- Чего там страшно! В имении-то хорошо, - внушительно сказал Слимак, но сам вздрогнул, точно его прохватил мороз.
Однако он поборол тревогу и стал объяснять:
- Видишь, сынок, какое дело. Вчера мы у старосты купили корову за тридцать два рубля (хотел-то он, старый хрыч, тридцать пять да рубль серебром за повод. Ну, да я его образумил, он и скинул). Так вот, сынок, для новой коровы нужно, стало быть, сено, а по этому случаю и приходится просить пана, чтоб он сдал нам луг в аренду. Теперь понятно?
Стасек кивнул головой.
- Понятно, - ответил он, - а еще я вот чего не знаю: что думает трава, когда скотина ухватит ее языком и мнет зубами?
- Чего ей думать?.. Ничего она не думает!
- Ну как же!.. - продолжал Стасек. - Быть того не может, чтобы она ничего не думала. Вот в праздник, когда народ соберется на погосте, издали посмотришь на людей - будто это трава или кусты: тут и зеленые, и красные, и желтые, и всякие, как цветы в поле. Так кабы страшное какое чудище пришло на погост да слизнуло бы всех язычищем, разве они ничего бы не думали?..
- Люди - те кричали бы, а трава-то ничего не говорит, когда ее косишь, - возразил Слимак.
- Как - не говорит? Палку сухую станешь ломать, и то она трещит, а возьмешь свежую ветку, она гнется, да в руки не дается, а траву когда рвешь, она пищит и ногами держится за землю.
- Э, да тебе всё чудеса мерещатся, - сказал отец. - Если всякого спрашивать, охота или неохота ему идти под косу, так и сам не поешь, и скотину не покормишь, и все пойдет прахом.
- А ты, Ендрек, тоже не рад, что идешь в имение? - спросил он другого сына.
- Разве это я иду? Вы идете, - ответил Ендрек, пожимая плечами. - Я бы туда не пошел.
- А что бы ты сделал? Письмо бы написал? Так пан тебе не ровня, да и писать ты не умеешь.
- Скосил бы траву, да и свез бы к себе на двор. Пускай бы он шел ко мне, а не я к нему.
- И ты посмел бы косить господскую траву?
- Какая она господская! Сам он, что ли, ее сеял? Да и луг не возле его хаты!..
- Вот и видно, что дурак, потому что луг-то господский и вон те поля - все господские. - Он показал рукой на горизонт.
- Оно как будто и так, - ответил Ендрек, - покуда никто их не отнял. А я знаю, что и ваша земля и хата прежде тоже были господские, а нынче стали ваши. Так же и луг. Чем он нас лучше, ваш пан: работать он не работает, а земли на сто дворов заграбастал!
- Да вот заграбастал же.
- А у вас почему столько нету, да и у Гжиба и у других?
- На то он пан.
- Велика важность! Вы, тятя, наденьте сюртук, выпустите штаны поверх сапог - и тоже станете паном. Только земли у вас столько не будет, как у него.
- Сказал я тебе: дурак! - рассердился Слимак.
- Я и правда еще глуп, потому что не ученый. А Ясек Гжиб - умный, он даже в канцелярии писал. А он что говорит? Должно, говорит, быть равенство, и тогда, говорит, оно наступит, когда мужики отнимут землю у господ и у каждого будет свое.
- Дурень твой Ясек: если у каждого будет свое, никто на другого не станет работать. Так уж устроено на свете, и Ясек тут ничего не поделает. Лучше бы он у отца деньги из сундука не таскал да не бегал по городу из шинка в шинок. Больно горазд он чужим распоряжаться! Мое бы он отдал Овчажу, господское взял бы себе, а свое-то небось не выпустил бы из рук. Пусть уж лучше будет так, как господь бог по милости своей сотворил и как учит святая церковь, а не так, как хотят Гжибы - старый и молодой.
- А разве помещику землю послал господь бог? - брякнул Ендрек.
- Господь бог установил на свете такой порядок, чтобы не было никакого равенства. Оттого-то небо вверху, а земля внизу, сосна растет высоко, орешник низко, а трава еще того ниже. Оттого и среди людей: один старый, а другой молодой, один отец, а другой сын, один хозяин, а другой батрак, один барин, а другой мужик.
Слимак даже устал говорить, но, отдышавшись, продолжал:
- Ты погляди, к примеру, на умных собак, когда их много бегает во дворе. Вынесут из кухни ушат помоев, сейчас к нему первая идет одна, всех сильнее и всех злее, ну, и жрет, а другие стоят облизываются, хоть и видят, что она хватает все лакомые куски. Когда эта так натрескается, что, того и гляди, лопнет, подходят другие. Каждая сует морду со своего края и без всякой грызни жрет, сколько на ее долю придется. А где собаки глупые, там все они враз летят к ушату, сейчас передерутся и больше вырвут клочьев друг у дружки, чем урвут кусков. А то еще ушат опрокинут и весь корм разольют, но и тут всегда найдется одна какая-нибудь посильней других и всех разгонит. Ей и самой при таком хозяйствовании немного достанется, а другим и вовсе ничего.
Так и с людьми будет, если всякий станет заглядывать в рот другому да кричать: "Отдай, ты больше съел!" Самый сильный разгонит других, а кто послабей, те перемрут с голоду. Оттого бог так и устроил, чтобы каждый берег свою землю, а чужую не отнимал.
- А ведь раз мужикам уже землю раздавали.
- Раздавали, и не один раз, а два раза; может, и еще будут раздавать, но понемножку и с соображением, чтобы каждому досталось, сколько ему положено, а не так, чтобы всякий хватал без толку, что кому понравится. Так установил господь бог по своей милости, чтобы всему на свете было свое время и во всем был порядок.
- Да уж какой порядок, когда Гжиб сразу получил тридцать моргов, а вы насилу семь! - сказал Ендрек.
Слимак остановился посреди дороги, решив передохнуть. Он поправил шапку, уперся левой рукой в бок, а правой показал на холмы:
- Видишь ты горы там, над имением? С них все время земля сыплется вниз. Может, неверно?
- Нет, верно.
- То-то, что верно. А та земля, что осыпается, она на чьи поля падает, а?
- Известно, на господские.
- То-то, что на господские. А та земля, что осыплется с господских полей, к кому упадет на пашню - ко мне или к Гжибу?
- Известно, к Гжибу, раз его поля на косогоре под господскими, а ваши по ту сторону долины.
- Вот видишь, - продолжал Слимак. - Если б мои поля были там, где Гжибовы, я бы с господской земли имел пользу; а как земля мне досталась за рекой, то я меньше и пользуюсь.
- Да еще с ваших же холмов земля падает на господские луга, - подтвердил Ендрек.
- На все воля божья! - сказал мужик и снял шапку. - Тем я хуже наших мужиков, что у меня земли меньше, но тем лучше самого барина, что земля с моего хутора сыплется на его луга и богатство его приумножает.
Ендрек, выслушав это рассуждение, покачал головой.
- Ты что башкой мотаешь? - спросил его отец.
- Не по мне все, что вы говорите.
- Не по тебе, потому что ты моложе меня и глупее.
- А вы, тятя, стало быть, глупее Гжиба, потому что он старше вас и говорит совсем другое.
Мужика так и кольнуло в сердце.
- Ах ты щенок этакий! - крикнул он. - Вот я дам тебе в морду, так ты мигом смекнешь, кто умнее!..
Довод был настолько веский, что Ендрек умолк, и дальше они шли, уже не разговаривая. Стасек о чем-то мечтал, а Слимак то беспокоился, сдадут ли ему луг в аренду, то удивлялся, что его старший сын проповедует столь превратные теории.
- Гм! - ворчал мужик. - Учится, паршивец, у других. Гордый, черт, никому не уступит; слава богу, что хоть не ворует. Ого! Нет, уже он-то не будет мужиком.
Начиная с места, где, плавно поднимаясь в гору, с большаком соединялась дорога, ведущая в имение, Слимак шел все медленнее, Стасек озирался все тревожнее, и только Ендрек становился все бойчее. Но вот из-за холма показались черные, но уже покрывшиеся почками ветви придорожных лип, а затем трубы и крыши помещичьей усадьбы.
Вдруг раздались два выстрела.
- Стреляют! - заорал Ендрек и бросился вперед, между тем как Стасек уцепился за карман отцовского зипуна.
- Ты куда? Сейчас же назад! - крикнул Слимак.
Ендрек насупился, но замедлил шаг.
Они поднялись на холм, где тянулись уже одни только господские поля. Позади, внизу, лежала деревня, еще ниже - луг и река; перед ними за забором стоял господский дом, еще какие-то строения, дальше - сад.
- Видишь, вот и господский дом, - сказал Слимак Стасеку.
- Это который?
- Вон тот, с крыльцом на столбах.
- А там что за хата?
- Налево? Это не хата, а флигель, а тот низкий домик - кухня. Погляди-ка, видишь, во флигеле одни горницы внизу, а другие вверху.
- Вроде как на чердаке.
- Это не чердак, а этаж. Чердак еще выше, под крышей, как у нас.
- А лазят туда по стремянке, - вмешался Ендрек.
- Не по стремянке, а по лестнице, - сурово ответил отец. - В самый раз, станет тебе пан кувыркаться по жердочкам! Пан любит, чтобы все было удобно. Оттого у него и сено воруют с сеновала над конюшней.
- Тятя, а направо это что - все в окнах? - спросил Стасек.
- Тут, видать, сами господа посиживают да на солнышке греются, - ответил Ендрек.
- Не болтай, чего не знаешь! - оборвал его Слимак. - Тут стены, все как есть, из стекла, зовется теплица. В ней всякие цветы, какие только виданы на свете, и цветут круглый год, даже среди зимы, когда в поле снегу по колено.
- Цветы-то, верно, бумажные, как в костеле, - снова вмешался Ендрек.
- То-то и есть, что настоящие. А цветут потому, что садовник всю зиму топит печку.
- А яблоки тут есть зимой? - спросил Ендрек.
- Яблок нет, одни апельсины.
- Верно, раз во сто лучше яблок? - спросил Ендрек, и глаза у него загорелись.
Мужик презрительно махнул рукой:
- Ни-ни… Попробовал я одно такое. Маленькое, как картошка, зеленое, а уж пакостное - собака и та бы выплюнула…
- И они такое едят?
- Чего ж им не есть!
- Вот дураки! - сказал Ендрек.
- Сам ты дурак, потому что толку в этом не знаешь, - ответил мужик. - Тебе небось нравится, когда похлебка круто посолена? А барину нравится, когда от другой еды у него во рту пакостно. У всякого свой вкус: вол любит траву, а свинья - крапиву.
- Гляньте-ка, тятя! - вдруг заорал Ендрек, показывая на двор.
Но не успел он крикнуть, как снова грянули два выстрела. Когда дым рассеялся, они увидели у ворот молодого человека в желтых гетрах до колен и в серой куртке с зелеными лацканами. Сбоку у него висела охотничья сумка, на животе патронташ, а в руках еще дымилась двустволка.
- Это тот самый, что вчера ехал верхом, еще картуз у него с башки свалился, - сказал Ендрек.
Мужик нагнул голову на одну сторону, потом на другую и пристально вгляделся.
- Он и есть, растяпа! - признал Слимак с неудовольствием. И прибавил шепотом: - Ох, не к добру! Теперь уж наверняка мне луг не отдадут, раз нам перешел дорогу этот фармазон.
- Ружьецо-то у него славное! - сказал Ендрек. - В кого это он стрелял? Тут только воробьи летают. А может, просто так? Эх, кабы мне такое ружье, я бы стрелял целый день, хоть по холмам, а пороху - будь он неладен - столько бы сыпал, что гул пошел бы на весь приход.
- А в нас он не выстрелит? - тихо спросил Стасек, не решаясь идти дальше.
- Чего ему в нас стрелять? - ответил отец. - В людей стрелять не позволено, за это в тюрьму сажают. Хотя… кто его знает, что ему вздумается, этому нехристю!
- Ого-го! - подхватил Ендрек. - Пусть-ка попробует!
- А что ты ему сделаешь?
- Вырву ружье и снесу к старшине. Да еще разика два сам выстрелю дорогой.
Между тем охотник, зарядив свой ланкастер, подошел к мужику. Из сумки его, притороченные, свисали окровавленные останки воробья.
- Слава Иисусу Христу! - поклонился Слимак, срывая с головы шапку.
- Добрый день, гражданин! - ответил стрелок, приподнимая бархатный картузик.
- Эх, красота-ружье! - вздохнул Ендрек.
Панич поправил пенсне и внимательно поглядел на мальчика.
- Понравилось, а? - спросил он. - Это не ты ли мне вчера подал картуз?
- Я самый, а вы, пан, ехали верхом и без ружья.
- Значит, я твой должник! - воскликнул панич, доставая из кармана кошелек. - Возьми-ка, - сказал он и протянул мальчику серебряную монету. - А это твой отец?.. Тот, что вчера хотел отстегать тебя кнутом?..
Мужик поклонился до земли.
- Гражданин! - сказал панич обиженным тоном. - Если ты хочешь, чтобы у нас с тобой сохранились дружеские отношения, не кланяйся мне так низко и надень шапку. Пора забыть эти пережитки рабства, которые и нам и вам приносят одни неприятности. Надень шапку, гражданин, прошу тебя…
Слимак оторопел и вконец растерялся; он хотел было исполнить приказание, но рука отказалась ему повиноваться.
- Совестно мне при господах в шапке стоять, - пробормотал он.
- Брось ты дурить! - прикрикнул на него панич.
Он вырвал шапку из руки Слимака, насильно нахлобучил ему на голову, а затем то же самое проделал и с оробевшим Стасеком.
"Вот холера!" - подумал мужик, решительно не понимая демократических настроений панича.
- Вы что, в имение идете? - спросил охотник, закидывая ружье за плечо.
- В имение, панич.
- По какому-нибудь делу к моему зятю?
Мужик опять хотел поклониться в ноги, но панич удержал его.
- А какое у вас дело?
- Хотел просить милости у пана: сдать нам в аренду вон тот лужок, что лежит меж рекой и моим хуторком.
- Зачем он вам?
- Вчера мы с моей бабой сторговали корову, да боимся, что кормов для нее не хватит, вот и хотим просить милости…
- А много у вас скота?
- Всего-то пять голов божьих тварей: стало быть, две лошади да три коровы, - да еще свиньи.
- А земли у вас много?
- Какое там много, панич! Еле-еле десять моргов, и то из года в год все меньше родит, - вздохнул мужик.
- Потому что вы не умеете хозяйничать, - сказал панич. - Десять моргов земли, любезный, - это огромное состояние! За границей на таком участке живет с удобствами несколько семейств, а у нас и на одно не хватает. Что ж удивительного: ведь вы сеете одну рожь…
- А что сеять, панич, раз пшеница не родится?
- Овощи, приятель, вот настоящее дело! Под Варшавой огородники платят за аренду по нескольку десятков рублей за морг и, несмотря на это, прекрасно живут.
Слимак грустно понурил голову, но сердце у него так и кипело: слушая доводы панича, он пришел к заключению, что или ему вовсе не сдадут луг в аренду, раз у него уже есть десять моргов, или заставят платить несколько десятков рублей за морг. А то зачем стал бы панич рассказывать про все эти чудеса, если бы не хотел ему внушить, что у него и так чересчур много земли, а потому он должен дороже платить за аренду?
Они подошли к воротам.
- Я вижу, сестра в саду, - сказал панич, - вероятно, там же и зять. Я пойду попрошу его уладить ваше дело. До свидания.
Мужик поклонился до земли, но одновременно подумал:
"Холера бы тебя взяла, и за что ты на меня взъелся! Вчера к моей бабе приставал, малого подстрекал, нынче мне как будто кланяться не велит, а сам этакие деньги хочет содрать за луг! Ох, чуяло мое сердце, что не к добру я его встретил".
Из дома донеслись звуки органа.
- Тятенька, играют!.. Где это играют? - закричал Стасек.
- Верно, пан играет.
И действительно, хозяин дома играл на американском органе. Крестьяне внимательно слушали непонятную им, но прекрасную музыку. У Стасека раскраснелось лицо, он весь дрожал от волнения. Ендрек присмирел, а Слимак снял шапку и стал читать молитву, прося бога смилостивиться над ним и защитить от ненависти панича, которому он, ей-ей, не сделал ничего худого.
Орган умолк. Как раз в это время панич встретил в саду сестру и оживленно начал ей что-то рассказывать.
- На меня наговаривает, - пробормотал мужик.
- Гляньте-ка, тятенька, - начал Ендрек, - пани-то как на шершня смахивает! Вся желтая, в черную крапинку, в поясе тонкая, а в боках толстая. А так ничего - красивая пани.
- Похуже всякого шершня этот подлец на желтых ногах, хоть он и тонкий, как жердь, - ответил отец.
- А чем он плох? Он мне денежку дал. Вот что дурак он - это пожалуй, но, как видно, добрый пан.
- Ничего, отберут они еще свою денежку.
Между тем панич, изложив сестре дело Слимака, стал ее отчитывать.
- Меня поражают, - разглагольствовал он, - черты рабства, которые я вижу в народе. Этот несчастный неспособен разговаривать, не сняв шапку с головы, к тому же он до того растерян и запуган, что мне просто жалко смотреть на него. Он мне на весь день испортил настроение.
- Но чем же я виновата и что я должна делать? - спросила пани.
- Подойти к ним ближе, добиться, чтобы они тебя не боялись…
- Ты просто неподражаем, - ответила она, пожав плечами. - Прошлой осенью я устроила праздник для детей наших батраков именно затем, чтобы они меня не боялись, и на другой же день они переломали у меня все персики. Ближе к ним подойти?.. Я и это делала. Однажды я зашла в хату, где лежал больной ребенок, и за один час так пропиталась всякими запахами, что мне пришлось почти новое платье отдать горничной. Нет, благодарю за такое миссионерство…
Оживленно беседуя по-французски, они подошли к ограде, у которой стоял мужик.
- По крайней мере для него ты должна что-нибудь сделать, - сказал панич, - он мне очень нравится.
Пани поднесла к глазам лорнетку.
- Ах, это Слимак! - воскликнула она. - Limacon. Подумай, какая смешная фамилия!
- Почтеннейший, - обратилась она к мужику, - брат хочет, чтобы я для тебя что-нибудь сделала; я, конечно, очень рада. У тебя есть дочь?
- Нету, пани, - ответил мужик, целуя сквозь решетчатую ограду край ее платья.
- Жаль. Я могла бы научить девочку плести кружева. Предварительно вымыв ее, - прибавила она по-французски.
"А насчет луга - ни словечка!" - подумал мужик.
- Это твои мальчики? - продолжала пани расспрашивать Слимака.
- Наши, дорогая пани.
- Так присылай их ко мне, я буду учить их грамоте.
- Разве есть у них время, пани? Старший всегда в хозяйстве нужен…
- Тогда пришли младшего.
- Так и он уже ходит за свиньями…
Пани подняла глаза к небу.
- Вот и сделай что-нибудь для них! - сказала она брату по-французски.
"Ох, и страсти ж они затевают против нас!" - подумал мужик, сильно обеспокоенный беседой на незнакомом языке.
Из дома вышел помещик; заметив жену и шурина, он прибавил шагу и через минуту был уже возле них. Слимак опять принялся кланяться, у Стасека от волнения навернулись слезы на глаза, и даже Ендрек в присутствии пана утратил свою обычную смелость. Между тем "вооруженный" ланкастером демократ передал зятю просьбу Слимака, горячо защищая его интересы.
- Да пускай его арендует этот луг! - воскликнул помещик. - По крайней мере я избавлюсь от скандалов за потраву, к тому же это один из самых честных мужиков во всей деревне.
Весь этот разговор велся по-французски, и у Слимака мурашки бегали по спине при мысли, что господа что-то замышляют против него. Он готов был вернуться ни с чем, лишь бы поскорее убраться с глаз долой.
Выслушав доводы шурина, помещик обратился к мужику:
- Значит, ты хочешь, чтобы я дал тебе в аренду два морга луга у реки?