- Чего им всем нужно? Разве у нас что-то должно случиться? - спрашивал я себя с тревогой. А там вдруг часы наши остановились. И когда я подбежал взглянуть, что с ними, я увидел на столике рядом раскрытый молитвенник, и мне бросились в глаза слова: "Святый боже, святый крепкий, святый бессмертный, помилуй нас…"
С этих пор меня все пугало. Я ждал чего-то неизвестного. Раз нянька крикнула громко:
- А вот и он! Идет!
И я, бросив готовить уроки, полетел в кухню.
- Кто это идет?
- Валек из города, - ответила нянька. - Что с тобой? Отчего ты так побледнел?
- Ничего, ничего.
И я вернулся в комнату, убежденный, что уже близится что-то, чего все у нас ждут.
Однажды - это было в первой половине мая - в доме поднялась какая-то суета. После полудня пришел кассир.
- Боюсь я, как бы у нас не натворили глупостей, - взволнованно сказал он маме. - Одни на той стороне, другие - на этой, а мы между ними… Как бы нам не пострадать…
Он поежился, словно от холода.
- Вам-то что! - возразила мама. - Вы - человек привычный, а вот мы… Ну, да как бог даст, так и будет.
- А вы не думаете уезжать? - спросил вдруг кассир. - В случае чего, если вздумаете, я…
- Уезжать? Куда? Другие же остаются, останемся и мы. Если что нам грозит, пусть оно нас постигнет здесь, на месте. А то мало ли что бывает - побежим от беды воображаемой, да напоремся на настоящую.
Кассир побледнел.
- Что правда, то правда, - сказал он. - Ну, тогда и я остаюсь.
Он простился было с мамой, но от дверей вернулся обратно.
- Все же… знаете, сегодня дорога, вероятно, еще свободна… Пожалуй, я все-таки уеду…
Затем вдруг взмахнул кулаком и с наигранной решительностью воскликнул:
- Впрочем… нет, останусь, черт возьми! Двум смертям не бывать, одной не миновать!
Однако на крыльце ему, видимо, снова изменило мужество, и он с растерянным видом стал осматриваться кругом.
Странно - эти колебания кассира зародили во мне дурные предчувствия, как будто от его пребывания в нашем местечке зависела чья-то жизнь. Я был в таком смятении, что, преодолев робость, спросил у матери:
- Мамуся, золотая, что же будет?..
И неожиданно она не только не рассердилась, но приласкала меня и ответила спокойно:
- Ничего не будет, сынок, ровно ничего. Садись-ка за книжку. И не надо так испуганно таращить глаза, не то и над тобой люди будут смеяться, как над паном кассиром.
Ее слова сразу меня успокоили. Обойдя дом, я увидел, что на кухне, как всегда, готовят обед, на дворе работник рубит дрова, сад весь звенит птичьими голосами, а с неба льются потоки весеннего света.
- Зачем же выдумывать всякие страхи? - решил я и принялся не уроки готовить, а сколачивать тележку.
В душу мою уже проникало майское тепло, шелест деревьев, аромат цветов… Я то и дело откладывал в сторону тележку и наблюдал за муравьем, медленно переползавшим с травинки на травинку; или, ухватившись руками за ветку дерева, качался на ней, как на качелях; кувыркался, смеялся, сам не зная чему. Я только чувствовал, что мне так же весело, как и птицам, заливавшимся на деревьях, и радостно жить на свете. Пожалуй, то были самые счастливые минуты моего детства. Это счастье налетело неизвестно откуда, было недолгим и ушло незаметно.
День проходил спокойно. Около десяти часов вечера няня, как обычно, раздела меня, и я крепко уснул. Скоро я проснулся, но не совсем: в моем сознании действительность мешалась с сонными видениями. Я сознавал, что сейчас ночь, что я лежу в постели, но мне чудилось, будто в подушке открылось квадратное окошечко и я вижу из него какой-то иной мир. Порой я словно плыл где-то в неведомом пространстве, а в то же время ясно слышал, как кто-то ходит по комнате. Хотел открыть глаза, но тут же говорил себе: еще минутку! Открою их попозже… И вдруг я весь затрясся и сел на постели. Чей-то голос тихо, но внятно шепнул над самым моим ухом:
- Идут!
- Кто здесь? - крикнул я испуганно.
Никакого ответа.
Я соскочил на пол и ощупью добрался до маминой кровати. Мамы не было.
Я вернулся в постель, закутался в одеяло и стал прислушиваться. С улицы доносился какой-то монотонный и неумолчный шум, похожий на шум ливня. Я протер глаза. Шум не прекращался, и теперь уже напоминал шаги множества людей по песку. Временами слышался какой-то лязг, порой ржание, потом опять словно лавина тяжело катилась по дороге, задерживаясь иногда только на мгновение. Вот поднялась какая-то возня, - и снова что-то катилось с глухим стуком, фыркали лошади, лязгало железо, все это - под аккомпанемент мерного стука шагов, словно там люди шли, шли и шли без конца.
Это длилось больше четверти часа. Когда кукушка на часах прокуковала два раза, прежние звуки заглушило тихое тарахтение телег. И тут я услышал на улице человеческий голос. Кто-то протяжно зевнул: "А-а-а".
Наконец прекратился и стук телег, раз-другой долетел еще прежний мерный шум - и постепенно все затихло. Только тогда до моего сознания дошло, что за стеной, во дворе, кто-то плаксиво бормочет слова молитвы: "Святый боже, святый крепкий, святый бессмертный, помилуй нас".
Я наконец не выдержал. Встал с постели и, протянув вперед руки, натыкаясь в темноте на мебель, вышел в сени, твердя сдавленным голосом:
- Мама!.. Где же мама?
Я толкнулся в дверь, которая вела во двор, но она была заперта. Я уже хотел закричать, звать на помощь, но в эту минуту откуда-то сверху просочился луч света. Я вспомнил о комнатке в мансарде и полез туда. При каждом моем шаге ступени лестницы жалобно скрипели.
Взобравшись наверх, я подошел к окошку. Меня овеяло свежее дыхание ночи. Прежний бессмысленный страх постепенно утихал, сменяясь любопытством.
"Ничего и не было, - говорил я себе. - Обыкновенные люди идут и едут там, внизу, по своим делам".
Я напрягал зрение, глядя в ту сторону, откуда еще по временам долетал отдаленный гул. Ночь была не темная; она была похожа на серые сумерки, а над ними поднималось черное небо, слабо искрившееся звездами, и низко над горизонтом стоял месяц на ущербе, узенький и печальный. При его бледном свете я увидел нечто такое, что мне и во сне никогда не снилось: по проселку влево от нашего дома ползла между полями огромнейшая змея!.. Ее голова уже достигала одинокой хаты, а хвост скрывался еще в ольховой роще. Змея занимала всю ширину дороги, ползла медленно, сильно извиваясь. От рощи она поворачивала направо, у оврага описывала большую дугу влево, а около хаты - опять сворачивала вправо. Местами она спускалась в ложбины, местами поднималась на пригорки. Косо падавший лунный свет освещал ее длинное тело, щетинившееся блестящими иглами, концы которых мерцали удивительно красиво. Порой казалось, что это сверкающая река какой-то неведомой силой поднимается в гору, а порой там вдали вспыхивали словно искорки темного огня - если огонь может быть темным.
Я случайно бросил взгляд на почтовый тракт справа, который вел к ближайшему большому городу, - и на нем, уже неподалеку от леса, увидел… такую же змею. Эта казалась еще длиннее и толще и отливала еще более зловещим блеском.
Во дворе послышались тихие шаги. Это была моя няня.
- Лукашова, что там такое на дороге?
- Войско! - ответила она хриплым шепотом.
- Войско? - переспросил я. - Войско?! - и побежал вниз.
Мать уже вернулась в комнату и зажгла свечу. Я ожидал, что она меня разбранит за то, что я встал с постели и в одной рубашонке полез на чердак. Но она не сделала мне ни одного замечания.
Сам не зная зачем, я начал одеваться, но, уже натянув один сапог, повалился на постель и уснул. Должно быть, во сне я кричал, - помню, что мама меня будила, щупала мне лоб, заглядывала в горло.
Часов в девять утра (я как раз доедал свою кашу с молоком) прибежал к нам кассир, растрепанный, и уже с порога закричал:
- Ни за что не угадаете, пани, что со мной было нынче ночью! Еще немного - и вы бы меня больше никогда не увидели… Но… Доброе утро! Извините, я так взволнован, что забыл даже поздороваться.
Он поцеловал у мамы руку, меня погладил по голове и сел.
- Ну, так что же такое с вами приключилось? - спросила мама, с недоумением глядя на него.
- Самый необыкновенный случай, какой только можно себе представить, - отвечал кассир.
И вдруг заискивающе улыбнулся и перебил сам себя:
- Можно попросить стакан воды?
- А не хотите ли чаю?
- С превеликим удовольствием.
- Может, подлить араку?
- Вы так любезны… Тысяча благодарностей!
Кассиру тотчас принесли чаю с сахаром и араком, он отпил из чашки, долил араку, сделал еще несколько глотков, снова долил раз и другой, и наконец приступил к рассказу:
- Вы слышали, пани, что сегодня ночью здесь проходили войска?
Мама утвердительно кивнула.
- Масса войска, масса!.. Пехота, кавалерия, пушки!.. - Он понизил голос. - Пушки такие большие, что их лошади едва тащили.
Я вспомнил тот шум - как от движения чего-то очень тяжелого, - который слышал этой ночью.
- Да, множество солдат и пушек, - продолжал кассир, запивая каждую фразу чаем. - Я уже спал. И снилась мне, - прибавил он небрежно, - та битва, в которой я особенно отличился. Вдруг просыпаюсь, слышу: идут войска! Я вскочил. Хладнокровия не теряю, но говорю себе: "Ну, моя песенка спета!" Вы же знаете, пани, - добавил он тише, - какой я занимаю пост. Если бы меня схватили…
Последние слова кассира были полны скорби. Было ясно, что он очень себя жалеет.
- Разумеется, первым делом следовало уничтожить все следы… Хватаюсь за бумажник, где храню свое удостоверение, в потемках нахожу его и… проглатываю эту бумажку!
Ну, думаю, теперь - никаких доказательств! И спокойно засыпаю. Да, верите ли, пани, преспокойно спал до утра.
Кассир потряс головой и опять долил в чашку араку.
- И можете себе представить, - он понизил голос, - встаю утром, хочу достать деньги, чтобы послать слугу в булочную, раскрываю бумажник и в первом же отделении нахожу - знаете что? Мое удостоверение! Да, это самое!
Он действительно держал сейчас в руках памятную мне голубую бумажку.
- Я так и обмер, пот меня прошиб. Боже, что, если бы ночью пришли с обыском! И знаете, что я проглотил вместо этого злосчастного документа?
Он посмотрел на маму, потом на меня.
- Трехрублевку! Да, проглотил последнюю трехрублевку, которая мне была очень нужна, а осталось удостоверение, которое могло меня погубить!.. Приди они с обыском - конец! Да, опасность таилась под окном, подошла вплотную… Целых полчаса жизнь моя висела на волоске!
Пан кассир, кажется, был близок к обмороку при одной мысли о грозившей ему беде. А я почему-то сожалел, что он не проглотил своего удостоверения.
- Да, любопытный случай! - отозвалась мама.
- И вы, пани, говорите об этом так спокойно? - удивился кассир.
- Да вы же ничуть не пострадали.
- Но мог… мог пострадать!
Он хотел еще что-то сказать, но только потряс головой. Потом отвел маму к печке и там заговорил шепотом. Кажется, речь шла о проглоченных трех рублях. Дело было, видимо, настолько секретное, что кассир даже вышел с мамой в другую комнату.
В полдень появился пан Добжанский. Мама выбежала к нему навстречу.
- Слышали… сегодня ночью?
Учитель кивнул головой.
- Множество солдат… уйма! - говорила мама. - Шли с трех сторон.
Пан Добжанский усмехнулся.
- Все в порядке, - сказал он, и его веселый тон подействовал на маму.
- Ну, Антось, за работу! Отвечай, что задано.
Я начал читать выученное мною стихотворение:
В лунную ночь по равнине цецорской,
Где Жолкевского тяжкий постиг удел,
Ехал храбрый Сенявский, хмур и печален.
Голубыми глазами жестоко он…
В эту минуту стекла в окнах задребезжали.
- "Голубыми глазами, - продолжал за меня учитель, - жестоко он ранен и навеки лишился покоя". Отчего же ты не кончаешь?
Стекла снова задрожали.
- Ну, куда ты смотришь? Опять на что-то зазевался! - сказал учитель, он, видимо, ничего не заметил.
- Кто-то ходит по крыше, - сказал я ему, смущенный не его вопросом, а новыми, не слышанными прежде звуками.
- Ходит по крыше? - Учитель поднял голову.
Стекла снова сильно задребезжали.
- Нет, это не на крыше, - решил я. - Это что-то сбрасывают…
- Что? Где? Бредишь!
- Да вы смотрите - окна дрожат…
Учитель в ужасе вскочил со стула.
- Что ты говоришь, мальчик? - Он схватил меня за руку. - Ну, где же они дрожат?
- Дрожат, пан.
- Выдумываешь!
- Нет, пан, слышу…
Он взял меня за другую руку.
- Ну, сознайся, - сказал он. - Ты не выучил стихотворения и теперь пугаешь старого учителя… Это гадко!
Я смотрел на него удивленно, решив, что он с ума спятил. Ну, трясутся стекла - что тут особенного?
В эту минуту вошла мама.
- Беда, пан Добжанский! - сказала она встревоженно.
Теперь задрожали уже и стены, а стекла дребезжали вовсю.
Учитель отошел от меня.
- Бой идет, - промолвил он глухо. И сел на мой стул, упираясь руками в колени.
На дворе поднялся галдеж. Мы побежали туда. Наш работник и служанки разговаривали с каким-то евреем, который ехал на своей таратайке из города. Он указал кнутом в сторону одинокой хаты, крикнул: "Там, там!" И погнал дальше худую лошаденку, которая была вся в мыле.
- Там! Там! - повторил за ним работник, указывая на лес, темневший на краю горизонта.
- Господи Иисусе! - причитала нянька.
Я полез на чердак и выглянул наружу. Ничего необычного. Несколько белых облаков на краю неба, а ниже - синий лес, выгон, на котором бродят черные и рыжие коровы. Над ольховой рощей летит аист, возвращаясь к себе в гнездо, - и больше нигде ничего не видно. Солнце светило, как всегда, воздух был неподвижен, только порой с юга дул теплый ветерок. День стоял тихий, даже птицы молчали, не нарушая безмолвия.
Но вот опять дрогнули стены, раз, другой, третий. Я посмотрел в сторону местечка. Там люди вышли из домов и, стоя на пороге, прислушивались.
"Значит, это и есть война? - подумал я. - Ну, и ничего страшного, я бы тоже мог воевать".
Вниз я не сходил, рассчитывая, что учитель забудет про меня и от урока сегодня удастся отвертеться. Но пан Добжанский неожиданно кликнул меня.
- Ну-с, - сказал он, силясь овладеть собой. - Каждый делает то, что ему полагается. И мы с тобой вернемся к нашим занятиям.
Он сел и приказал мне читать стихи с начала, но вдруг передумал и стал линовать тетрадь. Он хотел написать мне первую строку, но перо не держалось в его трясущейся руке. И он сказал, чтобы я сам переписал стихи из книжки.
Я принялся за работу, а учитель шагал из угла в угол. Каждую минуту он подходил к окну и прислушивался, а порой бормотал:
- Это арьергард… Убрались… Их уже и не слыхать… Правда, ничего больше не слышно? - спросил он меня.
Я подумал, что учитель мой, видимо, совсем оглох: ведь не только оконные стекла по-прежнему то и дело дребезжали, - теперь в комнате был отчетливо слышен еще отдаленный гул, как будто сбрасывали бревна с воза.
Наконец, эти отголоски стали настолько громкими, что их услышал и учитель. Схватив свою трость и шляпу, он сказал мне:
- Урока не будет, можешь убрать книги в ящик.
На дворе стояли моя мать, почтмейстер и кассир. Почтмейстер вооружился длинной подзорной трубой. Кассир имел очень довольный вид.
- Вот теперь все могут убедиться, что я чертовски хладнокровен, - говорил он, беспокойно переминаясь с ноги на ногу. - Ничуть меня все это не волнует. И таков я всегда перед лицом опасности.
- Да вам, кажется, никакая опасность и не грозит, - сухо отрезала моя мама.
- Кто знает? Всем нам, может быть, грозит…
Не договорив, он закашлялся и умолк.
- Ничего отсюда не видно, - сказал почтмейстер, приставив к глазам свою подзорную трубу. - Придется лезть на чердак…
- Я вас туда провожу! - воскликнул я.
Мы поднялись наверх и почтмейстер тотчас поднял к глазам трубу. Однако он очень скоро опустил ее, протер платком стекла изнутри и снаружи и только тогда стал смотреть вдаль.
- Вы что-нибудь видите? - спросил я, сгорая от любопытства.
- Вижу… Пшеницу… Лес, а за лесом… нет, отсюда дальше леса ничего не видно.
- А с колокольни вы бы наверняка увидели.
- Правильно! - воскликнул почтмейстер, - блестящая мысль, мой милый!
И побежал вниз.
А внизу кассир говорил моей маме:
- Верьте слову, в мыслях у меня сейчас такая легкость, хоть пляши. Все, что творится, мне даже интересно и, пожалуй, немного забавляет. Вот когда я убедился, что опасность - моя стихия… Бац!.. Бац!.. Ах, что за музыка!
В эту минуту во двор к нам вбежала жена почтмейстера.
- Ах, какое несчастье! - сказала она маме, поцеловав ее дважды. - Страшный день… Я и жена бургомистра уже укладываемся, а майорша легла и велела, чтобы ей закрыли голову подушками. Слышите стрельбу? Боже, да я бы умерла от ужаса, если бы к нам влетела пуля!..
- А где же мой муж? - спохватилась она вдруг. - Верите ли, он хотел туда ехать, чтобы все увидеть! Бессердечный! Я заклинала его нашим семейным счастьем и объявила, что только через мой труп он туда поедет - вот он и остался. Да что толку? Схватил подзорную трубу и смотрит! А я бы умерла, если бы в нее хоть разок заглянула! Экий грохот! Сердце замирает, когда подумаю, что там сейчас гибнут люди… Какое счастье, что это так далеко…
Гибнут люди? От этих слов у меня мороз пробежал по коже. До этой минуты мне и в голову не приходило, что доходившие до нас глухие отголоски могут означать смерть.
Я однажды видел утопленника, паренька немногим старше меня, - и несколько дней он стоял у меня перед глазами, заслоняя все. Теперь я вспомнил его, и мне показалось, будто я вижу двух… трех… десять… сто таких мальчиков в раскрытых на груди рубахах, вылинявших куртках, с опухшими лицами.
Воздух наполнили новые звуки. Слышен был немолчный шум, словно сыпали горох на железный лист, а по временам - как бы отрывистый сердитый лай гигантских псов: гав, гав, гав! И все чаще проходили у меня перед глазами образы мертвых мальчиков. Глубоко опечаленный, я невольно стал под окном на колени и зашептал молитву.
Во дворе снова послышались голоса. Разговаривали бургомистр, мой учитель и мама.
- Роковой день! - говорил бургомистр. - Но мы все же не падаем духом.
- Ох, лучше бы я не дожила до него! - отозвалась мама. - Брожу как очумелая, места себе не нахожу. Мне кажется, что это длится не два часа, а целые годы, что этому не будет конца…