– Вопросы будут? – наседал на них командир полка. – Нет? Запомните. Драться только парами. Ведущих своих не бросать. Кто увлечется погоней за чужим самолетом и бросит ведущего – того под трибунал. Это я, Демидов, вам обещаю. По самолетам, орелики, успеха вам в бою-сражении!
Одна за другой поднимались пары "Яковлевых" в небо. С командного пункта передали:
– Курсом на город и аэродром тридцать шесть Ю-88.
И еще через две минуты:
– Курсом на город и аэродром двадцать четыре Ю-88. Прошли Ярцево.
Демидов вопросительно посмотрел на Румянцева:
– Что будем делать, комиссар?
– Всех, кто не нужен на КП, – в щели. Бомбежка будет сильной, надо избежать потерь.
– Командуйте, – согласился Демидов и метнул взгляд на сидевшего в затемненном углу нового командира эскадрильи. – Майор Жернаков, поднимайте свою девятку. Будете патрулировать над городом и аэродромом. На сто истребителей противника в лоб со своей девяткой не лезьте. Сто – это сто, а девять – это девять. Бейте из-под нижней кромки облаков или со стороны солнца самых неосмотрительных. Группу свою особенно не распыляй. Маневрируй, но всегда держи в кулаке.
– Ясно?
– Ясно, товарищ подполковник.
Демидов нахмурил клочковатые брови так, что они почти закрыли его глаза с желтыми зрачками. Тише, чтобы слышал только Жернаков, спросил:
– Самочувствие хорошее?
– Хорошее.
– В бой идешь без сомнений?
– С охотой, товарищ командир.
– Ну и желаю удачи, дружок, – закончил Демидов.
Схватив планшетку, Жернаков выскочил из землянки. Вскоре моторы "Яковлевых" огласили басовитым ревом притихший по-утреннему аэродром. Сухая пыль облаком затянула взлетную полосу. Со звоном один за другим ушли в воздух "яки" майора Жернакова. Демидов строго оглядел оставшихся в землянке:
– Кроме капитана Петельникова и лейтенанта Ипатьева, всем в дальние щели. По командному пункту будут бомбить прицельно. В горб не попадут, да и в дальние щели тоже.
Горбом Демидов называл землянку КП, возвышавшуюся над летным полем.
Несколько связистов и писарь Володя Рогов не заставили себя долго просить, горохом высыпались из землянки. Демидов, усмехаясь, вышел за ними наверх. В небе нарастал вой моторов. Подполковник осмотрелся и внезапно с яростью потряс кулаками. Возле командного пункта стояла передвижная автомашина-радиостанция. Из окошечка кабины высунулось курносое мальчишеское лицо водителя, низкорослого первогодка Орлова.
– Вон с аэродрома! – свирепо закричал на него Демидов. – Иначе я из тебя сию минуту воробья сделаю. И себя и нас демаскируешь. Немедленно в рощу!
Красноармеец поспешно включил мотор и чуть ли не на третьей скорости рванул с места. Демидов зорко осматривал аэродром. В нескольких местах над летным полем виднелись бугорки пустых землянок, замаскированные дерном. Еще три дня назад подполковник приказал на каждую поставить по шесту, чтобы враг с воздуха принимал их за антенны штаба. Только так можно было обеспечить безопасность командного пункта во время налетов вражеской авиации.
Появился Петельников, подслеповато щурясь, покачал головой:
– Обманул нас командный пункт.
– Это почему же?
– Говорил, "юнкерсы" идут двумя группами, а они сплошняком, девятка за девяткой.
Запрокинув голову, Демидов посмотрел в небо. На синем его глянце громоздились воздушно-белые силуэты вражеских бомбардировщиков. Они действительно шли волнами, группа за группой, с маленькими интервалами. Демидов увидел, как от общей колонны отделились четыре девятки и, снижаясь, повернули в сторону аэродрома. Переливчатый гул моторов наплывал, усиливался с каждой минутой. Грозное прерывистое "у-ух, у-ух" заполняло уши. На глазах у Демидова флагманский самолет, опустив нос, стал пикировать прямо на их землянку. Из-под крыла "юнкерса" оторвались черные комочки бомб.
– Вниз, Петельников, вниз, – приказал Демидов. А в это время по самой середине аэродрома бежал изо всей мочи черноглазый писарь Володя Рогов. Следом за ним широко и быстро шагал комиссар Румянцев, Он проверил и убедился, что все техники и механики рассредоточены по щелям, на случай воздушных налетов. Однако они были в основном сосредоточены на окраинах аэродрома. В центре его, где постоянно рулили взлетающие и садящиеся самолеты, щелей было накопано мало. Одна из таких щелей, точно такая же, как и все другие, была приспособлена под отхожее место. Легко подпрыгивая, совсем как тушканчик, писарь мчался вперед. Несмотря на опасность, Румянцев невольно наблюдал за его бегом.
– Ах ты чертенок! – выкрикнул он. – Да если бы ты так бегал на физзарядке, ты бы самого Серафима Знаменского обогнал.
Первая девятка "юнкерсов" была уже совсем близко от аэродрома. Над землей возникал слабый, но уже явственный ноющий свист оторвавшихся бомб. Вжав голову в плечи, Володя сделал огромный прыжок и бросился в щель. Ладони заскользили по осыпающимся, почти отвесным краям. Что-то шмякнуло под его ногами. "Спасен", – подумал Рогов и нагнул голову, чтобы окончательно застраховать себя от рикошетирующих осколков. Острое зловоние ударило ему в лицо, лишило дыхания. Писарь открыл глаза и с ужасом увидел, что почти по колено стоит в клейкой жиже. "Ай, ай, как это плохо, – подумал он, – теперь весь полк будет смеяться и говорить, что Володя Рогов чуть не утонул в дерьме".
Стараясь вдохнуть как можно больше свежего воздуха, он высунулся из окопа и вдруг увидел близко от себя чьи-то запыленные сапоги, а потом красное от пота, но совершенно спокойное лицо старшего политрука Румянцева. "Вот идея", – быстро решил Рогов и громко закричал:
– Товарищ комиссар! Сюда, сюда. Здесь безопасно! "Все-таки если он ко мне впрыгнет, это будет лучше, – тотчас же решил писарь, – и смеяться не посмеют".
Бомбы со скрежетом раздирали воздух. Вместе с потоком взрывной волны Румянцев прыгнул в щель к писарю. Над ними пронеслась целая туча пыли, ослепительная вспышка огня резанула глаза. "Гах-гах-гах" – прозвучали подряд раскалывающие уши удары. Румянцев отбросил назад прилипшие к вспотевшему лбу пряди густых волос и, глянув вниз, на дно окопчика, в ярости закричал:
– Ах ты, телепень окаянный. Куда меня заманил!
На сильных пружинистых руках комиссар выбросил свое тяжелое тело из окопа наверх и, стряхивая с сапог ошметки нечистот, под нарастающим визгом новой серии бомб бросился вперед. Добежать до новой щели он не успел.
Огромные невидимые бомбы были уже совсем близко над землей. Румянцев это почувствовал каждой клеткой своего существа. Бросаясь плашмя на чахлую осеннюю травку, подумал: "А, пронесет!"
Над головой просвистели раскаленные осколки, его слегка приподняло над землей близкой взрывной волной. Румянцев встал на колени, ощупал ноги, шею и голову – все в порядке. Он наискосок ринулся по аэродрому и вскочил в длинную щель, где находились несколько мотористов и техник Кокорев.
Две девятки, отбомбившиеся по летному полю, уже уходили прочь. Нигде ничто не горело. Гребешок штабной землянки, все такой же аккуратный, возвышался на своем месте. Но рядом, в нескольких метрах от него, землю беспощадно разверзла бомба большого калибра. "Все пока в порядке, – радостно подумал комиссар, – не такие уж они снайперы". В воздухе снова завыли бомбы, и секунды спустя надсадное "гах-гах" послышалось в стороне от аэродрома.
Высунувшись, комиссар увидел, что над деревней, где квартировал летный состав, взметнулись два черных фонтана. Что-то горело и на окраине рощицы. "Юнкерсы" с воем разворачивались на запад, свободно маневрируя в полосе не слишком густых зенитных разрывов. Вероятно, по этим группам стреляли только те батареи, которые охраняли аэродром. А зенитчики, прикрывавшие город, в обстрел не включались. Гул моторов становился глуше.
– Живы-здоровы? – улыбаясь, спросил комиссар у Кокорева.
– Порядок, – ответил техник, – рановато нам помирать.
Комиссар вылез из щели и зашагал на командный пункт. Над городом и далеким массивом леса, где находился штаб фронта, тоже что-то горело. Один из дымных столбов был особенно черным; Румянцев безошибочно определил, что это горит самолет. Низко над аэродромом пронеслась восьмерка "яков", зашла на посадку. От командного пункта в сторону деревни, где разрастался пожар, умчались две полуторки с людьми.
Демидов стоял у входа в землянку, тер переносицу. Складки бороздили его лоб.
– Жив, комиссар?
– Как видите.
– Здорово они нас отмолотили. На взлетной полосе надо срочно заравнивать две воронки. Уже послал туда инженера. Потерь нет, только в деревне два дома сгорели.
– Чьи?
– Санчасть и школа. Посмотрим, что майор Жернаков доложит.
Из редеющих облаков пыли, поднятых севшими самолетами, появилась коренастая фигура нового комэска. Шел он неровно, и походка эта сразу насторожила Демидова.
Шевеля пересохшими губами, майор вяло и коротко доложил:
– Девяткой "Яковлевых" вел бой с противником. Против нас было двенадцать "мессершмиттов" и три девятки "юнкерсов". Сбили два "юнкерса" и один "Мессершмитт-109". Наши потери – один самолет. – Жернаков поперхнулся и судорожно глотнул пыльный воздух аэродрома. – Остапа потерял, товарищ командир, – прибавил он тише.
– Какого Остапа? – спросил нерешительно Демидов.
– Остапа Жернакова, младшего брата, – ответил майор и, ни на кого не глядя, пошел прочь. Около землянки остановился, тяжело сел на высохший дерн.
– Черт возьми, – раздраженно вырвалось у Демидова, – посылаем людей в бой, а сами даже элементарных вещей о них не знаем. Нечего сказать, хороши. командиры. Тебе, комиссар, известно было, что в этой эскадрилье два брата?
– Откуда же, Сергей Мартынович, – ответил Румянцев, – они прибыли только вчера вечером и с рассветом в бой. Я не бог, в самом деле.
– Не бог, не бог, – проворчал в жесткие усы Демидов, – ты – комиссар, Борис, а это куда больше, чем какой-то там бог!
– Я пойду к нему, командир, – проговорил Румянцев.
Он подошел к майору, опустился рядом на корточки. Жернаков сидел на земле, спрятав в коленях голову. Тело его вздрагивало. Можно было подумать – закашлялся. Румянцев осторожно положил руку ему на плечо:
– Послушай, майор, перестань! Это только девушку говорят – плачь, легче станет. А ты коммунист, Жернаков. Зубами скрипи, а крепись. Понял? Многое еще, потеряем, прежде чем победим.
Майор поднял красное, мокрое лицо.
– Товарищ старший политрук, что я скажу матери? Остап – сын у нее любимый. Тайком уходил в летную школу. Только под мою ответственность могла пустить его наша старая мать в авиацию. И на первом боевом вылете…
Майор Жернаков торопливо рассказывал, и Румянцеву рисовалась картина этого воздушного боя.
Младший Жернаков вел последнюю пару в девятке "Яковлевых". Когда "юнкерсы" легли над штабом фронта на боевой курс, он в лобовую пошел на флагмана. Флагман не стал маневрировать. Сдвинуть рули, изменить свое положение в воздухе означало внести сумбур в действия всех остальных экипажей, и флагман бомбардировщиков не свернул с курса. На огромной скорости врезался в него остроносый "як". Сплетаясь в один огненный клубок, оба самолета рухнули на подмосковную землю.
– Вечная память твоему Остапу, – сдержанно сказал комиссар. – Но что его заставило пойти на верную смерть?
Жернаков усталым движением стянул кожаный шлем. Мокрые от пота пышные волосы склеенными прядями упали ему на лицо. Он их поправил, вздохнул.
– Он был честным и глупым, мой Остап. С тех пор как он узнал о подвиге Гастелло, каждый день только и было у него разговору, что о бессмертии. Дневник стал вести с эпиграфом "Безумству храбрых поем мы песню".
Лицо Румянцева помрачнело. Комиссар встал, под его подошвами сухо заворошилась испеченная солнцем земля.
– Нет, майор Жернаков. Нам такое бессмертие ни к чему, – проговорил он. – Мы против жертвенности. У нас другой девиз: пусть погибает враг, но сам я не должен погибнуть. Ясно?
Румянцев выпрямился.
– Вставай, Жернаков, – требовательно заговорил он, – вставай и вытри слезы. Ты – командир эскадрильи. Сейчас ты должен разобрать с подчиненными свой сегодняшний вылет. Иди к ним с незаплаканными глазами.
Осенний закат этого тяжелого дня медленно догорал. Городские пожары, вызванные бомбежками, были уже ликвидированы, и мягкий белый цвет кварталов снова навевал мирные представления о действительности. Канонада переместилась куда-то на юго-запад и не была такой отчаянной, как утром, а к заходу солнца и совсем смолкла. На взлетной полосе аэродрома мотористы засыпали бомбовые воронки. Истребители были рассредоточены в разных концах летного поля, чтобы при новых налетах противника не попали под его бомбы одновременно…
Тридцать три летчика сидели на сухой пыльной траве возле штабной землянки. Осколки солнечных лучей вспыхивали на целлулоидной оправе планшеток. Перед летчиками стоял Демидов, опираясь на палку с серебряным набалдашником. Он подводил итоги боевой работы полка за этот день – первый день генерального наступления немецко-фашистских войск на Москву. По три раза поднимался каждый летчик полка в воздух. Если бы взять и расчертить небо на квадраты, со сторонами в пять километров, то оказалось бы, что почти в каждом из них кипели воздушные бои. Фашисты посылали свои бомбардировщики целыми косяками; многие из групп даже не были прикрыты истребителями – атаковать такие группы было гораздо легче.
Демидов был доволен исходом воздушных боев.
За день его летчики сбили восемь "юнкерсов" и три "мессершмитта". Полк же потерял двух человек. Один из них, молодой летчик Глебушкин, был сбит в первой же атаке огнем воздушных стрелков-радистов с девятки "юнкерсов", второй – лейтенант Жернаков, погиб над Вязьмой в столкновении с флагманским самолетом противника.
Поглаживая седоватые усы, Демидов, почти не хромая, подошел к летчикам, объявил:
– А теперь слово имеет комиссар полка.
И осторожно опустился на траву около сидевших рядком комэсков Боркуна и Султан-хана. Румянцев вышел вперед, сощурил глаза от багряных солнечных лучей и спокойно заговорил:
– Так вот, дорогие товарищи! Мы сегодня прожили трудный боевой день. "Старички" не дадут мне соврать: этот день был не легче, чем двадцать второе июня. Но я должен прямо сказать, что новое наступление фашистов мы встретили гораздо организованнее, чем первое. Значит, мы стали тверже и сильнее, товарищи. Хочется особенно отметить действия шестерки И-16, ведомой капитаном Султан-ханом. Она сбила сегодня шесть вражеских самолетов. Из них два зажег сам Султан-хан. Вы, кажется, довели до пятнадцати счет сбитых машин? – обратился комиссар к Султан-хану.
Горец обрадованно засмеялся:
– Шайтан меня забери, ровно пятнадцать. Только вы Герингу не говорите об этом, товарищ комиссар.
Усталые летчики ответили дружным смехом. Улыбнулся и Румянцев.
– Командование полка решило представить вас, товарищ Султан-хан, к званию Героя Советского Союза. Летной нашей молодежи советую брать пример с капитана, – продолжал комиссар. – А кто скажет что-нибудь худое про второго нашего комэска? Про капитана Боркуна. Он со своей девяткой троих пиратов послал сегодня к праотцам. Да и новый наш командир эскадрильи майор Жернаков лично сбил "юнкерс"... Но в этот день мы потеряли два самолета. Вечная память нашим геройски погибшим друзьям – их никогда не забудет советская Родина.
Зашуршала сухая трава под ногами встающих людей. В молчании стояли летчики до тех пор, пока Румянцев не сказал: "Прошу садиться".
– Теперь я хочу сказать несколько слов о смерти лейтенанта Жернакова, – тихо продолжал комиссар. – Он погиб красиво и мужественно, как подлинный герой, и командование полка представляет его посмертно к самой высокой награде. Но, товарищи… – Комиссар посмотрел исподлобья на майора Жернакова, увидел, как опустились у того плечи, и сам себе приказал; "Говори". – Как погиб Остап Жернаков? Он бросился на флагмана "юнкерсов" и врезался в него своим самолетом. Обе машины сгорели. В своей записной книжке лейтенант Жернаков писал: "Безумству храбрых поем мы песню. Если я попаду в жестокий бой – свою жизнь отдам не меньше чем за три фашистских…" – Комиссар помолчал. – Все мы очень любим Горького. Но я считаю, что для нашей борьбы, для жестокой борьбы не на жизнь, а на смерть брать эти его слова эпиграфом мы не имеем права. Я против безумства храбрых. Я за такую храбрость, чтобы враг в пепел, а ты был жив! И чтобы его самолет горел, а твой благополучно приземлялся на все три точки. Своими жизнями мы должны очень и очень дорожить. Вот что хотел я сказать, товарищи, – закончил комиссар.
За ужином летчикам дали по традиционной стограммовой стопке. Алеша Стрельцов, нанюхавшийся за день авиационного бензина, уставший от бешеной гонки за чужими самолетами и постоянного опасения столкнуться со своими, тупо смотрел на свою стопку. Султан-хан, перед которым стоял пустой стаканчик, хитровато подмигнул:
– Что, Алеша, помочь?
– Берите, командир, – лениво согласился Стрельцов, – все равно не осилю.
Капитан потянулся было за рюмкой, но передумал, строго сказал:
– Нэ пойдет, ведомый. Я уже две выпил перед этим. Три много. Сам выпей, Алешка, как ведомому тебе приказываю. Мнэ твой вид не нравится. Чего угрюмый, как дербентский мулла? Устал?
– Устал, командир.
– Тогда пей. Раз, два, три. Ну!
– Обязательно дерни, дружок, – добродушно посоветовал сидевший с ними за столом Боркун, – мускулы отойдут, нервы угомонятся, и разум чище станете. Знаешь, что один киевский князь по данному поводу говорил? Забыл его имя… Чару пити – здраву быти, другу пити – ум веселити, утроити – ум устроите. Много пити без ума быти. Так давай, чтобы здраву бытии! Или лучше, знаешь, за что? Чтобы у твоего ведущего на гимнастерке поскорее Золотая Звезда заблестела.
– За это я с удовольствием! – воскликнул Алеша и залпом выпил стопку.
Водка была теплой, противной. Он закашлялся и долго закусывал винегретом и селедкой. Когда после котлет подали чай и полагавшееся к нему печенье "ленч" с маленьким квадратиком масла, Боркун огромной ладонью сгреб все четыре порции в карман своего комбинезона и, не пускаясь в длинные объяснения, пробасил:
– Так надо, ребята. Если кто не наелся, просите у девушек добавок, а это я с собой заберу.
Выходя из столовой, Алеша шепнул Воронову:
– Кому это он потащил, Коля?
Воронов неопределенно покачал головой. Широкая спина Боркуна быстро растаяла в сумерках. Летчики шагали медленно, утомленно. Около крайней хаты, разбитой прямым попаданием бомбы, Султан-хан остановился, ногой поддал обгоревшую доску. Она перевернулась. "Санчасть" – было намалевано на ней суриком. От полуразвалившихся стен несло гарью. Седой, пышущий жаром пепел сыпался с них. Только печь, широкая, русская, добротно сложенная каким-то умельцем, осталась неповрежденной. Черным надгробием высилась она над пепелищем. Из-за печи показалась женская фигура. Султан-хан узнал рыжеволосую медсестру Лиду. Негромко воскликнул:
– Лида? Что тут бродишь?
Она вздрогнула, шагнула навстречу. Была она принаряжена, от ее легкого в сиреневых разводах платья пахло пудрой и одеколоном. В платье Лида казалась красивее, чем в обычной своей гимнастерке и юбке.
– Это ты, Султанка, – насмешливо окликнула она, – чуть не напугал, сумасшедший. Видал, как нас фрицы разукрасили?
– А ты чего тут рыщешь, как тень Гамлета?