Офицеры, которые идут со мной, сообщают мне, что две советских разведгруппы проникли в лес, за линией дозоров. Мы молча продолжаем путь по узкой тропе, медленно и осторожно, стараясь не шуметь, пристально глядя по сторонам. Винтовочные выстрелы и пулеметные очереди разносятся тут и там в глубине леса, прерываемые длительным, глубоким молчанием. Рой шальных пуль с шипением жужжит нам нами, сломанные ветки падают на снег. В тишине вокруг нас тысячи едва слышных трещащих шумов, похожих на легкий беспрерывный зловещий шорох змеи в траве. Лес выглядит на первый взгляд покинутым и пустынным, совершенно нетронутой остается вязь фигур из теней крон и ветвей на ковре из снега.
Из белой листвы березовой чащи совершенно внезапно выныривает навстречу нам финский стрелок-лыжник, "Sissi", скользит перед нами, прижимая рукой готовый к бою "Konepistooli" (чудесный маленький финский пистолет-пулемет. Светлые тени "Sissit" беззвучно скользят слева от нас между деревьями. Я могу отчетливо разглядеть их в сумерках леса, который становится все плотнее. Тусклый свет стекает сквозь высокие ветви пихт, елей и берез. Кукушка настойчиво и монотонно повторяет свой манящий зов, звучащий как чистый металл. Мы в районе, где разведгруппы обоих противников сталкиваются часто. Это девственная местность, можно сказать, что-то вроде промежутка между самой передней финской боевой линией и невидимо разбросанными в лесу гнездами сопротивления.
Внезапно сверху дребезжит гортанный звук. Как хриплый любовный призыв птицы. Я гляжу вверх и вижу, что высоко между верхушками деревьев на фоне лесных сумерек выделяется деревянная вышка, что-то вроде трапеции из перекрещенных балок, высотой пятнадцать метров, которая все больше сужается кверху и заканчивается маленькой площадкой с остроконечной защитной крышей над ней, похожей на монгольскую шапку. Ступеньки в нескольких местах ведут наверх к платформе, подобно винтовой лестнице. Это одна из тех наблюдательных вышек, которые русские тут и там сооружают в лесах за самой передовой линией. Теперь она в руках финнов. Наверху из башни финский наблюдатель следит за большой частью леса, следует взглядом за извилистой дорогой разведгрупп "Sissit", обнаруживает засады русских патрулей, и всегда готов предупредить о них, по телефону или световыми сигналами. Гортанный звук, который мы слышали, это знак нам, что дорога свободна. Хриплый звук, как любовный призыв птицы, говорил я. Потому что в лесу нужно изменять свой голос. Крик зверя, треск ветки, сухой звук ломающейся ветви – это иногда не что иное, как измененные человеческие голоса. Мы достигаем, между тем, самой передовой позиции. Она представляет собой длинную зигзагообразную траншею, вырытую в замерзшей земле. Глубокая траншея постоянной позиции, покрытая гладкими светящимися березовыми ветвями и еловыми ветвями, ветвями прекрасной желто-красной арктической ели и бледно-желтой березы. В определенных интервалах вдоль траншеи можно увидеть шахту "корсу", блиндажа, пулеметную позицию, противотанковую пушку, миномет. Все размещено совершенно, аккуратно, чисто, гладко, ухожено с максимальной тщательностью, в чем выражается не только природа финской дисциплины, которая основывается, прежде всего, на любви к регулярному порядку, но и хладнокровный, любящий точность менталитет этого народа, мне даже хотелось бы сказать, его лютеранский характер, его любовь к простому, ясному, важному. Тем не менее, это порядок, который похож на каркас, лишенный фантазии, строгий и трезвый.
Тут и там в лесу, с обратной стороны траншеи, на стойках высотой в несколько метров вертикально установлены лыжи "Sissit", рядом с каждой парой лыж висят палки, снегоступы, большие перчатки из шкуры оленя или собачьей шкуры. (Они прекрасны, эти перчатки из собачьей шкуры, но, все же, длинная мягкая шкура возбуждает мучительную фантазию. Я никогда не забуду впечатление, которое произвел на меня в Хельсинки вид собачьей шкурки в витрине, вся дубленая шкура вместе с головой). У входа в каждый блиндаж, в каждый "корсу", возле ведущих вниз ступенек, на каркасе из протравленной древесины с маленькой защитной крышей от снега стоят винтовки, карабины и "Konepistooli" (пистолеты-пулеметы) солдат, которые живут в этом убежище. Оружие тщательно смазано жиром, блестит, деревянные части выглядят только что отлакированными, в кожаные ремни втерт тонким слоем вазелин, чтобы они не стали жесткими на морозе. Этот совершенный порядок передает чувство спокойствия, доверия, надежности. Вокруг на снегу нет ни клочка бумаги, ни следа какого-то мусора. Снег выглядит абсолютно свежим и неприкосновенным, сбоку от тонких тропинок и следов лыж. Мы идем вдоль длинного участка траншеи и наблюдаем прилегающую территорию. Между нами и советскими линиями простирается цепь маленьких передовых постов, на расстоянии около трехсот метров, не больше. Каждый из этих маленьких передовых постов, которые по-фински называются "Vartiot", связан телефоном с передовой линией. Между одним и другим постом расстояние составляет примерно сто метров, вполне достаточно, чтобы в случае нападения прийти друг другу на помощь. В то время как мы осматриваем предполье, сильный пулеметный огонь начинается слева от нас. – Это они, – говорит один из офицеров, с которыми я иду. Несколько последних дней русские стали нервными и агрессивными. Они боятся, что финны что-то готовят. Их разведгруппы пытаются просочиться через позиции противника, чтобы взять нескольких пленных, доставить их живыми к своим, и допросить. Сегодня ночью сильная русская поисковая группа напала на маленький передовой пост перед нами. Один из двух солдат был убит, другому, несмотря на ранение, удалось поднять тревогу по телефону. Русские связали раненого и хотели по снегу перетащить его к своим позициям, когда группа "Sissit" пришла на помощь своему товарищу и после жестокого рукопашного боя с применением финских ножей смогла отбить раненого у русских и вернуть его к своим. – Это незначительный инцидент, – замечает мне офицер, – но война в лесу состоит из таких маленьких взаимных вежливостей. Он добавляет, что в течение нескольких дней русские только снова и снова пытаются подкрадываться и нападать на передовые посты. Но финские солдаты вокруг нас спокойны, как будто ничего не происходит. На ящике с боеприпасами возле станка-треноги своего пулемета сидят пулеметчики, совершенно спокойно что-то читают. Финская страсть к чтению удивительна. На передовой действует запрет на продажу спиртных напитков, табака здесь мало. Солдаты пьют молоко и читают: романы, специальные книги о технике, электричестве, радиоустановках. Я останавливаюсь возле одного из этих пулеметчиков и смотрю в книгу, которую он как раз читает. Это естественнонаучная статья о фауне в экваториальной Азии. Цветные таблицы показывают тигров, слонов, змей. И вокруг страниц книги, пестрых иллюстраций с ее хищниками и желтыми и красными растениями под солнечным жаром снег натягивает жесткую белую рамку, в сильном контрасте к тому миру животных и растений на экваторе.
На грубо сколоченном маленьком каркасе, возле пулемета, я вижу маленькую библиотеку, поставленную в ряд: детективные романы, книги об истории и географии, технические инструкции и справочники. Наряду с ними несколько русских книг, которые нашли в домах и школах деревень или забрали у пленных. Ах, ну давайте посмотрим, что читают русские солдаты. Из этих книг большинство тоже работы о технике. Потом есть книга о Сталине, богато иллюстрированная. Солдат подает мне этот том с ироничной улыбкой. Страницы перемежаются иллюстрациями, сплошные фотографии Сталина, портреты Сталина во всех возможных позах. Под фотографией размером в целую страницу написано: "Сталин и Киров в Ленинградском парке культуры (физкультуры)". Оба мужчины стоят рядом. Киров немного выше Сталина, более худой, волосы растрепаны ветром. Сталин улыбается и указывает протянутой рукой на футбольную команду. За ними видны беговые дорожки, теннисные и футбольные площадки, тиры, весь широкий ландшафт Луна-парка на площади для развлечений в красной метрополии. Киров, председатель ленинградского совета и вероятный преемник Сталина на посту диктатора советской страны, несколько лет назад погиб, став жертвой покушения троцкистских элементов.
В прошлом году, на Украине, я тоже видел много из таких книг, много афиш на стенах в советских домах, народных судах, кооперативах, библиотеках колхоза, которые изображали рядом стоящих Сталина и Кирова, на фоне фабричных труб, тракторов, динамо и сельскохозяйственных машин. Киров был человеком, потерю которого сталинское крыло Коммунистической партии публично и глубоко оплакивало. Ответные меры после его убийства были кровавыми и жестокими. Количество расстрелянных в Ленинграде в день его похорон рабочих исчислялось тысячами. Гигантские похороны, с совершенным театральным воздействием. Но рабочие массы Ленинграда верны своему экстремизму, своей троцкистской "ереси".
Финский солдат указывает пальцем на Сталина и улыбается. Прежде чем он ставит том на свое место возле русских технических книг, он перелистывает последние страницы с ироничным вниманием. Они полны рисунков машин и соответствующих фотографий. Под кожей "советизма" течет удивительная лимфа "американизма". Элементы этого американизма весьма очевидны в русском мировоззрении и в ежедневной жизни. Они видны, как символ, не только в определенных заявлениях и подчеркнутых формулировках Ленина ("американское" определение: Советы + электрификация = большевизм), но и в некоторых из его характерных особенностей, прежде всего, в последние месяцы его жизни, когда он на своей вилле под Москвой уже боролся со смертью. Дни непосредственно до своего конца Ленин проводил, часами сидя в шезлонге, и неразборчиво царапал карандашом на бумаге контуры машин и небоскребов. В музее Ленина в Москве есть целая стена, которая покрыта такими его рисунками: динамо-машины, краны, стальные мосты и небоскребы, небоскребы, небоскребы, целый огромный ландшафт могущественных, очень сложных небоскребов. Это было чем-то вроде одержимости. Впрочем, об этом родстве "американизма" и "советизма" есть целая и очень интересная литература, которая состоит из сообщений американских, английских французских, скандинавских, чешских техников и рабочих, которые работали на русских промышленных заводах. Это большей частью простые записи на основе иногда трудного, но всегда очень интересного опыта трехлетнего, четырехлетнего и пятилетнего пребывания на фабриках и верфях, колхозах и шахтах Советского Союза, и они опубликованы серьезными, непартийными издателями. Все они единогласно подчеркивают "американский" характер коммунистической морали, коммунистического общества. Многое можно понять, также в связи с политикой США и СССР, если обратить внимание на эту аналогию.
Мы покидаем траншею и двигаемся дальше вперед по лесу по направлению к передовым постам. Справа и слева от дороги простирается шахматная доска минных полей. Нужно передвигаться осторожно, нельзя делать даже самого тихого шума. Там, перед нами, русские посты внимательно вслушиваются в треск наших ботинок. Мне кажется, будто снег страшно хрустит под резиновой подошвой моих "Vibram". На определенном месте мы должны рассредоточиться и идти дальше под защитой деревьев. Так мы добрались до поста. Это земляное укрепление в форме полумесяца из еловых стволов, усиленное камнями и твердо утрамбованным снегом. Прислонившись к защитному валу, едва вытягивая голову над краем временного укрытия, финский часовой внимательно всматривается в лес. Это "мертвец", Vartio, часовой на передовом посту, которого мы когда-то в Первой мировой войне называли "sentinella morta", мертвый часовой.
Это солдат в возрасте уже давно за тридцать лет, со смуглой кожей, маленького роста. Лицо изборождено тонкими концентрически сбегающимися к глазам и рту складками кожи. Очень старое лицо, выглядит чахнущим; и ледяной отблеск снега, синеватый свет леса превращают лицо в маску из смятой бумаги. Глаза пристально смотрят, челюсти неподвижно твердо сжаты. Толстые слезы капают из глаз по морщинистому лицу вниз. Мужчина, кажется, плачет. Но это холод, нервное напряжение, неподвижность этого резкого ледяного вида, выжимают у него из глаз слезы. В этом виде беззвучного плача, мужского плача есть что-то необычное, таинственное, захватывающее. Плачущий мужчина, один в лесу, в двух шагах от смерти. Он как будто вовсе не дышит. Когда мы стоим за ним, он даже не поворачивается. Это "Vartio", "мертвец", труп. Вся жизнь убежала у него в глаза и уши. От него не ускользнет самый незначительный звук, самый маленький шорох, который мои уши непрофессионала никогда бы не услышали.
То, что для меня означает тишину и молчание, для Vartio тесное сплетение голосов, бескрайний хор немых звуков. Vartio как человеческая антенна, которая перехватывает звуковые волны леса. Враг там, перед ним, на удалении двухсот метров. Десять, двадцать глаз высматривают его сквозь стволы деревьев. Профиль его лица равномерно парит перед десятью, двадцатью нацеленными винтовками. Vartio – это уже не просто человек. Он дикий зверь, его животные инстинкты собраны в его зрачках, в слуховом проходе, на кончиках нервов. Он не двигает даже веком, голова неподвижна. Только ноздри показывают нервное мерцание. У меня такое впечатление, что если бы пуля поразила его в висок, этот неподвижный глаз не погас бы, эта дрожь бескровных ноздрей продолжалась бы. Свет постепенно становится плотнее, как будто он поднимается, как легкий дым, и оставляет в тени подножья деревьев, кустарник. Это серый свет, с полосами нежных голубых бликов. Странный синеватый свет, текучий, неподвижный как свет озера.
Внезапно "мертвец" поворачивает голову, он рассматривает меня. Это чистый, ледяной взгляд. Он проникает в мое тело как один из тех обнаженных мечей, которые заталкивают фокуснику в горло. Вероятно, это улыбка, которая появляется над этими губами, которая застыла на этом изборожденном слезами лице. Все же, это одно мгновение, только молния. Vartio поворачивает назад голову, снова застывает в своей неподвижной позе статуи. И я тоже медленно начинаю воспринимать теперь тысячи немых звуков этого бескрайнего молчания.
Это как сдержанное дыхание, шептание, тихий шум. Ветка трещит. Березовый лист падает, кружась, на землю. Тяжелая птица летит между листвой. Белка лезет вверх по стволу березы. И сразу я "слышу" взгляд вражеских часовых, невидимых вон там, перед нами, на удалении двухсот метров. Я "слышу", что они смотрят на меня. Я останавливаю дыхание. Справа от нас поднимается внезапно протяжный крик, дрожащий, болезненный, длинный крик как смех. Это почти смех, жесткий и злой. Как крик белки. И сразу смех разрывается пулеметной очередью; пули со свистом летят над нашей головой. Кто-то бежит на снегу, вон там. Слышно, как трещат ветки, пыхтящее дыхание. Потом молчание.
"Мертвец" не шевельнулся, даже ресница у него не вздрогнула. Как каменная глыба, как ствол дерева в бруствере маленького убежища. Странная война, эта война в лесу. Странные подробности этой огромной осады. Там, по ту сторону этого защитного экрана деревьев, по ту сторону бесконечной площади леса Лумисуо, смутно угадывается огромный город в лихорадке своего отчаяния и своей фанатичной воли, улицы пригородов, пронизанные траншеями и проходами, порт, полный скованных кораблей, вокзалы, битком набитые вагонами и парализованными поездами, площади, наполненные молчаливой толпой перед карканьем динамиков. И здесь, в этом лесу, цепь "мертвецов", самый крайний авангард хладнокровный, невосприимчивой, беззвучной армии. Пока я размышляю над этим странным процессом, над жесткими контрастами этой осады Ленинграда, неожиданно слышится быстрый треск ружейно-пулеметного огня, глухие разрывы ручных гранат слева от нас. Vartio отступает от бруствера, поднимает трубку телефона, говорит в нее несколько слов, тихо, очень медленно, снова кладет трубку и возвращается в свою прежнюю позу у маленькой стены из стволов и камней. – Они атакуют пост слева от нас, – шепчет мне в ухо старший лейтенант Свардстрём. Мы вынуждены возвращаться. Прежде чем я покидаю пост, я кладу на бруствер, рядом с Vartio, две пачки сигарет. "Мертвец" даже не смотрит на них, как будто он их не увидел. В складках его лица устало и глубоко отражается синеватый свет леса. Его лицо кажется сделанным из синей бумаги. И вновь расплывчатое молчание между стволами деревьев. Пока мы один за другим возвращаемся по узкой тропке, шальная пуля задевает меня за ухо, и с шипением впивается в ствол дерева. Я вижу перед собой это полное морщин лицо, это изборожденное слезами лицо, плач Vartio, одинокого в бесконечном лесу.
29. Ледяные маски
За Ленинградом, апрель. На берегу Ладоги
До озера можно добраться сквозь густой кустарник, между огромными красными гранитными блоками, посреди разорванного воронками русских снарядов леса. Неожиданно бесконечно синяя площадь Ладоги, "Каспийского моря Европы", раскрывается перед нами. Как серебряное зеркало, вставленное в жесткую рамку лесов. Еще замерзшая поверхность отражает небо с чистым сильным блеском. Лед сегодня утром чист, с оттенком стекла, прекрасного сине-зеленого цвета стекла из Мурано. На горизонте неясно растягивается советский берег, едва видимый в прозрачном серебристом паре с его перламутровыми отблесками.
Здесь мертвая точка кольца осады. Здесь отсутствует звено в цепи. От этого берега вплоть до выдвинутой вперед немецкой позиции у Шлиссельбурга простирается огромная ледяная равнина Ладожского озера. Когда прошлой осенью финские войска от Таппери достигли этого крайнего пункта берега Ладоги, и немцы, обходя Ленинград, немедленно заняли Шлиссельбург (в месте, где Нева покидает озеро и течет навстречу городу), кольцо осады могло считаться твердо запаянным, и старая царская столица полностью окружена. Действительно некоторое время никакая помощь не могла прорваться сквозь блокаду и дойти до города. Но потом наступила зима. Озеро покрылось толстым ледяным панцирем. И случилось то, что предвидели немецкое и финское командование: чтобы достичь осажденного города, советское руководство попыталось использовать ледовый мост Ладоги. При всей своей смелости разработанный техниками русских инженерных войск план на первый взгляд ни в коем случае не мог казаться неосуществимым. Речь шла ни о чем ином, как построить двухколейную железную дорогу длиной примерно пятьдесят километров на замороженной поверхности озера. Английская пропаганда представила сообщение об этом как достоверное и говорила о железной дороге над Ладогой как о свершившемся факте.
Все же, очень быстро проявились большие трудности. Первая часть железной дороги, примерно десять километров длиной, была готова: но поставленный на путь пробный поезд сошел с рельс.