А Чернышев ему и еще двум легкораненым, заявившимся на махорочный дух, о своем рассказал. Как из Кронштадта в июле месяце послали группу судоремонтников в Таллин. Он-то думал - по ремонту, по корпусной, стал быть, специальности, - ан нет. На Таллинском судоремонтном заводе излишки техимущества накопились. Надо было, стал быть, разобрать, что к чему, упаковать все это как полагается и погрузить на суда, в Краков отправить…
- В Краков? - Ефрейтор Бычков присвистнул. - Это в Польшу-то?
- Деревня, - строго посмотрел на него Чернышев из-под козырька своей кепки железного цвета. - Краков - это Кронштадт у нас так называют. Для краткости. Ясно тебе? - И продолжал: - Что сортовая сталь, что листовая - это для нужд судоремонта первое дело. Само собой, цветные металлы, баббит… комплекты корабельные… Ну, не твоего ума это дело, ефрейтор. Факт, что отправили в Краков много нужного железа. И все, ясно тебе? Отправить отправили, а вот часть группы не успела уйти с последним караваном, застряла, а потом такое началось… Велено было идти на посадку в Купеческую гавань, добрались туда через обстрелы, то и дело на землю кидайся, час лежи, два лежи, ну, добрались - а там!.. Видел ты, ефрейтор, как вагоны с боезапасом рвутся? То-то же. А ты говоришь - картофельное поле…
Тут вышел из кают-компании очкарик-врач в белом халате, покрутил недовольно носом:
- Что вы тут расселись, курилку устроили? Хоть топор вешай.
- А где нам сидеть? - нахохлился Чернышев. - В каютах мест нету, наверх не выпускают.
- Ну, хоть не дымите. Пароход еще подожжете.
- He подожгем, доктор. Тут самое место для куренья, вон и ящик с песком.
Махнул рукой врач…
А Чернышев продолжал: как метались они по горящим улицам, и Киселев Алексей Михайлович, ихний начальник, разузнал у встречного командира, что идти надо в Минную гавань, а тут опять обстрел уложил надолго… Потом Алексей Михайлович куда-то подевался, и остались они вдвоем с Речкаловым… Патруль их задержал… В Минную уже под утро заявились, и там бешеный старлей не хотел их на тральщик пускать…
- Помнишь, Николай, как он за пушку свою хватался?
- Помню, Василий Ермолаич, - кивнул Речкалов.
Он, видно, был молчальник. Его широкое, медным загаром покрытое лицо с выгоревшими желтыми бровями, с россыпью рябинок вокруг носа было замкнуто - будто раз и навсегда. На нем все было морское - мичманка, бушлат, фланелевка, брюки, - только без нашивок. Сразу видно: служил человек на флотах, потом, как срок службы вышел, демобилизовался и остался в Кронштадте - Кракове этом самом - на Морском заводе работать. А молчальник - ну что ж, таким уродился.
Зато Чернышев Василий Ермолаевич слово за щекой не задерживал. Добился-таки, что примолк ефрейтор Бычков со своим картофельным полем. Теперь Василий Ермолаич про Таллин рассказывал.
Честно сказать, понравился ему город. Чисто все, культурно, старинные дома да башни у них, эстонцев, в почете. А уж магазины! Еще шла первое время торговля, и купил он, Чернышев, для жены пальто не пальто, плащ не плащ, но вроде этого. А дочке - шелковые чулки. В Таллине, хочешь - верь, хочешь - не верь, ефрейтор, все бабы в шелковых чулках ходят. Вот и купил дочке, пусть носит. Их, чулки эти, если в руку взять, так одна прохлада, а весу никакого - ясно тебе? Ну, потом, когда война надвинулась, позакрывали там все… улицы опустели… а были случаи, когда из домов по нашим постреливали…
- Да они все с немцами заодно, - прохрипел один, обмотанный бинтами от горла до живота, шинель внакидку. - Эти - гутен морген, а те - гутен таг.
- Не скажи, солдатик, - возразил Бычков. - Рядом с нами эстонский полк стоял, и дрались они, чтоб ты знал, не хуже нас. И помирали так же. Вот те и гутен таг.
- Эт верно, - сказал Чернышев. - Нельзя на целый народ, понимаешь, валить чохом.
- Сами сказали - из окон стреляли, - буркнул забинтованный.
- Ну, были случаи. Фашисты в каждом могут быть народе, не только в Германии.
Речкалов принес с камбуза кипятку в котелке. Чернышев из чемодана достал хлеб и полкруга тонкой рыжей колбасы. Забинтованный выложил сухари и сахар, а Бычков - надо же! - банку бычков в томате. Посмеялись этому замечательному совпадению.
Много ли надо жизни человека? Согреть нутро чаем - ну, пусть кипятком - и продовольствием, хоть бы и в сухом виде, потом затянуться всласть махорочным дымком (вот только махорки осталось мало, всего ничего, подумал Чернышев, пряча отощавший кисет). Ну и само собой, чтоб не скучно было: кусок легче в горло проходит, если со смехаечками.
После еды и кипятка стали слипаться глаза. Что ж, и это понятно - столько времени не спамши. Растянулись на палубе, покрытой коричневым линолеумом, положили под голову кто шинель, кто тощий сидор, а Чернышев - фанерный свой чемоданчик и поплыли в темное царство снов. Не слышали, как снялся транспорт с якоря, как за стучал внизу двигатель, как заскрипели от усилившейся бортовой качки переборки. Василий Ермолаич спал с раскрытым ртом, в горле у него негромко клокотало. А Бычков задал такого храпака, что лампочка в плафоне мигала. Очкарик-доктор, проходя в кают-компанию, покачал головой, перешагивая через вытянутые ноги.
Проснулись, когда началась бомбежка. Только Бычкову пальба не мешала - он спал несокрушимым сном много поработавшего человека.
Хуже нет, когда сидишь взаперти и не знаешь, что делается вокруг. Речкалов пошел было посмотреть на обстановку, но вскоре вернулся, сказал:
- Не выпускают наверх. Сильно бомбят.
- Сильно бомбят! - проворчал Чернышев. - Это и без тебя слышно…
А забинтованный:
- Кто б объяснил мне одну вещь: где наши ястребки подевались? Всегда кричали - ястребки, ястребки, - а где они, а?
- Где, где, - с досадой сказал Чернышев, он тоже об этом думал и пытался найти объяснение. - Стал быть, на других участках заняты. Фронт - вон он какой длинный, через всю страну.
- Почему же они все на других участках, а тут их нету?
Чернышев посмотрел на забинтованного, на хмурую небритую его личность. Хотелось ответить как следует, чтоб заткнулся тот, - но не шли, не находились нужные слова. И верно (думал он) - почему их нету на данном участке неба?
А транспорт вздрагивал железным телом при близких ударах, и не раз казалось: вот это нам влепили… это нам… Но всякий раз проносило, стихал на недолгое время зенитный лай, и становился слышен упрямый стук двигателя, - значит, шли. Каждый такт машины - еще шаг к дому, к Кронштадту… Потом опять начиналось… И опять, обмирая, слушали они звуки невидимого боя.
У доктора, когда он опять проходил в кают-компанию, спросил Чернышев, сколько времени, оказалось - восьмой час вечера. Уже и ефрейтор Бычков очнулся от своего сладкого сна. Зевнул протяжно, сказал: "Обратно стреляют" - и, зверски скривясь, принялся здоровой рукой скрести раненую - там, где бинты не доставали.
Темно уже было, наверное, там, наверху. В темноте, что ли, они летают (думал Чернышев, прислушиваясь с тоскою к ударам бомб)? Не июнь же на дворе с белыми ночами. В конце августа ночи темны… А, вот утихло… Надолго ли?.. Да, тишина… улетели бомбовозы…
Тогда-то и сказал Чернышев:
- Повезло нам.
- Точно, отец, - подтвердил ефрейтор Бычков. - А за ночь мы и до Кракова твоего дойдем, а?
- За ночь? - засомневался Чернышев. - Скорость у нас небольшая, за ночь, может, и не дойдем. Но уж близко будет.
- Значит, отдыхай до утра. - Бычков лег головой в другую сторону, ноги протянул к ящику с песком. - Эх, спал туда, теперь сюда посплю!
На войне поспать впрок - большое дело. А Чернышеву не спалось. Что-то его томило. В кают-компании закричал раненый. Сам не понимал Чернышев, что́ нашло вдруг, почему всплыли вон, в темном углу коридора, встревоженные Сашины глаза. Ничего-ничего (мысленно успокаивал он жену), живой я. Скоро уж свидимся с тобой и Надюшей… вон подарки какие вам везу… Но почему-то в этот поздний час, посреди Финского залива, не было той, прежней радости за подарки. От тусклого света, что ли, взяла за горло тоска. От бомбежек бесконечных - ну, скажи, будто охоту они устроили сверху… От запаха перевязок и йода, что тянул из кают-компании, - не перешибал его даже густой махорочный дух…
Чернышев сходил в гальюн, а потом подошел к двери, ведущей на верхнюю палубу. Днем она была закрыта - стоял там вахтенный, никого не выпускал. А теперь Чернышев, надавив на ручку, раскрыл дверь и выглянул из надстройки, никого тут не было, кто бы мог запретить выход, - и он, перешагнув высокий комингс, вышел в прохладу и темень.
Пароход шел без огней. Луна летела в вышине, в рыхлых облаках. Даже скудного света не давала она ночи - выглянет на миг и снова нырнет в завесу. Облака густели, гася желтый фонарик в небе. Чернышев стоял у борта, мерно поднимавшегося и опускавшегося на волнах, и сквозь стук машины слышал шорох воды, рассекаемой форштевнем. Пройдя немного вперед, он увидел на баке черный силуэт пулемета ДШК, черную махину брашпиля и две черные фигуры впередсмотрящих. Ветер движения приятно холодил лицо. Где-то справа угадывался силуэт идущего корабля, Чернышев вгляделся из-под ладони - но различить, что это был за корабль, не успел.
Полыхнуло огнем, взрыв страшной силы сотряс судно.
Потом вспоминал Чернышев, будто его приподняло над уходящей в бездну палубой. А было так: неподалеку от места, где он стоял, в носовой части корпуса рванула мина. Взрывной волной отбросило Чернышева к надстройке, ударило сильно головой, а потом его, потерявшего сознание, швырнуло обратно к развороченному взрывом борту.
Очнулся он от обжигающего холода воды. Еще туманом была набита голова, а руки уж делали свое дело - выгребали из глубины на поверхность. Всплыл, выплюнул воду изо рта, задышал судорожно. Черная корма "Луги" была перед ним метрах в двухстах, и он поплыл было к ней, но тут увидел: люди плывут не к ней, а от нее. Лица над водой странно белели. И ни звука не слышал Чернышев, все было будто в немом кино. Он тоже поплыл от "Луги", сам не зная куда, волны захлестывали, били в лицо, и опять он наглотался горькой воды. Туман еще не совсем вышел из головы, мысль о гибели была смутной, расплывчатой, но была. Казалось почему-то, что это не с ним происходит, сам-то он на борту парохода плывет в Кронштадт, а барахтается и гибнет тут кто-то другой, - но если погибнет этот "другой", то крышка будет и ему самому, Чернышеву…
Сбивались, путались мысли. Руки устали, отяжелели, и, чтоб не утонуть, Чернышев перевернулся на спину. Он не знал, сколько времени лежал на спине, подбрасываемый волнами, - время остановилось, и безразлично уж было то, что происходит, - только очень холодно, холодно, холодно…
Руки опять его спасли - выгребли на поверхность, когда он стал тонуть. И тут он увидел приближающийся корпус корабля, невысоко сидящий над водой, - и замахал рукой, закричал, но не услышал собственного крика. Кто-то, опережая его, плыл к кораблю, и вон еще головы, и еще… Корабль остановился.
Ну, теперь-то он доплывет. Вот только ноги не слушаются… Только на руки вся надежда… а ну, а ну… боль-то какая…
Доплыл. Человек висит за бортом, нет, стоит на привальном брусе и руку протягивает, а лицо у него знакомое, где-то видел Чернышев это лицо, вот только руку из воды не вытянуть…
Боцман Кобыльский наклоняется ниже, к самой воде, и хватает тонущего за шиворот.
- Эй, Клинышкин! - орет. - Помоги-ка, мне одному не вытянуть…
Вдвоем вытаскивают Чернышева на верхнюю палубу "Гюйса".
В кают-компании, где военфельдшер Уманский развернул лазарет, Чернышев приходит в себя. Он дернулся от чего-то жгучего, прикоснувшегося к голове, и раскрыл глаза.
- Потерпи немного, отец, - говорит Уманский, обрабатывая рану на голове. - Чуть череп ты себе не раскроил.
Чернышев не слышит. Он тихо стонет от боли.
- Так, - говорит военфельдшер, бинтуя ему голову. - Ничего страшного. Тебя теперь в кубрик отведут, в сухое оденут. Отлежишься. Чего? - Он наклоняется к шепчущим губам Чернышева. - Громче говори!
- Жене подарок вез, - шепчет Чернышев. - Дочке… чулки шелковые…
- Что за чушь городишь, отец! - сердится Уманский, продолжая бинтовать. - Ты понимаешь, что происходит?
Но Чернышев не слышит.
Около полуночи командующий флотом приказал остановить движение. Плавающих контактных мин становилось все больше. Уклоняться от них на ходу в темноте было практически невозможно. А темень сделалась полная. Луне будто страшно стало смотреть на грешную землю, на грохочущую воду - ушла за облака. Непостижимо ночное движение облаков. Прозрачные и легкие на закате, они поздним вечером густеют, к середине ночи уплотняются в сплошную завесу - чтобы утром начать распадаться на облачные острова и островки, снова открывая глазу голубой океан небо…
Но до утра еще надо было дожить.
Корабли и транспорты заняли якорную стоянку в нескольких милях к западу от клочка каменистой земли посреди Финского залива - острова Вайндло. Здесь стоял маяк, известный всем балтийским мореходам, - теперь его огонь, как и все огни с начала войны, был погашен. Звенели цепи, тихо ложились на илистый грунт разлапые якоря. На кораблях не спали - было предупреждение комфлотом о возможных атаках торпедных катеров. Стояли все по боевому расписанию, в готовности номер один. В кубриках и каютах маялись без сна спасенные, снятые с подорвавшихся кораблей и судов, - не отпускал их пережитый день. Бредили раненые.
И только погибшие лежали недвижно на холодном донном ложе.
Перед рассветом пал туман. Он набухал тяжелыми каплями на шершавых корабельных бортах и надстройках, на орудийных стволах. Плотный и липкий, он опустился на залив - и будто придавил своей призрачной тяжестью, пригасил волнение. Когда стало светать и туман, распадаясь на рваные полосы, пополз вверх, море открылось почти гладкое и светлое, светлее неба.
Иноземцев застыл у борта, пораженный видом моря: всюду, сколько достигал глаз, чернели на светлой воде плавающие мины. Они только макушки выставили наверх, влажно поблескивающие, черные, рогатые, но воображение легко дорисовывало весь огромный шар, набитый тремястами килограммами тротила, всю злую мощь, поджидающую удара, контакта, чтоб вырваться наружу.
- Ах ты ж, дьявольщина, - пробормотал Иноземцев. - Вот это пейзаж…
- Как клецок в супе, верно, товарищ лейтенант? - услышал он голос сзади.
Это был корабельный кок. Он только что наполнил лагун водой - чай вскипятить - и вышел из камбуза, из надстроечки кормовой, чтобы на погоду взглянуть, - и тоже замер, покачивая крупной головой в белом колпаке.
Суп с клецками - наверное, в день таллинского исхода и родилось это невеселое, но выразительное сравнение, приклеившееся к Финскому заливу на всю войну.
На востоке сквозь сероватый рассвет проступила желтизна. Еще предстояло немного повернуться шарику, чтобы и в этой его части наступило утро, а уже был поднят на фалах "Кирова" сигнал: "Сняться с якоря. Начать движение".
Движение - в этом была суть наступающего дня. И гребные винты кораблей снова вспахали воду, двинули флот на восток.
Корабли и суда маневрировали среди мин (и слышались короткие очереди, прошивающие те из них, что покачивались в опасной близости), занимали места в походном ордере, в длинной кильватерной колонне.
Шли базовые тральщики, шел "Киров", отбивший все вчерашние атаки, шли лидеры "Ленинград" и израненный "Минск", шли эсминцы, обожженные взрывами. "Свирепый" вел на буксире сильно поврежденного "Гордого". В надводном положении шли подводные лодки. Шли уцелевшие транспорты и корабли охранения.
Плыли навстречу своей судьбе.
Только намотали на винты первые мили, как появились самолеты-разведчики. Они прошли над колонной, держась за пределами зенитного огня. Высмотрели, улетели. Теперь - жди бомбардировщиков. Вцепились… Был, как видно, у немецкой воздушной эскадры приказ: не пропустить русский флот в Кронштадт, потопить на переходе.
Солнце взошло красным притуманенным диском, розовой мутью наполнив восточную часть горизонта. Не успело оно, поднимаясь над заалевшим заливом, принять обычный свой дневной золотистый цвет, как пошли "юнкерсы", волна за волной. И опять воем и ревом, громом зениток, хлопками разрывов наполнилось небо. Опять выбрасывало море столбы огня, воды и дыма…
Есть попадания в транспорты. С острова Гогланд полным ходом идут навстречу, на помощь конвоям корабли из отряда спецназначения, вызванные командующим по радио, - тральщики, катера, буксиры. Им предстояло сего дня много работы: снимать людей с разбомбленных транспортов, буксировать, вытаскивать из воды…
Уже начинают на кораблях ощущать нехватку боезапаса. "Киров", лидеры и эсминцы, отбиваясь от остервенелых воздушных атак, ускоряют ход. Десятки подбитых "юнкерсов", не выйдя из пике, врезаются в воду. Очередной пикировщик с диким нарастающим воем сирены несется на крейсер. Красными строчками рвутся к нему зенитные трассы. Влепите ему… пропорите брюхо (кричит беззвучно Козырев, вцепившись руками в ограждение мостика)! Ну, комендоры!..
Сизый дымок вырывается из пикировщика, в тот же миг он, сбитый с боевого курса, круто взмывает вверх, и видно, как отделяется от него бомба. Волков успевает скомандовать, и рулевой успевает повернуть на несколько градусов, и этого оказывается достаточно, чтобы спасти корабль. Впритирочку ложится бомба у левой скулы. Оглушительный взрыв. Тральщик подбросило. С протяжным шумом опадает вода на палубу и мостик. Осколки с резким стуком ударяют в сталь…
- Санитаров к сотке! - доносится крик с полубака.
Там, возле стомиллиметрового орудия, упали двое.
А на мостике, схватившись рукой за грудь, медленно падает Волков.
- Командира поранило! - Сигнальщик бросается к нему.
- На место, Плахоткин! - кричит военком Балыкин. И - в переговорную трубу: - Санитарам - наверх! Лекпому - на мостик!
Он спешит к упавшему Волкову, у которого сквозь пальцы растекается по кителю бурое пятно. Наклонясь над командиром, Балыкин мельком взглядывает на Козырева:
- Прими командование, помощник!
А Козырев уже следит за очередными пике, уже отдает команды на руль, маневрируя, и пальцы его легли на ручки машинного телеграфа.
23 июня 1975 года
Мой "Запорожец" мчит, обгоняя троллейбусы и автобусы, по Заневскому проспекту. Путь предстоит неблизкий, но он был бы куда длиннее, если б не новый малоохтенский мост. Когда-то, в дни далекой и, как говорится, безмятежной юности, поездка из центра на Малую Охту была невероятно долгой. Целую вечность надо было ехать, пересаживаясь с трамвая на трамвай. Но вот что я вам скажу: это теперь та поездка кажется вечностью, а тогда, в довоенные годы, ничуть не казалась. Мы были молоды, невозможно, упоительно молоды - и не жалели времени, потому что перед нами лежала вечность. Что нам стоило потратить несколько часов на дорогу, которая теперь занимает минут сорок пять? Мы не жалели времени, и время не жалело нас.