По этой улице проходили и похоронные процессии. Православные, с владыкой во главе, направлялись в Кошево, где было наше кладбище. Мусульманские дженазы и еврейские проводы двигались в противоположном направлении, потому что их могилы располагались на отрогах гор над Чаршией.
Под окнами протекла и река демонстрантов, когда 27 марта 1941 года сербское население протестовало против Тройственного пакта, который князь Павел подписал с силами Оси. Мы стояли, облокотившись о подоконник (тетка регулярно подкладывала под локти специальные подушечки), когда под нами в фиакре прокатил ее муж, Никола Н. Барош, в сопровождении двух гармонистов. Он помахал нам шляпой и крикнул: "Да здравствует король! Пусть война, но не жизнь раба!", – а воодушевленная толпа откликнулась: "Лучше в могилу, чем под чужую силу!".
Несколько дней спустя все по тем же трамвайным рельсам через полуразрушенный город прошли немецкие войска. Гремели бронемашины, укрытые маскировочными сетями и раскрашенные камуфляжными пятнами, надсадно гудели грузовики с солдатами в шлемах, а перед ними на мотоциклах с колясками катили офицеры. Я запомнил их серые перчатки и гладко выбритые лица. Наши соседи, мусульмане и хорваты, украсили окна своих домов коврами. Они упоенно хлопали в ладоши и бросали цветы в солдат и на танки. Многие плакали от счастья.
Месяцем позже по рельсам брели наши позавчерашние соседи евреи, утратившие право ходить по тротуарам, с желтыми повязками со звездой Давида на рукавах. Потом они бесследно исчезли.
По этой улице вершили последний путь связанные проволокой "предатели", как их тогда называли, колонны пленных, с которых кто-то поснимал обувь. В летние сумерки, с началом комендантского часа, по мостовой угрожающе прохаживались солдаты из фельджандармерии с металлическими полумесяцами на груди и винтовками на плече, и глухие удары подкованных сапог эхом отражались от фасадов опустевшей улицы.
По ней с посвистом проскакали на маленьких лошадках с длинными заплетенными хвостами черкесы – косоглазая желтая конница генерала Власова, сросшиеся, словно кентавры, со своими животными.
Безвольно шагали по улице домобранские отряды, а когда сотник кричал им: "А ну, ребятки, запевай!" – в ответ из глоток насильно мобилизованных воинов раздавалось нечто напоминающее тюлений рев.
Наблюдали мы и пафосный марш итальянских эскадронов, их по-левантийски сияющую, начищенную до блеска обувку, короткие карабины и колышущиеся перышки на каскетках, превращавшие воинские колонны в парад вооруженных до зубов петухов…
И возвращение этих армад наблюдали мы из-за задвинутых штор: колонны пыльных, некогда элитных подразделений разбитой армии Е, их ноги, замотанные в обрывки одежды и тряпки, перевязанные шпагатом, обгоревшие шинели, их палки и костыли, оружие, утратившее победительный блеск, покрытое коркой засохшей грязи, болтающееся на исхудавших торсах, а также открытые грузовики, в которых вперемешку лежали мертвые и раненые, уставившиеся в небо над домами пустыми взглядами отчаявшихся людей. В этот раз наши соседи провожали их плачем, визгом и восклицаниями: "Вы к нам вернетесь! Будет воля Аллаха, и вы вернетесь!", – а те смотрели на них отсутствующим взглядом, смертельно уставшие, невидящими побелевшими глазами из-под запылившихся ресниц.
За их спинами гремели глухие взрывы. Последний отряд, покидавший Сараево, поднимал в воздух все важные строения.
Дождались мы и освободителей. В сумерках 5 апреля 1945 года мы разглядели быстрые тени, перебегавшие улицу и прятавшиеся за углами домов. Перед нашей дверью установили пулемет и залегли за ним прямо на тротуаре, забросив патронташи на спину. Они кричали друг другу: "Связь! Держи связь!"
В полдень следующего дня они торжественно вошли в город. Впереди всех на пританцовывающем белом коне, высекающем копытами искры из гранитной мостовой, гарцевал стройный офицер в фуражке, украшенной красной звездой. Освободители не маршировали, как прочие военные: они шагали каждый по-своему, вольной крестьянской походкой, украшенные гранатами, пистолетами, опоясанные патронташами, с разномастным оружием в руках и на плечах.
Те же мужчины и женщины, которые сутки тому назад плакали, провожая разгромленных оккупантов, пришили на свои шляпы и так называемые "французские" береты большие пятиконечные звезды, небрежно вырезанные ножницами из красного сукна. Разве что только цветов не хватало в этот раз – все их поразбросали на вчерашних проводах. Через неделю самые горластые из них уже стали уличной властью. Оказалось, что во время войны они тайно поддерживали народно-освободительную борьбу. Относились они к нам враждебно, как к побежденным остаткам буржуазии. Многие из них стали идеологами новой власти, но всегда старались, опустив голову, отойти в сторону при случайной встрече с моей старой теткой, которая даже в те годы нищеты и насилия смогла сохранить идеальный блеск полированной мебели в гостиной.
С песней, хотя им вовсе не хотелось петь, прошагали по главной улице рабочие бригады, составленные из граждан, выгнанных из домов на разборку руин.
Несколько дней спустя по ней провели пожилого толстенького человечка в сером костюме, на груди которого висела табличка с надписью: "Я СПЕКУЛЯНТ. ПОКА ВЫ ГОЛОДАЛИ, Я БОГАТЕЛ". Затерявшийся в обозленной толпе, которая сопровождала его, избивая по пути, человечек спотыкался, постоянно пытаясь сохранить достойный вид и шляпу на голове, которая то и дело слетала с нее. Говорят, что его дочь, известную городскую красавицу, заставили первой плюнуть ему в лицо.
Иногда посреди улицы проходил оборванный цыган, ведя крупного боснийского медведя на цепи, которая до крови врезалась в линялую шерсть. Обычно его сопровождал мальчик, ударявший в бубен. "Танцуй, Мишка!", – кричал он и натягивал цепь, пропущенную сквозь кольцо в ноздрях животного, и несчастный медведь поднимался на задние лапы, совершая несколько движений, напоминавших танцевальные па, глядя на нас печальным кровавым глазом, совсем как его предшественник в сером костюме.
По мостовой проезжали верхами, с инеем в усах и с запахом гор, словно вытесанные из камня горцы, погоняя мелких лошадок, нагруженных пилеными и колотыми дровами для печей и мешками древесного угля, вопя во все горло: "Вязаночки, уголька!", а за ними следовали цыгане, ремонтировавшие зонты и починявшие посуду: "Лудить казаны, корыта, кастрюли!".
Кроме трамвая транспорта почти не было – изредка грузовик, военный джип, разукрашенный катафалк ближайшей похоронной конторы "Конкордия" или довоенное легковое авто. Через несколько лет после войны проложили еще одну колею, так что трамвай разворачивался на Башчаршии и продолжал вечное кружение, а гранитная мостовая уступила место асфальту.
Прошли годы, и улица опять закипела, когда по ней прокатились демонстрации против Италии, которая, проиграв войну, из которой мы вышли победителями, захотела отнять вроде как наш город Триест, хотя мы даже не знали, где он находится. На этот раз человеческая река направилась к американскому консульству, располагавшемуся тогда в симпатичном здании с садом над Маркалом.
В двухстах шагах южнее нашего дома возвышался Кафедральный собор, стройное здание из темно-серого камня, строгих очертаний, с единственным украшением – великолепной розой, сквозь цветочный орнамент которой воскресными утрами прорывался рокот исполняемых на органе токкат и фуг. Их тревожный звук, настолько отличный от всего, что можно было услышать в этом городе, кружил, отражаясь от роскошных фасадов Штросмайеровой улицы и перелетая через мелкую речку, сталкивался с жалкими поселками, ползущими вверх по склонам гор, после чего устремлялся прямо к небу Время от времени у Кафедрального собора появлялась католическая публика, чтобы сорганизоваться в процессию. Тогда выносились рипиды и богато вышитые хоругви, а также разукрашенные носилки, на которых сидела Богородица с младенцем Иисусом на коленях из полихромного дерева розовых и светло-голубых оттенков, украшенная золотом, кисеей и разноцветными гирляндами. Процессию возглавлял архиепископ, окруженный приходскими священниками и монахами в темных одеяниях, опоясанных белыми веревками с кистями на концах.
На углу, напротив Кафедрального собора, в витрине деликатесной лавки семьи Чорович раскланивался перед прохожими маленький арап в огромном тюрбане, величайшее чудо моих детских лет – реклама кофе "Франк". Я мог часами простаивать перед куклой, поражаясь тому, что она всегда закрывает глаза в поклоне и вновь открывает их, поднимая голову с блаженной улыбкой на устах. Эта шикарная бакалея была забита колониальными товарами – словно в ней хранились все вкусы и запахи Дальнего Востока: черные палочки ванили, корица, белые орешки, разнообразные приправы и пряности, странные, совершенно незнакомые сушеные рыбы, вяленые гусиные окорочка для еврейских пирушек, краска в пакетиках и миниатюрные картинки для пасхальных яиц, а на прилавке – с десяток перекошенных стеклянных коробок с самыми разными конфетами, от обычных, синих и красных, до зеленых жевательных и длинных шелковистых, какие вешают на елку… И после войны, во времена большой нищеты, в лавке Чоровича оставались приметы довоенной пещеры Али-Бабы, хотя совсем исчез сырой и жареный кофе в открытых мешках.
Сотней метров ниже, в продолжении нашей улицы, был книжный магазин "Simon & Katan", облицованный от пола до потолка, включая высокие галереи с балюстрадой, темным дубом. Войти в него означало попасть в самую настоящую сказку. Книжки с картинками в лакированных цветных картонных обложках стояли рядом с букетами разноцветных карандашей "Koh-i-noor", а под стеклами витрин возлежали недоступные авторучки "пеликан", лупы для филателистов, микроскоп и прочие немыслимые чудеса. В этом волшебном магазине наша соседка, старая дева Сара Семиз, купила мне большую раскладную коробку акварельных красок "Faber" и кисточку с черной лакированной ручкой, совершенно случайный великолепный подарок, который безошибочно определил мою нынешнюю профессию.
"Помяни, Господи, души усопших рабов Твоих, родителей моих и всех сродников по плоти: и прости их все согрешения вольные и невольные, даруя им Царствие и причастие вечных Твоих благ и Твоея бесконечныя и блаженныя жизни наслаждение".
Никола Н. Барош, муж сестры моей бабушки, оптовый торговец невыделанными кожами, приехал в Сараево обучаться ремеслу в конце прошлого века из села Черный Луг, что над Боснийским Граховым, откуда был родом и Гаврила Принцип. Молодым добровольцем в 1914 году он участвовал в боях на стороне сербской армии, вместе с ней перешел в Албанию. Вернувшись в Сараево, он быстро стал крупным экспортером кож в Грецию и Англию, а из его больших складов вонь дубленой кожи расползалась по всей улице Милоша Обилича в окрестностях Башчаршии. Шесть раз он банкротился и вновь поднимался, поскольку крестьяне приносили ему кожи на комиссию, за что он после очередного взлета платил им намного больше их действительной стоимости. В канцелярии, расположенной в парадной части склада, он обычно стоял за секретером темного дерева с бесчисленным количеством ящичков и тайничков, где он прятал дукаты и кудряво расписывался на договорах, водружая бумаги на зеленое сукно секретера. Он входил в круг знаменитых сараевских оптовиков, заселивших почти что целый район: Деспичи, Дунджеровичи, Пешуты, Ефтановичи, Прнятовичи, Бесаровичи и Куршумличи, – они держали в своих руках практически всю торговлю города… Да и по австро-венгерским кадастровым записям шестьдесят процентов Башчаршии – торгового квартала города – принадлежало сербским торговцам. Это были потомки уважаемых сараевских купцов Дамиана, Трипки и Иова, имена которых записаны в малой хиландарской церкви Покрова Богородицы, ибо они своими пожертвованиями обеспечили в 1740 году реставрацию храма. Оптовики ежедневно собирались в старой приземистой корчме "Дрина", скрытой от посторонних взглядов в глубине двора неподалеку от православной церкви. Обслуживала их сама хозяйка, баба Васса Стокич, и никто чужой не смел садиться за их стол. Это было настоящее мужское святилище, в которое вход женщинам был воспрещен. Здесь стоял резкий табачный дым, витал дух "мягкой" ракии и запах мужского одеколона. Пока он был помоложе, тетка страдала от того, что муж, бывало, на три дня и три ночи уходил в загул с восточными танцовщицами, мастерицами танца живота, в пользующемся дурной славой кабаке "Волга". В такие дни по городу ползли слухи, что Никола Барош закрыл "Волгу" для публики. Дядю Николу я помню в более поздние времена, по его серебряным усам, щетинистой седой голове и идеально скроенным костюмам из превосходнейшего английского сукна. Он носил жилеты с перламутровыми пуговицами, а на туфлях – гамаши с серебряными застежками, которые я снимал с него, когда он возвращался домой и точным движением бросал серую шляпу "борсалино" на крючок вешалки.
В апреле 1942 года его вместе с прочими уважаемыми сербами взяли в заложники, но он сумел подкупить тюремщиков и бежать в Сербию, о которой никогда не переставал мечтать. Эмигрировав в Белград, он торговал коврами и сидел в "Золотом бочонке" на площади Зеленого венца. Он вернулся в Сараево, но его фирму национализировали, директором поставили бывшего подмастерья, а его оставили для обеспечения торговли с прежними иностранными партнерами – страна нуждалась в валюте. Он не смог перенести их лености, бросил все, что наживал годами, и принялся пытать счастья в других делах, но они шли у него совсем не так, как прежде. Перестал ходить в "Дрину" к бабе Вассе, но каждый вечер выпивал на кухне в одиночку по пол-литра ракии, закусывая травницким сыром и слушая запрещенное "Радио Лондон". В эти годы я был единственным его собеседником и часто засыпал, положив голову на столешницу, пока он громко осуждал новый режим подмастерьев и международных авантюристов.
Все, чему меня до полудня учили в школе на уроках истории, дядя Никола в тот же вечер громил в пух и прах, и это помогало мне с младых ногтей понимать обе насмерть враждебные стороны. Он умер расстроенным и забытым, радуясь исключительно вкусу и запаху своего детства, запаху и вкусу вяленой баранины, которую ему два раза в год присылали родичи с хутора Сайковичи неподалеку от Черного Луга. Его крах был типичным явлением в истории падения старинных торговых семейств Сараево. Дорогие шляпы с щеголевато загнутыми полями, полосатые костюмы и рубашки с пристежными воротничками, манжетами и пластронами забрали цыгане в обмен на индюшек. Серые гамаши им не понравились.
Аллилуйя, аллилуйя, аллилуйя.
Тонкая кисточка для акварели и случайный комикс предопределили, похоже, всю мою дальнейшую жизнь, о чем я давно сделал следующую запись: