна душа не шляется по этой слякоти, но, даже если и шляется, должны же мы где-нибудь просушить свои лохмотья.
- Ладно, обсохнем и сразу потушим.
- Потушим, дай только согреться.
Василь вытащил из ранца неизменный пучок лучин на растопку - он всегда таскает в ранце лучину, предпочитая набитый ранец пустому. Запалив лучину, Василь дает мне ее подержать. Я уже давно прислуживаю ему при ритуале разжигания костра, не удостаиваясь, однако, чести священнодействовать самостоятельно. Этой чести я не удостоюсь до тех пор, пока у него руки целы, ибо Василь любит сам - лично и собственноручно - разбудить первый язычок пламени и почувствовать рядом со своей щекой его застенчивый трепет, подобный дыханию новорожденного. Но вот огонь весело затрещал, и Василь с наслаждением потирает руки и хлопает себя по коленям от удовольствия. Иногда я склонен думать, что это у него своеобразный вид колдовства или средство от злых заговоров. А может быть, замена любовных радостей или способ пробуждения к жизни засыпанных золой воспоминаний, невидимыми нитями связанных с огнем.