Внес некоторую заботу приезд Богусловского, так как нужно было избегать с ним встреч. Но и это не составило особого труда: в отряд к Богусловскому он не ездил, а если съезжались начальники отрядов в округ на совещание, он выписывал себе командировку. Но, не встречаясь с Богусловским, он искал повода, чтобы вновь возвести на него какую-либо напраслину.
И совсем окрылился Мэлов, когда устроил Дмитрия Пришлого в Москве, на рабфаке медицинского института, передав его на попечение своих шефов.
А тут известие: Левонтьев предполагает послать ходоков в Усть-Лиманку за Акулиной Ерофеевной (она помирилась с отцом и жила у него), ибо надоело ему холостяцкое мимолетное счастье. Известил Мэлова об этом все тот же нестареющий добрячок-толстячок. Просто так известил, без какой-либо просьбы о содействии этому предприятию. Догадывался, видимо, о их близости.
Несерьезно вроде бы относился Мэлов к редким встречам с Акулиной, а надо же - кольнуло сердце. И решил вызвать ее к себе и здесь передать ходокам закордонным.
"Пусть уж после меня Левонтьев берет!.."
Теперь-то он понимал, что зря это сделал, поддался чувству, не поразмыслив как следует. Узнавши, что Есаул с Елтышом убиты и за ней, естественно, не придут, заупрямилась Акулина, ни в какую не желает возвращаться домой. Стоит на своем: буду ждать сватов от Дмитрия Левонтьева, пришлет других, раз решился взять в жены. Не выгонишь, стало быть.
А до нее ли, коль непонятно, чем закончится дело Богусловского? Чувствует, что не так идет, как хотелось бы, не всё под контролем. Задумывалось прекрасно - сразу двух зайцев убить: Богусловского прихлопнуть, но, главное, подмять Оккера, держать его в страхе. Теперь, однако же, самому приходится опасаться. И не просто интуиция подсказывает. Беспокоят факты. Отчего не дает письменного показания Оккер? Некогда? Да, обстановка весьма сложная. Но только ли в этом причина? Отчего появилась комиссия? Проверка боеготовности? Но ожидали ее много позже.
Смущало и то, что комиссию возглавляет Трибчевский. Нет, они не виделись прежде, но Мэлов был наслышан об этом офицере - умен, талантлив, с прекрасной карьерой. И хотя карьеру сулили ему до революции, не обошла она его и теперь. Наоборот, как на опаре поднялся. Начальники такого ранга приезжают обычно в конце проверок, чтобы выслушать доклады и подвести итоги. А тут вместе со всеми приехал. Случайно ли?
Вполне возможно, напрасно Мэлов нагоняет на себя страху. Как и тогда, в первый приход посланцев Левонтьева. Может быть. Но как ни убеждай себя, глаза у страха всегда велики.
Вообще-то Мэлова кондрашка бы хватила, узнай он о том разговоре, который вели Трибчевский и Оккер.
- Нет, Юрий Викторович, я совершенно отметаю обвинение. Богусловский - один из лучших моих начальников отряда. Я собирался брать его к себе начальником штаба.
- Не могу не верить вам, Владимир Васильевич. К тому же Богусловские - потомственные пограничники. Семеон Иннокентьевич, не смотри что в отставке, на каждый зов откликается. Петр, младший из них, геройски погиб. Иннокентий сложил голову… А что жена Михаила Семеоновича - Левонтьева, тоже благородно. Бросили ее и отец, и братья.
- Ставить нужно вопрос о прекращении следствия и о наказании Мэлова. Подозрительно прыток.
- Нет. Егозить нам нет резона. Пусть все идет своим порядком. Следствию не мешать. Пусть отстраняют от должности. Представление к ордену Красного Знамени отправить сегодня же. Прохождение его я возьму под свой контроль. Одно непременнейшее условие: информация о ходе игры с Бем Ченом полностью должна быть Мэлову перекрыта. Несете личную ответственность.
- Трудно будет.
- Не те слова. Я принимаю только один ответ: "Будет исполнено".
Долго еще говорили наделенные большой властью и обремененные не меньшей ответственностью командиры о делах в округе, о частых пограничных конфликтах и истоках, их порождающих, о новых фактах (здесь разговор шел особо заинтересованно и подробно) в игре с Ко Бем Ченом. И когда все, что намеревался Трибчевский расспросить у Оккера, он расспросил, только тогда наконец сказал то, что должен был сказать давно:
- Что ж, пойдемте к Мэлову?
- Возможно, его пригласить? Не промахнуться бы?
- Ничего, сходим сами. Ничем мы не грешим. Он нам не подчинен. Пусть думает, что считаемся с ним. Если же у него возникнут сомнения - это даже лучше. Пусть терзается. Только одно прошу: никаких фактов ему в руки. Никаких! А начнет к ним путь торить, мы его и схватим за руку. И еще прошу - отбросьте мысль о встрече Богусловского с Мэловым. Что она даст? Узнаем, допустим, что Мэлов - это Ткач. А что изменится? Арестовать не арестуешь, фактов нет, а дело испортишь. Важно ведь не столько ему руки укоротить, важнее узнать, кому он прислуживает…
Итог первой беседы с Мэловым оказался именно таким, какой и предполагал Трибчевский: Мэлов был выведен из равновесия совершенно. Нет, не оттого, что командиры столь высокого ранга не стали приглашать его, а пожаловали к нему в кабинет сами. Это даже возвысило его в своих глазах. Обеспокоило и заставило лихорадочно анализировать все свои дела, выискивая возможную оплошность, другое - стремление Трибчевского скрыть безразличие к докладу о ходе следствия по делу начальника отряда Богусловского. Вроде бы и вопросы задавал Трибчевский, и слушал внимательно, и даже упрекнул Оккера за то, что тот все еще не дал письменного объяснения следователю, вроде бы и логично шел разговор, но осталось у Мэлова такое ощущение, что все Трибчевскому известно и, более того, воспринимается им как суета никчемная, как мыльный пузырь, который, сколь бы великим ни раздули его, непременно лопнет. И когда, поблагодарив за информацию, командиры ушли, Мэлов почувствовал себя глупым котенком, под нос которого вместо мыши подсунули бумажный бантик на ниточке: забавляйся, выпускай коготки, а мы потешимся.
Домой Мэлов шел как клуша, окунутая в воду: нахохленный, сердитый, ненавидящий всех, распаляющий свою ненависть, особенно к Богусловским - Михаилу и Анне. Единожды мелькнувшую разумную мысль, не спустить ли на тормозах дело Богусловского, пока не поздно, он гневно отбросил как что-то гадкое. Перед его глазами вставали сцены, одна омерзительней другой.
Вот он в гостиной Левонтьевых, огромной и пустой. Ждет Анну. Унизительно долго. Затем - отказ. Как удар хлыстом:
"- Я вовсе не люблю вас. Вы мне даже неприятны".
Еще один визит. Столь же никчемный. Новый безжалостный ответ:
"- Я люблю Петю. Верность ему сохраню вечно…"
"Вечно! А Михаил позвал - пошла! В берлогах живет! Нет, не будет вам счастья! И сыну вашему тоже! "Сын предателя" - веригу эту не сбросить ему всю жизнь!"
Вот всплыл в возбужденной памяти насмешливый разговор накануне штурма Зимнего. И ненависть к Богусловскому еще более нагнеталась. Даже благородная доброта Богусловского расценивалась Мэловым сейчас по иному реестру:
"Отпустил с презрением. Не побоялся. В грош не поставил!.. Ничего, сочтемся!"
Нет, он не мог перестать преследовать Богусловского, это было сверх его силы. Тем более что, как ему казалось, в следственном деле нет уязвимости. Немалый вес имела и поддержка "подмосковного дачника", давшего "добро" на начало следствия.
"Завтра подготовлю представление об отстранении от должности и о невыезде с территории отряда…"
Шаг Мэлова стал бодрее, хмурость сошла с лица. Увы, совсем на немного. Лишь только Акулина открыла ему дверь, он понял: сейчас произойдет что-то необычное. Она, как всегда, помогла ему раздеться, подала шлепанцы. Упрекнула, что ужин перестоял. И это тоже говаривалось прежде. Но сегодня Акулина добавила:
- Не успел, бедненький, к сроку докопать ямку…
- Акулина, о чем ты?
- Эка, о чем! - лукаво глядя на Мэлова, хмыкнула Акулина. - Ладно, пошли ужинать.
Какой там ужин! Вопросы лезут в голову один за другим. Какой финт надумала крутануть?! Сына потребовать обратно? Для отца ли блага какие? Или предать? Тогда путь ей один - в Амур!
Ужин окончен. Тарелки убраны. На столе - самовар, уютно попыхивающий паром. Подала чай, едрено, до деготной черноты, заваренный, варенье облепиховое пододвинула, подождала, пока он сахар размешает и отхлебнет с наслаждением глоточек, тогда и заговорила ультимативно:
- Так я постановила. Ждать сватов от Дмитрия не стану. Бери меня в жены ты. Не больно люб ты мне, но как ласкала, так всегда буду…
- Акулина Ерофеевна, мои планы иные. Я не намерен…
- Намерен, не намерен - пустое это. Ты про Мурку песню слыхал? Как она малину ихнюю раскрыла? Твоя-то погуще будет. С меня-то какой спрос? Ну убьешь, дак собачья жизнь мила ли?
Вот так. Совсем неожиданная задачка. Решай ее, товарищ Мэлов. Ответа всего два. Либо сегодня же ночью, когда заснет она, утомленная, подушку - на голову, либо через несколько дней - свадьба. А потом полная от жены зависимость: угождать не станешь - донесет тут же. Какой из этих ответов верный? Решай, товарищ Мэлов.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Анна не отступалась, и, как ни отнекивался Михаил, сдался все же, сделав последнюю попытку хотя бы оттянуть время:
- Может, завтра? Грибы по росе лучше собирать, а теперь уже подсушило.
Нет, он был не против похода за грибами, ему просто сегодня нездоровилось, он провалялся в постели дольше обычного, хотя сна, как всегда, не было, вот и капризничал. Анна же стояла на своем:
- Завтра, бог даст, еще пойдем. У нас сушеных совсем мало.
- Владик со школы придет, а нас нет…
- Успеем вернуться. К обеду у меня все приготовлено - не волнуйся.
- Хорошо, коль ты так настаиваешь.
Не с большим желанием пошел он в кладовую за грибными корзинами. Начались сборы, и отступила на какое-то время утомительная безжизненность безмолвных комнат.
Михаил знал, что грибов насолено много, хватит на всю зиму; что и сушеных девать уже некуда, но, попререкавшись для порядка, шел все же в лес, чтобы убить несколько часов бессмысленного времени. Он делал вид, что не замечает маленького обмана жены, понимая и принимая его благородную цель.
"А грибы кончатся, ягоды пройдут - тогда что придумает?.."
Михаил Богусловский был благодарен Анне за ее вдруг проявившуюся непоседливость и домовитую хозяйственность. Она с удивительным упорством уводила Михаила в лес то по ягоды, а затем вместе они перебирали их, варили варенье и сиропы, то за грибами, которые потом тоже обрабатывали вдвоем. Так проходил день до обеда, до прихода из школы Владика, после чего квартира оживала, ибо ни родители, ни сын не хотели показывать друг другу своей встревоженности и грусти. Для Владика это было более естественно, ибо детская душа не может долго быть в одном состоянии, и, возвращаясь из школы, обиженный иногда до слез насмешками бывших своих товарищей или подчеркнутой холодностью учителей, он вначале насильничал над собой, стараясь не причинить боли отцу и матери, а вскоре и в самом деле забывался, искренне и беспечно шутил и смеялся. Михаила даже тревожило такое беспечное состояние сына (не эгоист ли бессердечный растет?), но это не мешало ему отходить душой в эти послеобеденные часы.
Но вот уроки все сделаны, раскручена пружина граммофона, выключен приемник, и - впереди долгая, заполненная мыслями ночь. Нет, Михаил Богусловский не изменил своему решению бороться со злом, воплотить, однако, это решение пока не мог, находясь уже третий месяц не только в полной изоляции, но и в полном неведении. Бывшие подчиненные его, все как один, вежливо козыряли ему, а если останавливались, то на самое малое время, чтобы лишь спросить о здоровье, и тут же, сославшись на необходимость спешить, торопливо покидали его. Даже начальник штаба, кто прежде с искренним, казалось, почтением относился к Богусловскому, всего один раз за все время побывал у Богусловских дома. И то от чая отказался.
Не приехала и Лариса Карловна с Викой, как обещал Владимир Васильевич, не приходило от Оккеров никакой весточки, словно забыли те вовсе о своих друзьях, отмахнулись от них.
Самое же неприятное было в том, что ему не предъявили официально никакого обвинения, следователь, побывавший в отряде дважды, с ним не беседовал, оттого Михаил считал невозможным писать рапорт в Москву, Да и что, в самом деле, он напишет? Его отстранили, чтобы разобраться, вот и разбираются. Страшного в этом вроде бы ничего нет. Паникером, опасался, могут назвать: пожара нет - для чего же начинать колокольный всполох?
Она-то, эта вот беспомощность, эта невозможность действовать, особенно угнетала. Выходило, судьба его, честь его полностью зависели от какого-то неведомого, нависшего над ним черным вороном Мэлова, да еще от того, пришлет ли Ко Бем Чен посланцев, не заподозрит ли, что его раскусили.
Приход посланцев, как считал Богусловский, полностью отметет обвинение, но время шло - Ко Бем Чен не давал о себе знать, и Михаил иногда даже думал, что и в самом деле среди уничтоженных им нарушителей мог быть посланец хитрого разведчика. А если это так - ничто не спасет его, Богусловского.
"Нет. Не может быть! - убеждал себя, слово за словом вспоминая предсмертную исповедь казака-нарушителя. - Не может быть!"
Утром вставал он совершенно уставшим от монотонного скольжения одних и тех же мыслей, и все вновь повторялось: Анна, с припудренными синими кругами под глазами (тоже не от крепкого сна), начинает поторапливать с завтраком, чтобы затем идти в лес. Она не отступала от этого правила ни на один день.
"А пройдут грибы - тогда что?"
Не предполагал Богусловский, что Анна тоже думала об этом. Только не праздно, как он. Она нашла занятие, она даже позаботилась об этом занятии: три удочки и перемет были уже приготовлены для них и до времени лежали на вещевом складе. Она уже наметила день, когда позовет мужчин на рыбалку. Но откуда было Михаилу, занятому лишь своими мыслями, все это знать? Он, оказавшись в безделье, страшился, что лишится даже этого, бесцельного по его оценке, занятия.
Когда они вышли к своим любимым бугристым полянам с редкими пушистыми сосенками, Анна распорядилась:
- Только, Миша, белые берем. Подосиновики синеют при сушке.
Еще одна уловка, чтобы продлить время сбора.
Но, знай они, какую телеграмму в тот самый момент принимают на узле связи, побросали бы свои корзинки и припустились домой. Анна, однако же, стремилась лишь к одному - вернуться домой ко времени прихода из школы Владлена, оттого специально привередничала, осматривала каждый найденный Михаилом гриб с пристрастием, находя самые никчемные изъяны. Особенно доставалось крупным грибам.
- Что с него, Миша, проку? Стар вовсе. Вот ножка какая грубая и волокнистая.
Михаил Богусловский, соглашавшийся несколько раз выбросить в траву свои удачные, по его понятиям, находки, начал затем, серчая, препираться, но Анна тут же предприняла контрмеры, сказала с мягкой улыбкой:
- Не перечь, Миша, я не каприза ради. Отдельно для подливов хочу насушить, а рассчитала я так: сегодня и завтра пособираем, и - хватит. Послезавтра, в выходной, идем все вместе на рыбалку…
- Куда?
- На рыбалку. Удочки нам уже припасли. Перемет связали. Я у Аксакова прочла о рыбной ловле, и так захотелось самой ощутить радость! Тебе тоже должно понравиться с удочкой…
Ну как тут серчать станешь? Придирчивей самой Анны стал отбирать грибы Михаил, и к урочному часу они даже не успели заполнить обе корзины, чего, собственно, и добивалась Анна: грибов у них уже предостаточно припасено, а день, считай, прошел. И Миша просветлел лицом, покойно идет, не хмурится, не гнетут его трудные мысли…
И вдруг екнуло ее чуткое сердце: издали увидела она на крыльце их дома начальника штаба. Стоит, явно их поджидая.
- Миша, к тебе, похоже.
Вмиг насупился Михаил. Понял: необходимость привела гостя, нужда какая-то. Но шагу не прибавил.
Чем ближе, однако, подходил к дому, тем отчетливей ему становилось видно, что начальник штаба пришел с доброй вестью. Но было той воровато-испуганной позы и тех частых оглядов (не осудит ли кто встречу? не расценит ли по-своему?), к которым Богусловский начал уже привыкать. Сегодня гость стоял на крыльце спокойно и смело и не был, похоже, угнетаем предстоящим разговором. Это предвещало добрые новости, и Богусловский весь был теперь устремлен вперед, к ожидавшей его приятности, но продолжал идти с вялой неторопливостью. Анну, которая заспешила, одернул:
- Не нужно. Успеем.
Начальник штаба, спустившись с крыльца, пошел навстречу. Тоже размеренно. Вскинул руку к козырьку и официально доложил:
- Получена телеграмма: "Начальнику отряда Богусловскому прибыть в Москву для получения ордена". С выездом велено поспешить. Разрешите идти?
И все. Строго и точно.
- Спасибо. Идите.
Как противен оказался бы Богусловскому начальник штаба, начни он изъявлять радость, поздравлять с наградой, вымучивая искренность. Официальностью же своей обрел он снисходительное понимание. Нет, прежнее уважение вряд ли когда вернется (трусам можно сочувствовать, их можно понимать, но уважать их все же нельзя), по неприязненность отступит, оставив место равнодушному отношению.
Проводив взглядом начальника штаба, Богусловский повернулся к Анне, и будто ошпарили его сердце кипятком: Анна беззвучно рыдала и так же беззвучно что-то говорила, шевеля посиневшими губами.
- Анна! Анна!
Она прижалась к нему, содрогаясь в рыдании, и запричитала:
- Слава богу, Миша! Слава богу!
Ничего не ответил ей Михаил, ибо понимал, что лишь лучик блеснул. Когда б ему сообщили о прекращении следствия и восстановлении в должности, тогда можно было бы кого угодно благодарить. А пока? Пока он повел Анну, как ослабевшую больную, в дом, не мешая ее радости и думая о том, как тяжело придется ей одной, особенно до обеда, пока Владик в школе. Он был вполне уверен, что прежние приятельницы ее не вдруг решатся захаживать запросто в их дом, повременят, приглядятся.
Предложил решительно:
- Поедем вместе. Втроем. Отца порадуем.
- Владик учится, - ответила Анна, пересиливая неутихающие рыдания. - Пропустит много.
- Наверстает. Не на год же уедем…
- Не от мира сего ты у меня, Миша, - успокаиваясь и даже вяло улыбаясь, молвила Анна. - Где деньги у нас - подумал? Спасибо начальник тыла заботился. И Оккеры не оставили. Мне сказывали, будто из партийной суммы нам выделяли деньги оплачивать продукты, а я думаю, Владимир Васильевич с Ларисой так свое благотворительство укрывали, боясь обидеть. А поездка, Миша, немалых денег стоит. Поезжай один. Мы будем ждать. А Семеону Иннокентьевичу я грибов да варенья упакую.