- На кудыкину гору! - выкатил тот налившиеся кровью глаза. - Всю ночь мотаемся, то в Купеческую гавань, то туда, то сюда… А ну, дайте пройти!
Бойцы неохотно уступали его натиску, а он лез напролом. Его спутник, меднолицый парень лет тридцати, молча пробирался вслед за ним к сходне.
- Стоп! - загородил дорогу Козырев. - Назад, гражданин! Не мешайте погрузке войск.
- Эт ты мне? - Гражданин с фанерным чемоданом зло уставился на Козырева. - Эт я мешаю? - И в крик: - Я тридцать лет на флоте! На, читай! - Выхватил из-за пазухи и сунул Козыреву бумагу. - Мы с кронштадтского Морзавода!
- Обождите в сторонке, - отодвинул его руку с бумагой Козырев. - Пройдете после погрузки войск.
- Как корабли ремонтировать, так давай, Чернышев! - ярится гражданин. Пот стекает у него из-под кепки на седоватую щетину щек. - А как экаву… эвакуация, так отойди в сторонку?! Плохо ты Чернышева знаешь, старлей! Пошли, Речкалов! - махнул он рукой своему спутнику и двинулся по сходне, слегка припадая на правую ногу.
- Приказываю остановиться! - вспыхнул Козырев, занеся руку к кобуре с наганом.
Трудно сказать, что могло бы тут, в накаленной обстановке, произойти, если б с мостика не сбежал на шум военком тральщика Балыкин.
- Спокойно, спокойно, - слышится среди выкриков его властный голос. - Кто тут шумит?
- На, читай, политрук! - Чернышев, глянув на его нарукавные нашивки, и ему бумагу сунул под нос. - С Кронштадта мы. - И пока Балыкин читал бумагу, Чернышев выкрикивал сбивчиво: - Велели в Купеческую! А там - мать честна! Все в дыму, ночь в Крыму… Вагоны с боезапасом рвутся! Как только ноги унесли. Потом под обстрелом… Всех потеряли… Пока до Минной добрались - все, говорят, кончена посадка… Да как же так! Всю жись на флот работаю…
- Тихо! - возвращает ему бумагу Балыкин. - Без шума. Пропусти этих двоих, помощник.
- Пропущу в последнюю очередь. После погрузки войск. Чей-то из толпы истошный выкрик:
- Долго нас тут мурыжить будете? Скоро немец припрется.
- Не разводить панику! - повысил голос Балыкин. И снова Козыреву: - Пропусти этих. Идите, кронштадтцы.
- Товарищ комиссар! - У Козырева кожа на скулах натянулась и побелела. - Вы ставите меня в трудное положение. Прошу не вмешиваться.
А Чернышев тем временем прошел на борт тральщика, чемоданом задев Козырева по колену. И спутник его меднолицый прошагал по сходне.
- Ничего, ничего. - Балыкин спокойно выдержал острый взгляд Козырева. - Кронштадтские судоремонтники - все равно что войска. Продолжай погрузку, помощник.
Приняв последний заслон (а вернее, не последний, еще мелкие группы могут появиться в Минной), "Гюйс" отвалил от стенки и, миновав ворота гавани, вышел на рейд.
Свежий ветер и качка.
Молча смотрят с верхней палубы "Гюйса" бойцы на опустевшую гавань, на оставленный город. Теперь видны острые шпили ратуши, Домской церкви, "Длинного Германа". Уплывает Таллин. Стелется черный дым над зеленым берегом справа - над Пиритой.
- Нельзя на полубаке, папаша, - говорит боцман Чернышеву, пристроившемуся на своем чемоданчике рядом с носовой пушкой - соткой. - Артрасчету мешать будешь. Жми на ют.
- Молод еще мне указывать, - отвечает сердитый Чернышев. - Тебя еще и не сделали, когда я на линкоре "Петропавловск" в кочегарах служил. На ют! - ворчит он, пробираясь по забитой людьми палубе к корме. - Тут и ногу поставить негде… Отодвинься, служивый, что ж ты весь проход фигурой загородил.
- Куда отодвигаться? - огрызнулся боец в армейской гимнастерке и матросской бескозырке, на которой золотом оттиснуто: "Торпедные катера КБФ". - В залив, что ли? Отодвинулись, хватит.
Малым ходом подходит "Гюйс" к высокому черному борту транспорта "Луга". Звякнул машинный телеграф, оборвался стук дизелей. Боцман Кобыльский уцепился багром за стойку трапа, спущенного с транспорта:
- Давай, пехота, пересаживайся!
Это - легко сказать. Тральщик приплясывает на волнах - вверх-вниз, вверх-вниз. Надо выбрать момент, когда нижняя площадка трапа приходится вровень с фальшбортом "Гюйса". Ничего, приноровились. Потекли вверх выбитые роты прикрытия. Вот и Чернышев со своим чемоданом прыгнул на качающийся трап.
- Будь здоров, папаша, - напутствует его боцман. - Кронштадтским девушкам поклон передай от старшины первой статьи Кобыльского.
- Нужен ты им, - ворчит Чернышев, поднимаясь по трапу. - Как кобыле боковой карман.
Тут из шпигата "Луги" хлынула на палубу тральщика толстая струя воды. Видя такое непотребство, Кобыльский задрал голову и принялся изрыгать хулу на торговый флот вообще и на коллегу-боцмана с транспорта в частности. Очень у Кобыльского отчетливый голос: даже когда не кричит, все равно на весь Финский залив слышно.
Политрук Балыкин с мостика тральщика:
- Боцман! Мат проскальзывает!
- Так это я для связки слов, товарищ комиссар! Смотрите, что деется, - указывает Кобыльский на хлещущую воду. - Тральное хозяйство заливает.
- Отставить мат.
- Есть…
Боцман подзывает краснофлотца Бидратого и велит ему придерживать багром трап, по которому лезет вверх пехота. Сам же скрывается в форпике. Через минуту снова появляется на верхней палубе с комом ветоши. Он привязывает ком к длинному футштоку и поднимает эту затычку к шпигату. Вода разбивается на тонкие струйки, брызжет, потом перестает литься совсем. Кобыльский победоносно оглядывается и возглашает:
- Матросы и не такие дыры затыкали!
Сигнальщик на мостике "Гюйса" краснофлотец Плахоткин прыскает - и тут же под строгим взглядом военкома сгоняет с лица смех, принимается усердно обшаривать в бинокль море и небо.
На рассвете командующий флотом вывел все корабли и транспорты на внешний рейд - якорную стоянку, открытую ветрам, между островами Найсаар и Аэгна.
Медленно рассветало. В сером свете рождающегося утра увидел Козырев с мостика "Гюйса" темную полоску леса среди моря. Это была Аэгна с желтыми ее пляжами. К острову стягивался флот. Качались темно-серые корпуса боевых кораблей и черные - груженых транспортов. Порывы ветра доносили тарахтенье брашпилей, звон якорных цепей в клюзах - корабли становились на якоря.
Сверкнуло вдруг на Аэгне - и ударило так тяжко, гнетуще, что у Козырева уши заложило. Грохот раскатывался, тяжелел. Будто небо раскололось и пошло, как море, волнами. Над Аэгной, где-то в середине лесной полоски, вымахнули мощные столбы дыма с разлетающимися обломками. Видел Козырев в бинокль: чуть ли не целиком бросило в воздух одну из орудийных башен. Обламываясь на лету, она рухнула наземь, еще добавив грохоту к тому, первоначальному, что раскатывался вширь, грозно вибрируя.
- Все, - сказал командир "Гюйса" Волков, опуская бинокль. - Взорвали батарею.
Вот теперь, когда двенадцатидюймовые батареи береговой обороны, до конца расстреляв боезапас, были взорваны, до Козырева как бы впервые дошло, что Таллин сдан. Флот потерял главную базу. Флот уходит в Кронштадт. Это резко меняет обстановку на Балтийском театре: одно дело, когда флот на оперативном просторе, другое - когда зажат в "Маркизовой луже", в восточном углу Финского залива…
"Гюйс" становится на якорь. Волков велит команде завтракать, а сам спускается в радиорубку. Козырев задерживается на мостике, чтобы дать заступающему на вахту Толоконникову попить чаю. Все еще посвистывает по-штормовому норд-ост, но небо (замечает вдруг Козырев) проясняется, сгоняет с себя густую ночную облачность. Только на юге горизонт плотно затянут, это стоит над Таллином дым пожаров, и слышен оттуда, хоть и заметно поредевший, артогонь. Там на внутреннем рейде все еще стоят несколько кораблей арьергарда, - они принимают последние шлюпки с бойцами прикрытия, с подрывниками, - и ведут огонь по немецким батареям, которые, наверное, уже выкатились на берег Пириты и бьют по рейду теперь не вслепую.
В полукабельтове от "Гюйса" становится на якорь подводная лодка типа "Щ" - в просторечии "щука". По ее узкой спине, держась за леера, идут двое в пробковых жилетах - от носа к рубке. Здорово качает лодочку. Ну, в серьезный шторм она может погрузиться на глубину, где нет качки…
Похоже, что день будет солнечный. Это плохо (думает Козырев). Лучше бы лил беспросветный дождь. Флот сильно растянется на переходе, - хватит ли зенитного оружия, чтобы прикрыть с воздуха все транспорты и вспомогательные суда? Лучше бы непогода… Но если сильная волна, то с тралами не пройдешь, а там ведь немцы с финнами мин накидали… И так нехорошо, и этак…
Да, вот как кончается лето. На август ему, Козыреву, был положен отпуск, и мечталось: сперва в Москву, к родителям, с отцом после его передряг повидаться, а потом - махнуть в Пятигорск. Снова, как прошлым летом, увидеть зеленые, с каменными проплешинами склоны Машука. Увидеть с Провала, как в вечереющем небе над Большим Кавказом бродят молнии. А в Цветнике - томные саксофоны джаза Бориса Ренского. И вкрадчивое танго: "Счастье мое я нашел в нашей дружбе с тобой…" Домик с белеными стенами под черепицей, чистая горница - и раскосые, как бы уплывающие глаза женщины… Какая медлительная, какая ленивая повадка - но это только внешне… под этой ленью таится огонь… А по утрам сладко пахнут во дворе флоксы. Там ходит раздражительный индюк с красным махровым кашне, болтающимся на шее… Где-то ты, чернобровая казачка со смуглой кожей и медленными глазами?..
Козырев навел бинокль на соседа - качающийся темно-серый корпус "щуки". Там за ограждением мостика виднелись несколько фигур в черных пилотках. Одна из них - самая высокая и будто негнущаяся - показалась знакомой. Вот фигура повернулась лицом к Козыреву - ну, точно, все тот же жесткий взгляд, соломенные волосы, стриженные в скобку, - Федор Толоконников! О чем-то разговаривает с бровастым, у которого на кителе поблескивает орден, - с командиром лодки, должно быть. Нисколечко не изменился Федор с того памятного дня, когда потребовал исключения его, Козырева, из комсомола. Училищные денечки! Совсем недавно это было - и бесконечно давно, за перевалом войны.
Ишь заломил пилотку Федечка.
Окликнуть? Не хочется. Радости от встречи, прямо скажем, нет никакой. Черт с ним.
Но пусть хоть братья пообщаются. Козырев велит радисту, вышедшему из радиорубки, срочно вызвать на мостик командира БЧ-2–3. Потом крикнул в мегафон:
- На лодке!
Сигнальщик на мостике "щуки" направил бинокль на "Гюйс".
- Есть на лодке!
- Прошу старшего лейтенанта Толоконникова.
- Капитан-лейтенанта Толоконникова, - поправил сигнальщик.
Вот же подводники, быстро растут, всех обгоняют…
А Федор, услыхав свою фамилию, взял бинокль и, разглядев Козырева, тоже приставил ко рту рупор:
- Знакомая личность. Ты, Козырев?
- Я. Здорово, Федор. Как воюешь?
- Плохо! - летит ответ. - Всего один транспорт потопили.
- Где?
- Под Либавой. Постой-ка, Володька не у тебя на тральце?
- Здесь. Вот он идет.
Стуча подковками, взбежал на мостик Владимир Толоконников. Козырев сунул ему бинокль и рупор, кивнул на "щуку". Оттуда Федор, просияв белозубой улыбкой, крикнул:
- Ясно вижу! Привет, меньшой!
- Здорово, Красная Кавалерия! - сдержанно улыбнулся Владимир.
Такое было у Федора прозвище. С тех пор как по окончании Гражданской отец их Семен Толоконников вернулся домой, в уездный городок Медынь, в семье часто пели: "Мы красная кавалерия, и про нас былинники речистые ведут рассказ…" Батя был красным конником у Буденного, он обожал эту песню, а от него передалось детям - восьмилетнему Федору и пятилетнему Володьке. Федя - тот бредил лошадьми, боевыми конями и будущее свое представлял только так: шашка в высоко поднятой руке, горячий жеребец несет его в атаку впереди конной лавы, и ветер свистит, и пули свистят… Как свистят пули, Федор услыхал лет через восемь, когда медынскую комсомольскую ячейку бросили на подмогу партийным органам района: шла коллективизация. Вместо горячего жеребца была у него теперь пожилая кляча, на этом одре мотался Федор по деревням от Шанского завода до Полотняного, и однажды близ станции Мятлевской свистнули пули. Одна из пуль сразила клячу. Глотая злые слезы, Федор бил из нагана в кусты у водокачки, пока не расстрелял все патроны…
Потом Федор работал в райкоме комсомола, носил отцову длинную кавалерийскую шинель, Осоавиахим в городе организовывал. Собирался поступить в военное училище - непременно хотел выучиться на командира-кавалериста. Но судьба распорядилась иначе: объявили комсомольский набор в военно-морское училище. Никто из Толоконниковых никогда моря не видел и о флоте, само собой, не помышлял. Но агитировать комсомольцев идти на морскую службу, а самому в сторонку - Федор не умел. Так вот и получилось, что поехал он в Ленинград и серую кавалерийскую шинель сменил на черную флотскую. А три года спустя, в тридцать пятом, поехал и Володя поступать в Военно-морское училище имени Фрунзе. От брата он отстать никак не мог…
И вот - встретились в море.
- От бати что имеешь?
Ветер со стороны лодки, хорошо слышно Федора.
- Давно ничего нет, - отвечает Владимир. - Да мы в море все время!
- И мы. Нас на днях в Соэлавяйне чуть не раздолбали.
- Пикировщики?
- Тучей ходят, сволочи.
- Мы всю дорогу от них отбиваемся!
- Чего? - не расслышал Федор, - Чего всю дорогу?
- Отбиваемся!
- Ничего, ничего, обобьемся! Ну ладно, Володька, у меня тут дел полно. Может, в Кронштадте свидимся. Давай воюй!
- Счастливо, Федя!
Федор, взмахнув рукой, нырнул в рубочный люк. Погасла улыбка на лице Владимира.
В кают-компании Козырев садится на свое место слева от командира. Расторопный вестовой Помилуйко в белой курточке ставит перед ним стакан крепко заваренного, как он любит, чаю. О-о, блаженство какое!
Командиры сидят усталые, не слышно обычного трепа. Военком Балыкин Николай Иванович пьет чай со строгостью во взгляде. Штурман Слюсарь Григорий, заклятый друг, - тот мог бы кинуть острое словцо, но помалкивает. Сидит, по своему обыкновению, несколько боком к столу, громоздкий, короткошеий, и дожевывает десятый, наверно, бутерброд. Хорошо кушает Слюсарь. На механика взглядывает иногда, как хищная птица на дичь. Обожает механика подначивать. А инженер-механик Иноземцев, командир пятой боевой части (бэ-че пять) - пригожий такой, с приятностью во взоре и красными полными губами, - свесил над стаканом каштановый вихор. Добросовестный мальчик, ленинградец, из машины почти не вылазит, старательный. "Прислали красну девицу", - сказал комиссар, когда Иноземцев прибыл на корабль с назначением. Теперь, однако, спустя два почти месяца, можно сказать, что механик к кораблю притерся.
Чего не скажешь о лейтенанте Галкине. Этого прислали в тот же день, что и Иноземцева, - явно по ошибке. Командир минно-артиллерийской боевой части (бэ-че два-три) на корабле был, и вдруг еще одного шлют, Галкина. Чего-то напутали в кадрах. Но признаваться в ошибке кто любит? Быстренько сообщили кадровики на запрос Волкова, что Галкин назначен дублером командира бэ-че два-три и пусть Толоконников обучит его делу в кратчайший срок. Н-да… не позавидуешь Толоконникову…
Военфельдшер Уманский - виноват, старший военфельдшер - на корабле старожил, с тридцать девятого года, то есть, что называется, с киля. Смотри-ка (вдруг изумился Козырев), лысеет наш военфельдшер! Вон какие заливы врезались в чернявую голову. Раньше всех поел, попил, отер большой рот, откинулся на спинку дивана.
Командир Волков тоже закончил чаепитие. Набивает желтым табаком трубочку с прямым лакированным чубуком, басит:
- Прошу задержаться, товарищи командиры. Потом приберешь, Помилуйко, - взглядывает на вестового.
Тот понимающе исчезает.
- Значит, вот какая обстановка, - негромко начинает Волков.
А обстановка тяжелая. Очень тяжелая обстановка. Предстоит совершить переход до Кронштадта в условиях активного противодействия противника. Проще говоря, враг намерен уничтожить Балтфлот. Из шхер северного финского побережья возможны атаки подводных лодок и торпедных катеров. Южный эстонский берег занят немцами - вероятно, они уже подтянули сюда авиацию и артиллерию, чье воздействие следует ожидать. И пожалуй, главное: минная опасность. Известно, что противник усиленно минирует позицию от маяка Каллбодагрунд на севере до мыса Юминда на эстонском побережье. Придется прорываться сквозь минные поля. Прорыв осложняется погодой. Шторм задерживает начало движения: при ветре семь баллов не смогут идти малые корабли - катера и вспомогательные суда. С тралами тоже при такой волне не пройдешь. Но прогноз обещает ослабление ветра, и, как только погода улучшится, начнется движение флота на восток. Порядок движения: первыми пойдут транспорты в сопровождении сторожевых кораблей, тральщиков и катеров - морских охотников - четыре колонны. За ними - отряд главных сил с флагманом - крейсером "Киров". Затем снимется с якорей отряд прикрытия с лидером "Минск". Последним выйдет в море арьергард.
Теперь о базовых тральщиках. Пять БТЩ пойдут в голове отряда главных сил, остальные пять - в голове отряда прикрытия. Главная задача - траление. Идти и идти генеральным курсом, пробивать фарватер. "Гюйс" пойдет в отряде прикрытия.
Командирам боевых частей - объяснить людям предстоящую задачу, упор - на безукоризненное несение ходовых вахт. И конечно, бдительность. Сигнальные вахты усилить наблюдателями, каждому дать свой сектор наблюдения. ("Ясно, штурман? А вам, помощник, проконтролировать".) Мотористам обеспечить безотказную работу двигателей, точное и быстрое выполнение реверсов. При воздушных атаках понадобится маневрирование. ("Ясно, механик? Чтоб никаких ваших втулок и крышек. А вам, помощник, проверить…")
- Вопросы?
Помолчали с минуту, впитывая услышанное. Да, обстановка трудная (думает Козырев). Узким коридором прорываться - между Сциллой и Харибдой…
- Разрешите, товарищ командир, - говорит он. - Как насчет прикрытия с воздуха?
- Не могу сказать. - Волков разжигает погасшую трубку. - Не знаю. Но думаю, полагаться надо на зенитное оружие и маневр. Еще вопросы есть?
- Есть, - говорит лейтенант Слюсарь. - Каков маршрут прорыва?
- Пойдем главным фарватером по центру залива. Проложите курс на маяк Вайндло - Большой Тютерс - Толбухин.
- Почему не южным фарватером? Последние разы ведь так ходили…
- Последние разы! - Волков пустил в подволок длинную струю табачного дыма. - Неужели сами не понимаете, штурман: Юминда у немцев.
- Это я, товарищ командир, понимаю, но ведь на главном фарватере минная опасность…
- Начальству виднее, штурман. Южный фарватер закрыт.
Начальству виднее (думает Козырев). Это верно. Но Гриша Слюсарь не пустой вопрос задает. Южный фарватер проложен между мысом Юминда и южной кромкой немецких минных заграждений, дважды мы тут проходили спокойненько. Теперь-то, понятно, обстановка изменилась, немцы наверняка поставили пушки на Юминде - но ведь пушки эти, надо полагать, не малого калибра, достанут и до середины залива…