Правда, в море зеленых хвойных лесов не видно человеческих поселков. Только извилистая, чуть заметная тропа зверолова бороздит лесной простор. Человеку нет свободного пути в зеленой чаще… И даже северному ветру нет пролета в заповедную глубину вековечных лесов… Над вершинами да сторонкой проносится он и стонет, свищет над вершинами молодецким протяжным посвистом!..
Из Приуралья, из России сейчас один только путь, словно в сказке, пролегает и ведет в эту заповедную, богатую и опасную страну, в привольную Сибирь.
Раньше, лет полтораста тому назад, много путей вело в этот благодатный и дикий край. С юга, от Урала-реки, с севера, от Печоры и Двины, от Архангельска и от Вологды, от Вятки и от Камы с Соликамском - отовсюду был проторен широкий путь на Сибирь. Но теперь подошли другие времена.
Частые заставы поставлены по всей пограничной черте между Россией и Зауральем. Только через Верхотурье и Шуйскою яму прямо на Обнорский ям, минуя Вологду, и никак не иначе попадают в Сибирь и обратно купцы, служилые люди, частные лица и царские посланцы к разным князькам, ханам и контайшам калмыцким, к киргизам и к другим полусвободным кочевым племенам, чьи "земляцы" тесно граничат с сибирскими землями, подвластными московскому государю, великому князю и сибирскому царю Петру Алексеевичу.
Строгий таможенный досмотр производится в Верхотурье всему, что из России вывозится через Сибирь в Китай или ввозится из Китая и Сибири в пределы России.
Есть целый ряд "заповедных товаров", которыми могут торговать только казна или особые от нее поставленные агенты-скупщики.
Лучшие соболиные шкурки, стоящие 100 р. за 40 штук, бобры и лисьи меха ценой свыше полтины за штуку; рога оленя марала, корень женьшеня, золото песком и в слитках (самородное) - все это частные лица не могут покупать или продавать свободно.
Промышленники и купцы, случайно раздобыв или купив что-либо из "заповедных товаров", обязаны объявить о них в Приказной избе первого русского поселения, куда попадут. Там сдают они всю добычу по цене, назначенной от казны. За утайку таких "заповедных" товаров с целью продать их частным лицам или за рубеж по более выгодной и дорогой цене таможенные пристава отбирают у виновных все их добро, все "пожитки", сажают несчастных в тюрьму, бьют батогами… Да мало ли что можно сделать по закону с людьми, которые смеют думать о собственной выгоде больше, чем о благе и доходах казны государевой?!
Трудна охота за сибирским пушным зверем, за чуткими маралами, тяжела добыча целебных корней женьшеня, губительны отважные походы для розысков блестящего золотого песку…
Опасен единственный, "тесный путь" через Верхотурье, на котором купцов с их обозами сторожат и пограничные объездчики, и вольные ватаги разбойных людей, мало уступающие по жестокости и жадности служилым людям…
Но жажда наживы велика у торговых московских людей. И, все снося, все преодолевая, тянутся они непрерывным двойным потоком: в Сибирь и обратно через "узкие врата", через уездный городок, через острог верхотурский.
А северный ветер, проносясь над землей вслед за караванами, тоже проникает в небольшие ворота с башенкой, прорубленные в высоком деревянном тыну. Тын этот окружает весь острожный городок, крепостцу Верхотурье на берегу холодной шумливой реки, бегущей по каменистому руслу, мимо лесистых темных берегов.
Одиноко стоит Верхотурье, как и все сибирские большие и малые города и остроги. На десятки и сотни верст кругом не видно другого людского поселка. У самого городка еще разбросано несколько не то пригородов, не то ближних посадов и деревень. А дальше - одни леса и скалы, между которыми змеею вьется и блещет холодная речная гладь…
Только вдоль Сибирского большого тракта прерывистою цепью, чаще, чем где бы то ни было, расселились, разбросались одинокие избы с огороженными дворами, где проезжающие находят ночлег и приют в темные, ненастные ночи, в осенние и зимние непогодные дни… Кое-где темнеет не один, а сразу два-три таких постоялых, заезжих двора, образуя небольшой, затерянный в лесу, на крутом речном берегу или прямо в степи торговый выселок.
На один лад, без лишних затей, но прочно построены избы таких "дворов". Стены сложены из вековых сосен и лиственниц, обширные дворы с амбарами, кладовыми и кладоушками тоже покрыты и огорожены от налетов стужи, от набега лихих людей, своих, русских и кочевых туземцев. Все они не прочь напасть врасплох и пограбить соседей, особенно осенней порою или в самый разгар летних работ, когда мужики в поле, за работой.
Но и на полевые работы местный народ идет с опаской: ружья, топоры берет с собой, забирает рогатины - отбиться от зверя лесного, от рыси наглой, от людоеда-медведя одичалого и от калмыцких или киргизских ватаг, которые в самую страду рыщут вблизи русских поселков, выглядывая себе добычу полегче.
На крутом повороте реки, верстах в полутораста от Верхотурья, у самого летнего перевоза темнеет над проезжей дорогой один из таких постоялых дворов.
Свежие срубы, новые крыши - очевидно, все это недавно создано здесь руками человека.
Воет ветер, проносясь над коньком крыши, заглядывает, забирается в трубу и с протяжным стоном вылетает оттуда, опять уносясь на простор. А вслед за ветром из окон избы, прикрытых ставнями, со двора, с задворков усадьбы несутся на простор разные голоса и звуки… Треньканье двух балалаек, рокот бубна, обрывки веселой песни, блеяние овец; глухое мычанье коровы, стук лошадиных копыт о переборки конюшни, смежной с самым жильем.
Сквозь прорезы ставень колючие тонкие лучи света вырываются и пронизывают влажную, тяжелую тьму ранней осенней ночи.
В большой горнице с полатями, где все неровно и слабо озарено светом лучины, потрескивающей в голбце, шумно и душно.
Обычно с курами ложатся спать не только деревенские люди, но и горожане в этих краях. И просыпаются чута ли не с первой утренней зарею.
Сейчас же время близко к полуночи. А за длинным столом, словно на свадьбе, сидят мужики и бабы. В переднем углу - не молодой, но крепкий и круглый, как репка, купец в тонкой суконной поддевке нараспашку, в шитой косоворотке. Его красное, потное лицо лоснится, глаза блестят. Целые еще зубы, как у волка, поблескивают, когда он смеется, причем его толстенькое брюшко так и колышется. А смеется купец почти беспрерывно, по всякому случаю. Он что называется "весел во хмелю".
Рядом с гостем сидит огромный, широкоплечий седой старик в пестрядиной рубахе и домотканых портах, с ключами за поясом - хозяин постоялого двора Прокл Савелыч. Ему лет за 70. Но только седина и багровый, почти бурый цвет лица выдают Савелыча. Глаза старика сверкают не менее, чем у его сыновей и внуков, зубы так и белеют сильным двойным рядом, когда старик медленно расправляет свои седые усы, чтобы, не омочив их, пропустить стаканчик пенного.
По другую сторону купца сидит молодая красивая бабенка в праздничном наряде, Василида, сноха Савелыча, и, жеманясь, взвизгивая, принимает угощения и любезности тароватого гостеньки, своего соседа, то и дело подливающего ей из сулеи меду в тяжелую кабацкую чарку. Муж Василиды, молодой, здоровый, но забитый и безличный на вид белобрысый мужик, прислуживает отцу и гостям.
Кроме краснолицего и тароватого, очевидно, купца, здесь сидят еще несколько проезжих обозников, возчиков, приказчиков и купцов, едущих в Сибирь или возвращающихся обратно домой, в Россию. Все пьяны и веселы, заигрывают с Василидой, перебрасываются шутками, пьют все, что ни подадут на стол, и громко, не слушая и перебивая друг друга, рассказывают про свои дела, про различные приключения и страхи, испытанные в пути; они то целуют и обнимают, то ругают друг друга, не придавая никакого значения ни ругани, ни поцелуям.
Двое из приказчиков помоложе, добыв из своих пожитков балалайки, затренькали на них плясовую. Третий помогал им, колотя в небольшой бубен, вроде остяцкого, купленный где-нибудь по дороге.
Девочка лет пятнадцати, Софьица, сестра Василиды, черноглазая, смуглая и темноволосая, вся рдея от радости, от выпитой чарки меду, от общего внимания, заигрываний и похвал, носится в пляске по свободному пространству избы, поднимая то одного, то другого плясуна из молодежи. Но парни никак не могут угнаться за сильной, неутомимой плясуньей. Хмель вяжет ноги… И Софьица со смехом, с ужимочками деревенской кокетки, в то же время с чистотой ребенка поднимает и тормошит все новых партнеров. Самой ей, видимо, хотелось бы плясать и смеяться без конца.
- Да будет тебе, Софьица… Присядь, погляди… Заморилась, чать? - обратилась к девушке Василида в то самое время, когда сосед купец, окончательно размякнув, облапил красивую бабенку и стал взасос целовать ее белую полную шею.
- Заморилась?! Гляди, хто, да не я!.. Э-эх, хто за мной, тот и мой!.. Валяй, Петенька, чаще играй… Степ, ошшо разок, покружим в кружок. Любо… Ушел милый за водой… Да кинул девицу с бядой!.. Ходи!..
- Ходи!.. - срываясь с места и начиная обхаживать вприсядку девушку, отозвался Степан, красивый молодой парень, которого подмывали и плясовые напевы, и задорная красота плясуньи.
- Любо! Лихо! Здорово! - дергая в такт руками и раскачиваясь на месте, подхватил краснощекий гость-купец. - Вина давай… пенного! Браги… пивка холодного… Все пейте… За все плачу… У нас ли мошны не хватит? Во какая… Здоровая…
И, бахвалясь, охмелелый старик вытащил с трудом из-за ворота толстый кожаный кошель, потряс им в воздухе и брякнул о стол так, что лобанчики и серебряные рубли, завязанные в коже, издали резкий, жалобный звон.
Большинство из застольников и внимания не обратило на эту сцену. Но у Савелыча глаза так и заискрились. Насторожились еще два-три человека: бедно одетый прохожий бобыль - мужичок, сидящий на отлете, с краю стола; здоровый мужик, извозчик-сибиряк из другого обоза, не того, с которым ехал бахвал-купец, да еще двое проезжих - бедняки, попавшие случайно в компанию кутящих богатых купцов.
- Ты вот што… Ты кису-то попрячь. Сгодится ошшо!.. - наставительно, даже отводя руку купца, произнес Савелыч и сейчас же крикнул сыну:
- Митяй! Что там закоченел? Гоноши воровей… Пивка свеженького господину Петру Матвеичу, купцу именитому енисейскому… А ты, слышь, Василида, с поклоном подавай!..
- Рада радостью! - звонко отозвалась бабенка, у которой тоже глаза так и разбежались при звуке серебра и золота.
- Не, буде!.. Попито!.. Не стану сам! - вдруг поднимаясь и обхватывая за плечи Василиду, пробурчал купец. - Спать пора. Слышь… петел поет… Пора… На утре, на зорьке, трогать надоть… Фе-е-дь! - заорал он на рябоватого малого, одного из тех, кто играл на балалайке. - На зорьке в дорогу готовьсь…
- Готово все, дяденька… Не сумлевайтесь! - ответил парень и с особенным жаром стал пощипывать певучие струны.
- Ладно!.. Я спать завалюсь… - продолжая опираться на Василицу, сказал купец. - Уж, хозяюшка, не прогневайся… У-у… Пыха, утеха моя… Проводи гостя… уложи старика… Одарю…
- И без подарков - твои слуги! - ответил за сноху Савелыч и подтолкнул ее, чтобы она вела гостя на покой.
Видимо, застыдясь и оробев, бабенка как-то искоса поглядела на мужа, который стоял тут же со свежим жбаном пива в руке.
Митяй собрался было что-то сказать. Но его остановил строгий взгляд отца. Еще раз толкнул Савелыч слегка бабенку, и она, опустив голову, повела в светелку раскрасневшегося, опьянелого старика купца. Навалившись на нее всей тяжестью, пьяный что-то нашептывал своей проводнице и довольно хихикал, даже захлебываясь порой от удовольствия.
Муж, поставя жбан, двинулся было за ними.
- Митяй! Ты куды?.. А здеся хто же потчивать станет гостей дорогих? Оставайся… Я сам пойду погляжу, когда надоть буде… - остановил сына Савелыч, внимательным, острым взглядом провожавший купца и сноху.
Митяй поежился, побледнел еще больше, став совсем бесцветным, и остался прислуживать гостям, которые, очевидно, не думали расходиться.
Посидев еще немного со всеми, Савелыч поднялся во весь свой могучий рост, чуть не задевая за потолок головой, прошелся по избе, заглянул на палати и незаметно для остальных вышел в сени, откуда небольшая лесенка вела в светелку.
Ступени затрещали, когда на них тяжело ступил старик-богатырь. Он остановился и стал прислушиваться. Хмельной купец за дверьми, в светелке, все повторял, о чем-то упрашивая бабенку:
- Ну, потщись… Ну, постарайся… Ну, как же?.. Неужто ж никак?.. И бросить?..
- Пусти… Оставь! - молила в ответ Василида. - Сам видишь: спьянел больно… Впусте все… Пусти ж ты меня… Не замай, не мытарь занапрасно…
- Спьянел?.. Може, правда… Кваску бы… Очухаюсь… Вот тоды… Озолочу… Красуля… Пыха… Утеха моя… Уте…
- Ладно!.. Квасу я тебе… Скорехонько… Пусти, лих! - обрадовавшись, заговорила торопливо бабенка. - Да не бось… Вернусь. Вот те Бог!
- Гляди… озолочу… - уже совсем заплетающимся языком еще раз повторил купец.
Дверь раскрылась, и Василида, красная, с растрепанными, влажными от пота волосами, прилипшими ко лбу и к вискам, запахивая сорочку, оправляя сарафан, показалась на лестнице.
Наткнувшись на свекра, она так и охнула в испуге:
- Господи….. Богородица… Мамонки!.. Хто тут… Вы, батюшка?..
- Я, сношенька… нишкни… Не торопись, ясочка… Под сюды…
И он усадил ее на широкий ларь, стоящий под самой лестницей, куда почти внес на руках Василиду.
- Пусти… некоды, миленькой… Слышь, квасу ждет лихой мой… Гляди, и Митянька насунется… Ох… измаял меня окаянный… Зря разворошил… - неожиданно с горячей жалобой, припадая на могучую грудь свекра, прошептала Василида.
- Ладно… Сочтемся с им, с ахальником… Пущай заснет… Ты подожди… Я хошь и постарше… Я заспокою тебя… ясочка… Не заморю зря… Милая…
И совсем не по-отечески стал он ласкать и целовать красивую сноху, тоже горячо отвечавшую на эти ласки…
- Ну, слышь… А теперя смекай! - выпуская ее из обьятий, тихо заговорил Савелыч. - Квасу ему неси… Я пожду тебя здеся…
Выскользнув из-под лестницы, Василида в темноте нащупала дверь, взяла жбан из покоя, где сидели все гости, налила квасу из бочонка, стоящего в сенях, и вернулась к свекру.
- Что льешь-то, родименький… Жив-то буде аль нет? - шепотом спросила она, услышав, что свекор что-то плеснул в жбан с квасом.
- Кое не жив?.. Один он што ли? Сколь много народу с им… И чужих немало… Пои, знай, не бось… А а посторожу… Недаром же он допек тебе. Пощупаем его мошну-то… А наутро встанет, как встрепанный… Не бось!..
Успокоенная, Василида быстро опять поднялась в светелку и подошла к постели, на которой уже храпел купец, не дождавшись квасу.
- Спит… Как быть? - спросила она свекра, голова которого показалась теперь из-за двери.
- Влей в пасть маненько… Ишь, как раскрыл жерло-от!.. Поперхнулся?.. Ладно… Живет… Проглонул?.. Добро… Слава те Осподу… Теперя можно…
И, смело подойдя к спящему купцу, лицо которого внезапно приняло синевато-багровый оттенок, Савелыч стал шарить у него на груди, доставая мошну на гайтане, а Василида, вся дрожащая, похолоделая, стояла у приоткрытой двери и прислушивалась, не идет ли кто.
Снизу неясно доносился шум голосов. Внезапно прозвучал громкий крик Софьицы. Должно быть, ее обидел кто-нибудь вольной выходкой и девочка испугалась слишком смелой ласки. Но сейчас же послышались другие, успокаивающие голоса.
Петухи завели вторую перекличку.
Савелыч уже развязал тугой узел на мошне пьяного гостя и успокоительно кивнул Василиде, которая при вопле Софьицы кинулась было к свекру.
- Не съедят девчонку… у всех на очах… Пощупал хто-нихто покрепче - вот и орет… Митяй тамо… Сторожи, знай…
Мошна была раскрыта, и дрожавшие пальцы старика жадно погрузились в гущу золотых и серебряных монет, которыми кожаный кошель был набит почти до отказа. Две или три щепотки уже были отправлены Савелычем в свой карман. Пальцы, словно непроизвольно, потянулись за новой щепотью, когда сильнейший стук раздался в ворота постоялого двора. Колотили изо всей мочи, чем-то тяжелым, так сильно, что даже слегка вздрогнули стены этой отдаленной светелки.
Свекор и Василида застыли на минуту от невольного испуга. Савелыч быстро завязал по-старому мошну и сунул ее за ворот рубахи спящему.
Еще через миг Василида уже была в избе, внизу, ласково улыбаясь всей пьяной ватаге, тоже потревоженной громким стуком. Митяй, давно стороживший и ожидавший появления жены, так и впился в нее укоризненным взором.
А Савелыч, торопливо пройдя крытым двором к широким воротам, закричал сердитым, угрожающим голосом:
- Ково черти носят в ночь, за полночь?! Не пущу, хошь подохните тамо, окаянные… Народ, гостей мне пужаете… Местов нетути… Все полным-полно…
- Отворяйте, собаки!.. Алеуты!.. Моржи распроклятые!.. Живее, пока и ворота, и вы сами целы ошшо… Отворяйте, сучьи дети… - ответным криком донеслось с улицы.
Голоса были хриплые, грубые. Кричали или пьяные, или очень озябшие и усталые люди.
И тут же сильные удары, как бы наносимые тараном, стали опять потрясать самый раствор надежных ворот.
Почти все работники Савелыча, вскочив спросонок, толпились за спиной старика. Их озарял слабый свет зажженных лучин в руках у двух-трех пирующих, которые выбежали из горницы, потревоженные таким необычайным шумом.
- Да что же энто за грехи? Тати вы или грабители? Што так ломитесь в ворота силом? Так, гляди, и у нас стреча припасена… Гей, Митяй, беги, неси, что у меня в опочивальне стоит, раздам малым… А я свой самопал возьму… Да прихвачу вон энто… Да в светелку сбегаю, погляжу, хто там за воряги такие спокою добрым людям не дают?.. Слышь, и впрямь, тати… Без телег… Без обозу… Одни конные, чуть…
С этими словами старик захватил тяжелый старинный топор-дроворуб, переделанный из стрелецкой секиры, зажег толстую смолистую ветвь, приготовленную для освещения двора ночью, воткнул ее вместо факела в расщелину между бревен и пошел наверх в светелку, умышленно громко крикнув рабочим:
- Хватайтесь за дубье, робятушки! Разбирайте топорье, рогатины… Ружьишки вам подаст сынок… Сломят ворота, ворвутся, тут их стреляйте, окаянных. Не задарма же грабителям шкуру отдавать.
И поспешными, широкими шагами он двинулся по лестнице наверх в светелку.
Когда старик ушел, за воротами наступила сравнительная тишина. Слышно было, как топтались, переступали и пофыркивали верховые кони, позвякивали уздечки и оружие… Шесть или семь голосов о чем-то негромко толковали, переговаривались.
К рабочим торопливо вернулся Митяй. Он нес три старинных пищальных ружья, большую роговую пороховницу и небольшой мешок пуль.
Парни живо вооружились. Трое стали заряжать свои самопалы. Остальные стояли наготове с топорами и рогатинами в руках.
Несколько обозных приказчиков достали с возов, стоящих тут же, ружья, кистени, топоры - все оружие, каким приходилось запасаться, пускаясь в дальний путь по этим диким краям.
Таким образом, человек пятнадцать стояли наготове на крытом дворе осажденной усадьбы.
- Митянь, аль и впрямь разбойники? - спросила Софьица у свояка. - Василида боится… Попряталась… Сказывала, чтобы я поспрошала у тебя…