Васенка слушала жаворонка, вдыхала пахучую теплынь пробужденной земли, готовой принять, выколосить каждое павшее в нее семя, чувствовала, как и в ней разбуживается вроде бы пристынувшая за вдовьи зимы сила и надежда на радость, хотя бы на простую радость дарового летнего тепла. И, плечом напирая на залосненную лямку вожжи, она с ожившим любопытством поглядывала из-под низко повязанного платка на баб, тянущих с надрывной старательностью на вожжах борону, хватко цепляющуюся за комья земли, неумело расковырянной плугом. Поле на быках пахали мальчишечки - Мишка Петраков да Вовка Шайхулин: приходилось радоваться и тому, что в свои десять да двенадцать годочков сумели они как-то отвалить землю, поднять наверх ее родящее нутро. Быков и трех старых, негодных для войны меринов она отправила поднимать другое поле; а по этому, вчера паханному, сами бабы, сцепившись, где по четверо, где впятером, с утра потянули бороны. В той упряжке, в которой были Фенька, Женя Киселева и Маруся Петракова со старшенькой светленькой Нюркой, тянула свою лямку и Васенка. В каждом шаге она видела сразу всех и в отдельности каждую и каждую чувствовала и понимала, как себя. С левой стороны, задевая ее жарким, мокрым плечом, шла в коренниках простоволосая Фенька, шла, по-бурлацки нависнув над землей, сминая отваленные плугом пласты крепкими, напряженными в икрах ногами. Рыжие ее волосы полохались по щекам, по белой, в крупных веснушках, шее; лямка вминалась в старую кофту, под кофтой круглились, выпирая тканину, тугие груди. Фенька шла мерно, как будто давно привыкла к этой лошадиной работе, и справляла, ее, как все, с непривычной покорностью. Рядом с Фенькой торопилась, оступалась невеликонькая росточком Маруся Петракова, остроносая, большеротая; в натуге кривила бледные подвижные губы, высоким голоском постанывала в действительном старании. "И за что только душа цепляется? За кости, что ли?" - думала Васенка, крепче надавливая на вожжу, чтобы хоть чуток облегчить Марусе тягу. С усердием тянула упряжь своим худеньким плечом и Нюра; все старалась, жалеючи мать, зашагнуть хоть на полшага вперед. Васенка отметила это с одобрением: она вызнала про сердечную привязанность Витеньки к Нюре, и хотя скрытного характером братика взяли в город, на завод, и по редким письмам она чувствовала уже полную его самостоятельность, все-таки с доброй строгостью приглядывала за Нюрой, в душе привыкая к ней, как к будущей невестке. Обочь Васенки шла левым плечом вперед Женя, закинув руку за спину, на вожжу, захватив ее цепкими пальцами. Оборачивая свое широкоскулое лицо к Феньке, дурашливо выкрикивала хриплым своим голосом:
- Давай жми, Сивка-Бурка, рыжая каурка! Без мужика рожать не научены, так хоть подможем матушке-землице жито выродить! Эх, шевелись, бабы-лошади! Хороша сбруя, Фенькиным грудям в самую пору…
Женя балагурила, но Феньку ее слова задели, она повела натужными глазами на Женю, зло ругнулась:
- Тарахтелка тракторная! Грому на все поле, а толку чуть…
Хмурость, однако, не задержалась на распаленном работой лице Феньки; она закинула голову, не останавливая шаг, нашла в синем мареве дрожащее пятнышко жаворонка, улыбнулась призывно полными губами то ли птахе, то ли своей памяти. И Васенка, встревоженная Женькиной задиристостью и уже готовая помешать ненужному разговору, увидела ее улыбку, с облегчением подумала: "Ну, и уладилось! Только в словах мы, бабы, ершисты. А на деле - добрее не сыщешь. Ой, бабы, ой, страдалицы мои! Мужикам даже там, в боях своих, молиться на вас да молиться…"
Васенка наблюдала за всеми четырьмя упряжками: все они двигались по пахоте, и Васенка радовалась этому медленному, терпеливому движению, как только можно радоваться большому, нужному, еще вчера, казалось, невозможному, а сегодня удачно начатому делу. К вечернему, низкому солнышку, хотя и с остановками, с перерывами, но большое, гектар в шесть, поле разборонили.
На подгибающихся ногах доволочив борону до края последней полосы, Васенка отбросила лямку, распрямилась, оттягивая прилипшее к телу платье, и, платьем опахивая разгоряченное потное тело, подумала с усталой удовлетворенностью, что завтра можно засылать на это поле севцов. Она уже прикинула поручить это завершающее общий труд дело Феде-Носу, одному из четырех семигорских мужиков, оказавшихся не на войне, по возрасту обойденных даже трудповинностью. Почему-то именно к старому Феде она испытывала безотчетное доверие, хотя Федя-Нос ни по внешности, ни по характеру не был похож на покойного и посейчас так нужного ей Ивана Митрофановича.
Оглядев пробороненную, не очень-то ровную открытость поля, она перевела взгляд на видимое за низкой лесной порослью, что укоренилось на меже, другое, еще большее поле, наполовину расковырянное плугом, и к ее лицу, без того притомленному, добавилось озабоченности. Она вспомнила разговор в райкоме, у Кобликовой Доры. Слова Доры о железной, прямо-таки стальной необходимости закончить пахоту и сев в ближайшие три дня не очень-то добавили Васенке бодрости - слишком ясно виделся разрыв между необходимостью и возможностями семигорского колхоза. И тогда, в райкоме, и теперь чувствовала она беспокойство. Нет, не перед устрашающим взглядом требовательной Доры - беспокойство она чувствовала от своей, всегда живой совести, которая не давала ей забыть о войне, идущей так далеко от Семигорья и так близко от ее сердца. Она понимала, что одно, даже удачно сделанное дело - это еще малость. Это такая малость - хлеб с одного поля, - что до солдат этот их хлеб может просто не дойти. И такая ли важность для войны, для солдат, что хлеб на этом поле взойдет от последних бабьих сил, на поту, на слезах, на безголосой тоске вдов и детишек, в одинокости оставленных у земли?! Важность в том, чтобы хлеб был…
"Всё одно - надо, - думала Васенка, глядя на то, другое, только наполовину паханное поле. - Эту половину до тёмок и оборонуем. Так и скажу: надо, мол, девки".
Баб будто кнутом стегнули: заголосили все разом, замахали руками, когда услышали о другом поле. Маруся Петракова так даже одной рукой махнуть не осилила: подняла из муравы испачканное землей лицо, маленькое, с большими, как будто навсегда испуганными, глазами, не сказала - выдохнула:
- Всё, Васена. Силов нету. Завтра разве на корячках из дома выползу.
Васенка сама видела: обессилели бабы. И, смиряя свое беспокойство за многие еще не сделанные дела, за неостановимое солнышко, все ниже клонившееся к мохнатой загороди бора, и жалея всех баб вместе и каждую в отдельности, сказала голосом, в котором больше было участия, чем строгости:
- Ладно, девки, Отложим до утречка. Но завтра хоть на корячках, хоть ползком, но второе поле пробороним…
2
Васенка почти не спала ночь, полную шорохов, возни, птичьих кликов, слышных в раскрытое окно с залитых половодьем лугов; различала и утиный кряк, и тонкий долгий посвист куличков, и возбужденный говор гусей, учуявших с высоты милую им землю. Весна всегда тихо радовала ее общей напористой суматохой жизни, исходящей отовсюду: и от самой земли, и от затеплевших небес, и от проясненных людских глаз; слушая весеннюю ночь, она досадовала на себя за то, что в ее обеспокоенную заботами душу прорывались всякие памятные ненужности, которые она силилась сейчас не помнить.
Натуга на пашне не обошлась и для Васенки. Ноги-руки, налитые тяжестью, были как в болезни: чуть пошевелишься - прокалывает с живота до спины, плечи крутит в жгуты. И все же, сомкнув плотно губы, чтобы случаем не простонать, не разбудить Женю, по давней привычке стелившую себе постель на печи, и не потревожить Лариску, приткнувшуюся к боку, и Ваню-Рыжика, устроенного на широкой лавке в лучшем углу дома, и Машеньку, вовсе отбившуюся от Капитолины, она неслышно ворочалась со спины на бок и обратно, болями тела заглушая гомонившую за окном весну. Приподнявшись на локте, она осторожно подвинула к стенке Лариску, подсунула под голову ей угол подушки, сама легла повыше, нашла наконец нужное положение, ушла мыслями в трудные и необходимые утренние заботы. Главным ее беспокойством была забота допахать и проборонить второе и еще одно, тоже большое, поле. Не только умом она понимала, каждую минуту жизни чувствовала, как нужен тот хлеб, который, кроме них, некому ныне посеять и собрать,- нужен всем: и городу, и ребятишкам, и бабам в деревнях, но прежде всего - войне, солдатам, наконец-то погнавшим врага от Волги, за Дон, до самой Украины. Украину Васенка не представляла, не ведала, что там за люди, какая там земля,- так уж получилось, что нигде она не была дальше зареченского города, который и был центром их района. Но войну представляла. Война была для нее близко, она как будто слышала ее, а в зимние ночи, когда от забот случалась бессонница, ясно видела полыхающее по фронту пламя. До того ясно, что даже чувствовала лицом жар горящей земли и с болью глядела, как пламень охватывал бегущих солдат, и солдаты горели, как молодые сосенки в лесном пожаре, и пепел вместе с черным дымом поднимался в небо, летел под облаками и оттуда, сверху, падал на города, на деревни в руки баб неживыми листками похоронок. И черные листки, летевшие оттуда, с горячих полей войны, заживо подкашивали баб, навек сиротили ни в чем не виноватых ребятишек, саму землю, тоже ни в чем не виноватую. В думках о войне Васенке часто виделась та большая волжская баржа, зачаленная к дебаркадеру, которая увозила к войне семигорских и других окрестных мужиков. Видела на барже и Макара в той чудной кепочке. И, как в яви, опять дивилась незнаемой прежде кепке Макара, глядела с пристальностью в его косящие, как у коня, глаза. Даже в ночи, не под чужими взглядами, стыдилась она того, что видится ей не Леонид Иванович, а Макар, и, стыдясь грешности своего сердца, заставляла себя думать не о своей, а о той общей беде, в которой горевала вся Россия. Думала она о России и снова - в который раз! - ужасалась той огромной барже, которая такое великое множество мужиков оторвала от земли. И забота о том, как управиться с полями, уж не со всеми - хотя бы на самой родивой земле,- управиться теми бабьими силами, что оставила война Семигорью, не давала ей спать. И опять мысли ее скатывались к Макару, и уже не со своей, от сердца идущей тоской, а с председательской озабоченностью она думала: "На денек бы Макарушку в Семигорье. Хотя б на утречко! Нашелся бы, отладил бы нам какую-никакую машину. И управились бы, в самую пору управились бы с заботой…" Васенка в суровости сжимала губы, думала, что так бы оно и было, возвернись Макар в село: встретила бы она его только так, как председатель встречает механика…
Пристроилась Васенка на подушке, ушла в думы, а тело и в удобстве заломило. Повернулась на правый бок - не лежится, повернулась на левый - тяжко; опять примостилась на спине, закинула руку за голову, даже дыхание придержала, перетерпливая идущую по телу ломоту. В самое это время и послышался хриплый шепот Жени:
- Что, Васка, неровно дышишь? От весны, что ль, распалилась?..
Васенка, напугавшись, что Женя подумала бог знает что, собралась с силой, ровным тихим голосом ответила:
- Заботы голову заботят. Боюсь, Женя, не спроворим мы с севом…
Она слышала, как Женя возилась, слезая с печи, прошлепала босыми ногами по полу, потеснив Васенку, села на край постели. В светлом проеме открытого окна хорошо прорисовывались крупные, почти мужичьи черты ее лица, волосы, заброшенные назад, худая темная шея над серой просторной рубахой, в которой она всегда спала. Потомившись в молчании, Женя охватила свои угловатые плечи руками, будто себя обогревая, сказала напрямки:
- И мне видать - не осилим. Бабы два дни в борозде - не кобылы. Вот что, добрая наша председательша: добудешь две бочки керосину - вспашу и отбороню тебе полтора поля…
Васенка хотела бы поверить, да не поверила, - видать, замечталась на печи верная, заводная на всякую диковинку подружка! Сказала с прощающим вздохом:
- Мечтала и я, Женечка, о такой силе. Да вся наша мечтанка - те же бабьи руки да то же наше терпение. Ничегошеньки другого не осталось!..
- Сказала, значит, смогу! - рассердилась Женя. - Не на гулянья, чай, утекла. В эмтеэсе, считай, третью неделю ковыряюсь. С миру по железке - старому колесничку на жизнь! Завела старичка. Гудёт!.. Доставай керосин - пахота будет.
Васенка скинула с постели ноги, ткнулась лицом в жилистую, теплую шею Жени:
- Ну, что бы я без тебя делала, выручалочка ты наша. И крышей поделилась, и обогреваешь. И дух крепишь…
- Полно тебе, Васка. Еще пойдешь икону с меня заказывать! - Женя хотела погладить Васенку, но застеснялась, только подбила неумело ее мягкие, спадающие на спину волосы, сказала сурово:
- Керосин, керосин добывай!..
- Добуду, Женечка. Добуду! Быть того не может, чтобы на такую нужду люди не откликнулись!..
3
Васенка редко бывала в райцентре и теперь дивилась городу, еще по-зимнему притихшему и малолюдному даже в этот синий слепяще-солнечный день. Она обходила склады, магазины, конторы, советы, комитеты и нигде не добыла даже малого бидончика керосина, А ей нужны были бочки, две большие железные бочки, чтобы оживить старый Женин тракторишко и на него, готового к работе железного конягу, переложить с перетруженных бабьих плеч тяжкую земельную работу. Только две бочки. Целых две бочки! Наконец Васенка узнала: керосин есть. Но под многими железными замками. И ключи от всех замков - у секретаря райкома партии, у Дарьи, у Доры Павловны Кобликовой. "Да что уж раньше-то не могли сказать! - сокрушалась Васенка, измученная хождениями и уговариваниями. - Давно бы все решилось!"
Согбенный старичок, сидевший за дверью с вывеской "Райплан", - тот самый старичок с белым хохолком на голове, который, сжалившись, открыл ей наконец керосиновую тайну, - услышав ее убежденные слова, осторожно отвалился на спинку стула, посмотрел на нее очень внимательно, потом склонил к плечу седую голову и голосом тихим и проникновенным сказал:
- Дай бог, чтобы ваша вера помогла вам…
Васенка вошла в кабинет Доры Павловны стремительно и легко, как привыкла за последний год входить в любые учрежденческие кабинеты, будь то по вызову или по делам колхоза. Даже тяжелые кирзовые сапоги, доставшиеся ей в наследство от Леонида Ивановича, не топотнули по все еще желтому, но уже с пролысинами полу, плавно донесли ее до широкого, в треть кабинета, стола. Смахнув с головы на плечи рябенький ситцевый платок, добытый из матушкиного сундука, она с улыбкой на своем открытом, оживленном быстрой ходьбой лице и с верой в то, что все решится быстро и хорошо, проговорила:
- Вот и до вас, Дора Павловна, дело довело!
Дора Павловна, не поднимая головы от разложенных перед ней бумаг, молча повела рукой, показывая на стоящий перед столом стул. Васенка потеребила узел платка на шее, сказала в живости:
- Да у меня дело-то минутное! Не надобно, чай, и время тратить.
Но протянутая рука Доры Павловны оборотилась к ней ладонью, остановила ее, и Васенка, пожав плечами, села.
Дора Павловна продолжала молча изучать бумаги. Васенка, смиряя свое нетерпение, с полуулыбкой разглядывала ее. Хотя Дарья Кобликова стала властью, самым главным человеком в районе, и под ее рукой были председатели всех колхозов, в том числе и она, Васена Гужавина, все равно и теперь она не знала перед ней робости. Оттого ли, что сама Кобликова была семигорского корня и с детства зналась как соседка "тетка Дарья", то ли Иван Митрофанович как-то исподволь приучил ее в любом начальнике видеть понимающего человека, но на самых строгих совещаниях, когда от железных слов Доры Павловны мрачнели даже покалеченные фронтом мужики, она не опускала глаз, не клонила головы.
Доре Павловне было уже около сорока, но была она по-своему красива - не только глубокими твердыми чертами лица, подобранными аккуратно в высокую прическу волосами и темными, вразлет, бровями на белом, без заметных морщин, лбу, но самими движениями головы, рук, бровей, медлительными и в то же время выразительными, подчеркивающими ее достоинство и власть. Васенка про себя даже любовалась этим ее медлительным достоинством и думала: если бы не холодящий взгляд ее голубых немигающих глаз, то прежняя тетка Дарья, нынешняя Дора Павловна, была бы на зависть привлекательна и люди, имеющие к ней дело, не столько боялись бы, сколько поклонялись ей.
Телефон беспокойным своим дребезжанием нарушил Васенкины раздумья. Дора Павловна и теперь не подняла от бумаг красивой головы, подождала, когда телефон зазвонил в третий раз, медленно повела рукой над столом, привычным, точным движением взяла трубку:
- Да, я, - сказала она ясно и четко, и в этом ее "да, я" было столько подчеркнуто-властного достоинства, что Васенка, с любопытством глядя на бывшую, не безгрешную, Дарью, подивилась - в который уже раз! - ее способности утверждать себя даже перед телефоном.
- Закончим через три дня, - спокойно говорила в трубку Дора Павловна; а разговор, как поняла Васенка, шел о севе, и разговаривала Дора с областью. - Да, по всем колхозам. Безусловно. К плану добавим, как было обговорено. Благодарю. - Она не спеша положила трубку, наконец посмотрела на Васенку.