Хлопотун О'Хейр что-то бубнил насчет внеочередных пополнений, которые должны будут возместить предполагаемые потери во время предстоящего весеннего наступления американских войск. Но Брэдли почти не слушал он не хотел терять ровного доброго настроения и отгородился от ужасающих мыслей о потерях, которые когда-то еще будут.
В этот самый день, 16 декабря, но на несколько часов раньше, а именно в пять часов пятнадцать минут утра, стало быть еще до рассвета, немцы ринулись в наступление на всех участках Арденнского фронта.
Гром артподготовки, конечно, не достигал "кадиллака" генерала Брэдли, уже миновавшего Намюр. Но, многократно повторенный горным эхом, он докатился до местечка Бар и разбудил первого лейтенанта Томаса А. Конвея. Вскоре гром затих, артподготовка была короткой, но первый лейтенант уже не мог уснуть, а гром приписал обвалу в горах. Повертевшись в постели, он в конце концов встал, умылся и вышел из дому.
Он с удовольствием вдохнул воздух, хоть и увлажненный туманом, а все же свежий и бодрящий. Подойдя к опушке леса, он сделал несколько глубоких вдохов и выдохов по системе йогов. Потом протоптанной тропинкой пошел в лес. Улетучивалась досада на раннее пробуждение, лес, как всегда, успокаивал. "Почему лес, такой разрозненный, многообразный, – думалось Конвею, по мере того как он углублялся в чащу, – кажется единым существом? Как и море, кстати говоря. Ведь мы знаем, что в нем идет борьба, что он населен враждующими друг с другом жизнями. И все же мы воспринимаем лес как нечто единое, цельное. Не происходит ли это от врожденной потребности человека объединять, интегрировать? Искусству расчленять, анализировать, дифференцировать мы научаемся. А способность синтеза в нас заложена. Поэтому дети такие талантливые художники…"
Мысли эти понравились Конвею, он счел их значительными и решил записать в дневник. Туман несколько рассеялся. Стало светлее. Лес переменился. Конвею показалось, что больше всего оживились сосны. Они задвигались, зашумели, просияли, как девушки под взглядами мужчин. А темные, угрюмые ели остались верны своей мрачности.
И эти наблюдения Конвей не без некоторого самодовольства решил занести в дневник. В умиротворенном, каком-то благостном настроении он вернулся домой. По лени своей за дневник он не взялся. Тем более что на столе лежала начатая листовка, заказанная Конвею управлением информации и просвещения 8-го корпуса 1-й армии еще две недели назад. Ему уже трижды напоминали о ней. Написана была покуда только одна начальная фраза: "Солдат! Государство израсходовало на тебя 30 тысяч долларов".
Вздохнув, Конвей сел за стол и принялся писать: "Солдат! Ты должен возместить этот расход, а возместить можно уничтожением тех, на кого тебя направят…"
В это же примерно время по ту сторону фронта оберштурмбанфюрер Отто Скорцени, взгромоздившись на крышу "джипа" и пригибая туго натянутый тент своими слоновьими ногами в коротких сапогах, рявкал в рупор столпившимся вокруг него диверсантам, переодетым в английскую, а главным образом в американскую форму:
– Солдаты! Сейчас мы ворвемся в расположения противника! Они не подозревают об этом, они спят. Помните, что каждый из вас должен стать постоянно действующей машиной разрушения!
Действительно, спали все. Спал генерал Кортни Ход-жес, командующий 1-й армией, накрывшись одеялом поверх головы. Спал, зарывшись в подушки, командующий 8-м корпусом генерал-майор Трой Миддлтон. Спали командиры дивизий, полков, рот, взводов и отделений. Спали семьдесят пять тысяч американских солдат от Эстернаха до Моншау. Спал набитый штабами городок Спал под журчанье подземных источников и отдаленный гул канонады, доходившей сюда нежащим мурлыканием.
А почему бы, собственно, не спать в такой ранний предрассветный час? Плохо другое: спали редкие дозоры, рассеянные по неровной линии переднего края.
Один из дозоров был выставлен 4-й пехотной дивизией. Именно в нее был определен первый лейтенант Лайонел Осборн. Офицеров во всем 8-м корпусе не хватало, и его сразу же послали в дозор. Настроение у него было препаршивое. Во-первых, ломило голову. Накануне он малость перебрал в компании ребят из штаба полка. Во-вторых, ему дали в дозор смехотворно мало солдат – семь человек, тогда как полагался полувзвод, то есть двадцать человек. Другой вопрос: а где их было взять в этой чертовски неукомплектованной и вообще разболтанной дивизии?
Осборн хмуро оглядел свою команду. Хорошо хоть сержант из ветеранов, да какой-то кислый, сразу же начал жаловаться на боль в ногах.
– Всегда мокрые носки, – говорил он Осборну доверительным тоном. – Я, наверно, схватил ревматизм. В Двадцать восьмой дивизии хороший хозяин, он завел специальные сушилки для носков. А в нашей Четвертой… – Сержант безнадежно махнул рукой.
Высокий очкарик тащил на плече легкий пулемет "томми". Стекла его очков были очень толстые. Он старался держаться поближе к Осборну. "Боится, что ли?" – подумал тот с некоторой брезгливостью. Впереди два солдата быстро, почти бегом несли базуку, длинное противотанковое реактивное ружье, – один за нос, другой за хвост. Тот, кто был у хвоста, обернулся и крикнул:
– Сержант, скажи спасибо, что ты не сороконожка!
Другой, что был у носа базуки, молодой негр, оглушительно захохотал.
– Потише, сынок, – сказал Осборн, поморщившись. – Мофы где-то рядом.
Он еще не привык к этому спокойному фронту, и ему чудился притаившийся противник за каждым пригорком. Высокий очкарик, оказавшийся обладателем густого баса, прогудел над ухом Осборна:
– Взгляните на эти горы – первозданная природа! Только духи здесь могут пройти.
Осборн покосился на очкарика. "Интеллектуал", – подумал он с презрением, огладил свои стреловидные усики и ничего не ответил.
Второй лейтенант, сдававший пост, тоже был явно из резервистов.
– Сдаю вам горный хребет Шне-Эйфель и предстоящую морозную ночь, – сказал он, смеясь всем своим мясистым лицом.
Убежище было вырублено в горе – глубокая полутемная пещера. Дневной свет проникал через дверное отверстие. Однако там был электрический свет, провод был протянут из Эльзенобарна. Вдоль стен стояли койки. Уголь лежал снаружи – большой холм, запорошенный снегом. Осборн проворчал, что это непорядок. Но сержант успокоил его:
– Углю это полезно, он лучше разгорается.
Действительно, пузатая железная печь вскоре раскалилась докрасна, и стало почти уютно. Свободные от нарядов солдаты сели вокруг печи. Один из них, тот самый шутник, который сострил насчет сороконожки, приблизил к Осборну лицо и каким-то интимным, почти заговорщическим тоном сказал:
– Ребята говорили, что тут, в горах, есть незамерзающая речушка, к ней кабаны ходят на водопой.
Осборн искоса посмотрел на него и спросил:
– Тебя как звать, сынок?
– Ричард Тибсон. Так вот, нет нежнее мяса, чем кабанчик, запеченный на костре в собственном жиру.
Осборн сказал довольно добродушно:
– А еще лучше камбала, фаршированная артишоками, под соусом из шампиньонов. – И прибавил устало: – Вот что, Дик, ты эти бредни насчет кабанов оставь. Я запрещаю отлучаться хотя бы на минуту.
Дик посмотрел на первого лейтенанта с горьким сожалением. Видимо, он искал в своем запасе острот что-нибудь такое, что могло бы сразить Осборна наповал. Но, так и не найдя, вздохнул и завалился спать. Осборн позавидовал ему. Головная боль по-прежнему торчала в черепе. Он кликнул сержанта и вышел наружу.
Морозный колючий туман. Солнце, чуть завернутое в тучи, упадало где-то за спиной. Скудный свет лежал на безжизненных скалах. Осборн снял каску и вязаный подшлемник. Холод охватил голову. Ему показалось, что мучительный молоток в голове стал стучать реже. Какие странные горы! Вот эта, например, похожа на гигантского коленопреклоненного ангела, даже крылья мерещатся за его спиной. А вот та, с шарообразной вершиной, – ну вылитая старая баба в халате. А вот эта нависла над дорогой – не дорога, скорей тропка, она вьется далеко внизу, пропадает между гор и снова взвивается вверх. В сущности, дозор охраняет выход из этого дефиле. От него идет арочный мост. Пожалуй, по нему – Осборн на глазок прикинул – танки могли бы двигаться даже по двое в ряду. Конечно, средние.
– Сержант!
– Слушаю, первый лейтенант.
– Мост заминирован?
Сержант удивился:
– А зачем? Наступать-то будем мы. И то весной. – Помолчав, он прибавил: – Посты расставлены. С вашего разрешения, я прилягу.
Щелкнув каблуками, он удалился.
Осборн подумал, что здесь и вправду можно отдохнуть. Как бывают на шумных столичных перекрестках "островки спасения", где пешеход может спокойно постоять, дожидаясь зеленого света, так этот арденнский участок фронта – тоже какой-то "островок спасения" посреди горящего мира.
Он почувствовал, что кто-то стал рядом. Ах, это все тот же очкарик!
– Тебя зовут, кажется, Коллинз?
– Зовите меня просто Майкл.
– Славно здесь, правда, Майкл?
– Как сказать…
– Ну и придира ты! Чего тебе тут недостает?
– Звезд.
– Звезд? Так ведь звезды – это бомбежки. Благословляй это низкое небо, этот туман. Ты студент?
– Да… А вы?
– Я музыкант.
Майкл посмотрел на Осборна с некоторым недоверием.
– Я первый раз в горах, – сказал Майкл. – И не предполагал, что здесь так спокойно и даже торжественно. Какой красивый мост! Он как будто летит над пропастью, правда? А эти горы похожи на хорал. Беззвучный хорал.
Сравнение понравилось Осборну. И даже польстило ему. Без сомнения, сказано во внимание к тому, что он музыкант. И совсем парню незачем знать, что он пиликает на контрабасе в кафешке на окраине Нью-Орлеана,
Вдруг Майкл схватил его за руку.
– Смотрите! Что это? Землетрясение?
Осборн засмеялся:
– Какой ты нервный! Это туман зашатался. Ветер!
Ты давно в армии?
– Три месяца.
Осборн сочувственно посмотрел на Майкла – тощий, сутулый, с ненормально расширенными глазами, с узкими женственными запястьями рук.
– И как только тебя подмели в армию! Да еще в Европу, на фронт!
– Я настоял. Меня освобождали из-за глаз. Но я добился.
– Ну? Разинул рот на красивенькие плакаты, которые выпускают для дурачков? Или нарвался на патриотическую бабу из Дамского комитета жен ветеранов? Среди них есть такие мастерицы охмурять, могут уговорить пастора пойти в мусорщики.
– Никто меня не уговаривал. Я ненавижу насилие. Фашизм – это религия насилия. Я хочу собственноручно свернуть шею фашизму! – И добавил смущенно, словно устыдившись своего возбужденного тона: – Или принять в этом участие.
– Филолог?
– Нет, математик.
– Так тебе прямая дорога в артиллерию. Подавай рапорт о перечислении. Все-таки у них там легче, чище, чем в нашей мусорной пехоте.
– Но артиллеристы дальше от противника. Можно провоевать в артиллерии всю войну и не увидеть ни одного живого немца. А я хочу сшибиться с ними грудь с грудью.
– Странный ты парень, Майкл. Ну иди выспись, через два часа тебе заступать на пост.
Сумерки в горах короткие. Сразу стало темно, словно кто-то повернул вселенский выключатель.
Майкл побрел в убежище, откинул полог. Оттуда на секунду вырвался свет, шмыгнул по краю обрыва, и снова стало темно. Осборн решил пойти проверить посты. Он пошарил на груди, ища подвесной фонарик. Фонарика не было, – видно, остался в мешке на койке. Он пошел к убежищу. Оттуда доносился тихий разговор. Осборн остановился послушать. Два голоса перебивали друг друга.
– Нет, ты толком скажи, зачем ты сунулся в это дерьмо?
Осборн узнал голос Дика. Другой:
– Я тебе говорил: моя религия – антифашизм.
Это, конечно, Майкл.
– Нет, ты брось завирать, не крути, давай по-честному: какого черта ты припер на войну?
– Есть такая теорема Гёделя. В математической логике. Я попробую популярно изложить тебе ее.
– Иди ты со своей логикой знаешь куда! Я не такой олух, как ты думаешь!
– Значит, так. Есть такие неполные системы, аксиоматические, ну, бесспорные, что ли, их нельзя ни доказать, ни опровергнуть. И все же они истинные.
– Слушай, Майкл, а ты, знаешь, малость косолапый. У тебя носки внутрь.
– Приходится прибегать к элементам, взятым извне, за пределами данной системы.
– А знаешь, почему ты так ходишь?
– Или просто верить в данную систему аксиоматически, не подпирая ее конструкцией аргументов. То, что я пошел на войну, одним может показаться глупым, а другим – святым делом. Ни обосновать, ни разбить этого нельзя. И все же не подлежит сомнению, что я прав, что пошел на войну.
– Объясню тебе, парень: у тебя задница не на месте, она у тебя подвешена слишком низко, будь я проклят!
Осборн не удержался от смеха. Он вошел в убежище. Дик разлегся на койке, а Майкл сидел рядом на корточках, долговязый ангел, и вместо крыльев помахивал длинными руками в слишком коротких рукавах. Осборн принялся шарить в своем мешке.
– Ищете что-нибудь, первый лейтенант? – спросил Дик.
– Да вот не найду своего фонарика.
– Черти утащили.
– Не валяй дурака, Дик.
– Нет, честное слово! Конечно, это делают бесенята Взрослый, уважающий себя черт никогда не опустится до кражи мелких вещей.
Майкл смотрел на Дика с восхищением. Осборн улыбнулся. Хорошо, что в их команде есть такой разбитной малый. Это несколько скрасит дозорную тягомотину.
Так и не найдя фонарика, Осборн прилег на минутку, как он сказал себе, но незаметно для себя заснул крепчайшим сном.
Незадолго до рассвета Осборн вскочил: грохотали пушки. Он напялил каску и выбежал из убежища. Вслед за ним выбежал Майкл. Дул сильный пронзительный ветер. Спросонья Осборн забыл, что на дворе зима. Небо посветлело, мутно-серый свет стоял над горами. То, что Осборн увидел, так потрясло его, что он перестал чувствовать холод. Внизу по дороге к мосту ползли танки. Они были закрашены белой краской. Но в свете прожектора, который сержант засветил на крыше убежища, проглядывали белые кресты на их броне. В ту же минуту выстрел разбил прожектор.
Осборн нырнул в убежище, накинул шинель и схватил гаранд, самозарядную винтовку, с которой он не расставался.
– Надо подорвать мост! – крикнул он.
Но тут же понял, что уже не успеть.
– Наши идут! – радостно вскричал сержант.
Обгоняя танки, по мосту двигался "джип", набитый ребятами в американской форме. Сержант побежал вниз, к ним навстречу.
Из "джипа" выскочили двое и подошли к часовому. Это был негр. И тут Осборн с ужасом увидел, как один из прибывших американцев выстрелил негру в голову. Сержант остановился, не добежав до моста. Тотчас раздалась пулеметная очередь из "джипа". Сержант, вертясь, упал в пропасть.
– Что это? Измена? – крикнул Майкл.
– Скорей к телефону, надо предупредить.
Они вбежали в убежище. Осборн схватил телефонную трубку. Она была безжизненна. По-видимому, провод был перебит.
– Ну-ка давай отсюда быстро! – сказал Осборн. – Через несколько минут они будут здесь.
– Куда?
– В лес. А там посмотрим.
Они побежали в сторону от дороги. Танки грохотали уже совсем близко. Проваливаясь в снег, Осборн и Майкл забежали в глубокую лесистую расщелину.
– А, черт! – простонал Осборн.
– Вы ранены?
– У меня, видимо, открылась рана на ноге. И я оставил там, в убежище, свой дневник.
– Я пойду за ним.
– Не смей! Черт с ним!
– Я перевяжу вам рану.
Майкл достал из нагрудного кармана индивидуальный пакет и прислушался.
– Вы слышите? Английская речь!
– Тише! Это диверсанты.
Осборн обнажил ногу. Его тряс озноб. А нога горела. Майкл забинтовал рану.
Вскоре голоса утихли, звуки моторов стали удаляться.
– Я выгляну, – сказал Майкл.
– Подожди.
Но Майкл, полусогнувшись, вышел из расщелины. Оставшись один, Осборн подумал: "Мальчишку подобьют". Он с трудом поднялся, чтобы пойти за Майклом, и скверно выругался, проклиная его. В это время тот вернулся.
– Они убрались, – сказал он.
– В какую сторону?
Майкл махнул рукой на запад.
– Боюсь спрашивать: как наши?
– Я никого не видел. Или убежали, или…
Он не докончил. Потом:
– Снизу идут танки. Много танков с пехотой на броне.
– Так… Все прокакали наши мудрецы…
– Я пойду.
– Куда?
– За вашим дневником.
– Сумасшедший!
– И за своей винтовкой. Не бойтесь. Я успею до их прихода.
И снова исчез.
Боль в ноге с такой силой пронзила Осборна, что он лишился сознания. Не совсем, наверно, потому что почувствовал, что ему суют в рот что-то холодное, зубы лязгнули о стекло, потом обжигающая жидкость пролилась в горло и глубже. Он открыл глаза.
– Улизнул из-под самого их носа, – сказал Майкл. – Они там все перевернули, почему-то пожгли, забрали наши винтовки… – Он опустил голову и прошептал: – Я видел труп Дика…
Грохот танков не прекращался.
– Очевидно, только мы двое уцелели, – сказал Осборн.
– Надо бы его похоронить…
Осборн пожал плечами и тут же застонал от боли в ноге.
– Вот ваш дневник, – сказал Майкл. Он протянул полуобожженную тетрадь. – Она тлела, я потушил ее снегом.
– Да ну его! Стоило из-за него рисковать.
– Стоило, – сказал Майкл. – Дневник – это самое драгоценное. Это летопись души.
– Слушай, ты не мог бы говорить не так красиво?
Майкл подумал. Потом сказал со вздохом:
– Нет, наверно, не мог бы.
Несмотря на тяжесть их положения, может быть даже безнадежность, Осборн усмехнулся – с такой наивной серьезностью это было сказано.
– Подождем, пока они уберутся, – сказал он.
– А потом?
– Попробуем пробраться к своим.
Они притаились в глубокой ложбинке, лежали на животах в снегу щека к щеке. Лежали долго. Танки шли и шли, и бронетранспортеры, набитые солдатами, и грузовики с понтонами, и бензовозы, и санитарные машины.
Осборн процедил сквозь зубы:
– Прямо просятся под бомбежку. Пара-другая "боингов" разнесла бы все это вдрызг…
Но мрачное небо висит почти над головами. Сильно сказано? Ну, над вершинами гор, во всяком случае. Да что там! Краями бурых лохматых туч оно цепляется за верхушки деревьев, особенно на горизонте, когда он вдруг на мгновенье становится виден в каком-нибудь просвете между горами, – внезапный порыв морозного ветра раздирает туман, и блеснет, как обещанье счастья, ослепительная, недостижимо далекая полоска голубого неба.
Только к середине дня стало тихо. Полузамерзшие Осборн и Майкл выкарабкались из своей ямы. Их шатало. Они принялись махать руками и охлопывать друг друга.
– Сильнее! – кричал Осборн. – Ты слишком нежно меня колошматишь!
– Я боюсь, вам будет больно.
– Ничего, моя рана задубела на морозе. Бей!
Поначалу они не решились идти по дороге, а пробирались по крутым лесистым склонам, держась за деревья и с трудом выдирая ноги из снега. Это было мучительно трудно, особенно для Осборна, и в конце концов, плюнув на опасность, они вышли на дорогу. Они тащились, то и дело оглядываясь. Но дорога была пуста: видно, вся немецкая сила укатила на запад.
Белизна ослепляла Майкла. Он пожаловался, что плохо видит. Осборн повел его за руку. А Майкл нес его гаранд.