Из полка майор Блюме выехал в штаб корпуса вместе с Киршем. Обер-лейтенант вез секретный пакет. Задание было срочное и сопряженное с определенным риском. Киршу даже дали охрану. И вдруг в пути это происшествие с русским летчиком, с красавицей партизанкой. Как понять майора? Зачем он захватил с собой русскую девушку? Для грубых наслаждений после очередной попойки со штабниками?.. Обер-лейтенант не допускал мысли, что интеллигентный, с изысканными манерами корпусной адъютант способен соблазниться туземкой, уподобиться мужланам-солдафонам, которые скрашивают свою фронтовую жизнь пьянством и развратом. Возможно, Блюме не лучше других? Может, его внешний аристократизм - только ширма?
Кирш беспокойно заерзал на мягком сиденье "опеля", демонстративно выпятил грудь и твердо сжал колени. К черту романтику! Сестра пишет из Берлина, что получила повестку явиться в управление трудовой повинности. Ей придется работать на танковом заводе "Панцернорд верк", стать полурабыней, полусолдатом. Теперь она непременно попадет в заводской цех. А у нее слабые легкие. Такие долго не выдерживают. Все кончится скоротечной чахоткой. Нация не имеет возможности и не хочет заботиться о слабых.
За машинами гналась золотая украинская осень, горела желто-красным листопадом на горбатых полях этого таинственного, зловеще непокорного края. Под колесами - разбитое шоссе, в небе - прозрачные облака… И письмо сестры, письмо, на которое необходимо ответить. Сестра ждет его последнего слова, последнего совета.
- Господин обер-лейтенант! - прервал тяжкие раздумья Кирша майор Блюме. - Дорога на Корсунь прямо. Я, к сожалению, вынужден расстаться с вами. Меня надет бригадефюрер Гилле.
- Вы передадите пленных в гестапо?
- Да… возможно.
- Но, герр майор, вы только представьте себе: эта девушка - в руках эсэсовцев, в руках Гилле… Простите меня, герр майор, я не смею думать, что вы… - На юношеском, почти детском лице Кирша проступило отчаянное волнение. - Вы благородный человек, герр майор… В конце концов, отправьте ее в лагерь военнопленных.
Блюме положил руку на плечо Киршу, с минуту задумчиво смотрел куда-то вдаль, потом резко обернулся, глянул обер-лейтенанту в глаза. Милый, сердобольный Кирш! Совсем еще мальчик, с юной, чистой душой! Что ему скажешь? Как объяснишь железную логику времени? Может, так вот и рождается первое взаимопонимание между людьми? Чистые души легче находят общий язык, мерзость окружающей действительности открывает им глаза, помогает увидеть правду. Да, наверное, так и есть. Однако рано еще, рано.
- Вы давно в партии, Кирш? - спросил Блюме, вглядываясь в лицо обер-лейтенанта с неясной надеждой.
- С сорок первого, герр майор, с того самого дня, как начался наш победный поход на Восток.
- Скажите откровенно, Кирш, вы вступили бы в партию теперь, ну сейчас, когда наши войска отступают и фюрер вынужден выравнивать фронт?
- В тяжкую годину моей отчизны…
- Вы до сих пор повторяете, как клятву, слова своего штурмфюрера из "Гитлерюгенда". Речь не об этом, Кирш. Я спрашиваю: если бы вам предложили вступить в партию сейчас, как бы вы отнеслись к этому?
- Все равно, герр майор… - Кирш словно обо что-то споткнулся, голос его погас, в нем послышалась неуверенность. - Все равно, - повторил он, отводя глаза в сторону. - Я верю в тысячелетнюю германскую империю. Иначе трудно жить, тяжело бороться, герр майор.
- Но вы, однако, не хотите, чтобы я передал пленных в руки бригадефюрера Гилле?
- Не хочу, герр майор. Из чисто человеческих соображений. Война закончится, а люди останутся людьми, должны остаться.
- Наивный оптимизм молодости! - тяжело вздохнул Блюме, и его густые брови будто сделались чернее, тень от них отразилась в голубых глазах. - Каким будет конец войны, такими останутся и люди. Но об этом пусть судят философы, Кирш, а вам я обещаю, что бригадефюрер Гилле не получит удовольствия. Я надеюсь, что этот разговор останется между нами. Вы понимаете?
- Герр майор! - выпрямился взволнованный Кирш. - Клянусь именем моей матери!
- Прекрасная клятва, друг мой.
- Никому ни слова, герр майор!
- Я верю вам.
- Спасибо, герр майор.
- За что? За веру? - Брови майора вновь нависли хмурым козырьком над зоркими глазами. - В конце концов, может, и так: за веру в наше будущее. Ну что ж, обер-лейтенант, поживем - увидим. Как сказал древний Саади: слушайтесь своего сердца, оно никогда не изменит.
Он тронул за плечо водителя. Машина остановилась. Сзади скрипнул тормозами "опель". Кирш должен ехать прямо, вон туда, где виднеется за горбатыми полями Корсунь, а ему, майору Блюме, нужно налево: в лесную неизвестность, к грозному эсэсовскому генералу Гилле. Путь незнакомый, в лесу партизаны, но это не так страшно, ничего с ним не случится. Он поедет без охраны, вдвоем с водителем. И двое пленных. Пусть солдаты перенесут летчика сюда, на заднее сиденье. Рядом с ним сядет фрейлейн. Вот и все! Можно прощаться. Добрый, простодушный Кирш! Он уже стоит возле своей машины, руки по швам, локти по давнему прусскому ритуалу разведены немного в стороны. До свидания, обер-лейтенант! Помните, что надо слушаться своего сердца. Сзади был мудрым человеком, его мудрости хватит на весь мир.
- Будьте осторожны, герр майор.
- Спасибо, Кирш! Только это не лучший способ сохранить жизнь.
"Опель" Блюме сворачивает налево, в сторону укрытых багряными лесами кряжей. Машина Кирша с ходу набирает скорость и несется к древнему Корсуню.
Дует, мечется ветер над полями. В сером осеннем небе застыло неяркое солнце.
* * *
К лесу вела гладкая, хорошо наезженная дорога, и машине сразу будто полегчало. Водитель нажал на акселератор. Мотор упруго загудел, и "опель", захлебываясь встречным ветром, стремительно понесся вперед. Бежавшие по сторонам поля затанцевали в дикой пляске, деревья испуганно бросились врассыпную.
Зося сидела на жестком брезентовом свертке, чувствовала во всем теле страшную усталость. Цепляясь мыслями за отрывочные воспоминания, мучительно старалась что-то уяснить, что-то придумать, на что-то решиться. Если бы полковник Хонн, красивый, молодцеватый полковник Хони с усиками-стрелками и золотым блеском глаз, узнал про ее теперешнее положение, он взбесился бы от досады. Может, сказать этому немцу в черном дождевике, что она, Зося, имеет надежного покровителя? Среди офицеров корсуньского гарнизона у нее есть влиятельные поклонники: сам командир эсэсовской дивизии "Викинг" бригадефюрер СС Гилле целовал ей руку на одном шумном офицерском банкете.
Нет, пожалуй, не стоит напоминать о знакомстве с Гилле. Это лишнее. Ведь майор в черном плаще, как она догадывается, везет их именно к этому очкастому зверю, лысому живодеру. Значит, встреча неизбежна. Эсэсовец, наверное, удивится. Непременно вспомнит об их беззаботно-веселой болтовне, когда они встречались на банкетах, о ее заразительно-озорном смехе, о милом кокетстве с престарелым генералом Штеммерманом.
Зоська, Зоська! Как же это ты просчиталась? Ведь за такие просчеты платят головой. Где же твоя находчивость, твоя ловкость? Летчик у горящего самолета… непрошеные слезы… жалость… Пожалела летчика, погубила себя… и его тоже… Полковник Хонн называл тебя великим украинским чудом, скифской красавицей, говорил, что ты можешь стать украшением любого европейского театра, а ты расчувствовалась над раненым летчиком, не сумела совладать с собой. Дорогой ценой заплатишь теперь за минутную слабость.
Развилка дорог. Направо - село Городище. Там - Гилле. Но они едут прямо. Наезженная колея змеится между возвышенностями, с обеих сторон наползает лес. Они все дальше забираются в лесную глушь. Все дальше, дальше, дальше.
Водитель жмет на газ, ведет бронированный "опель" на предельной скорости. Долговязый майор в черном дождевике что-то громко говорит ему, показывает на деревья. Он, вероятно, знает эти места и прикидывает, где удобнее остановить машину.
Колеса подскакивают на корневищах, "опель" бросает из стороны в сторону, трясет. Летчик прижимает руку к груди, болезненно стонет, вот-вот свалится с сиденья. Зося видит, как майор, с тревогой оглянувшись назад, быстро наклоняется к водителю, что-то говорит. Водитель сразу сбавляет ход, с еще большим напряжением всматривается в неровную дорогу, часто притормаживает, осторожно объезжает колдобины.
Зося неотрывно глядит на его сильные, рабочие руки, уверенно поворачивающие баранку руля то в одну, то в другую сторону. Вдруг непонятное чувство охватывает ее душу. Тревога и неясная надежда как бы сливаются вместе. Странный все-таки этот розовощекий немец с напряженным взглядом! Удивительная дорога, ведущая в лесную, безлюдную глухомань! Похоже, тут никогда не было немецких постов, в лесные хутора заглядывали разве только полицаи. "Не боятся… Будто нарочно забираются все дальше. Кого-то ищут?"
Высокий, вытянув шею, внимательно смотрит между деревьями, потом неторопливо кладет руку на плечо водителю. Тот понимающе кивает.
Машина съезжает на обочину. Мотор зачихал и смолк.
Зося испуганно жмется к летчику. В груди ноет. Тело охватывает томительный страх. Она смотрит на летчика и невольно загораживает его руками. Что собираются делать немцы? Почему остановились тут, в лесу? Рятуйте, люди!
Летчик, наверное, почувствовал дрожь ее рук. Опершись на локоть, с трудом приподнял голову. На нем уже не было шлема - остался там, на обочине шоссе. На рассеченный лоб упали свалявшиеся светлые волосы. Летчик открыл глаза, посмотрел в небо - серовато-голубое, близкое, безразличное. Повернул голову в сторону, увидел немецкую фуражку с высокой тульей. Лицо исказила гримаса отчаяния.
- А-а-а!.. - протянул он и сжал губы, словно подавляя резкую боль.
Майор Блюме быстро вышел из машины, открыл заднюю дверцу, чуть торжественным голосом произнес:
- Товарищ!.. Фрейлейн!.. Не бойтесь! Вы остаться здесь. Мы помогаль вам, как можно. - Он похлопал по плечу водителя. - Мой камрад тоже помогаль. "Фрайес Дойчланд"… Москва… Мой камрад… Мы просим вас искать свой товарищ.
Водитель между тем принялся за работу. Смешно ползая на четвереньках, сгребал в кучу листья и хвою, устраивал для летчика подобие лесной постели, старался так, что на лоб из-под выгоревшей пилотки сбегали крупные капли пота.
Из машины летчика переносили втроем. Зося бережно поддерживала ему голову и с тихим удивлением заглядывала в глаза, словно хотела сказать: "Я и сама не верю тому, что происходит". Водитель встал на колени, еще раз разровнял хвою и листья, затем осторожно уложил раненого, удовлетворенно сказал:
- Гут! Зеер гут, герр-майор!
Блюме широким шагом прошел к машине. Открыл дверцу, сел, достал из планшета листок бумаги, авторучку, стал что-то писать. Писал долго, насупившись, время от времени потирая пальцами левой руки крутой лоб, - вероятно, обдумывал каждое слово. Перечитал написанное, позвал водителя:
- Курт!
Показал ему бумагу. Тот быстро прочел и радостно закивал. Оба тихо и удовлетворенно улыбнулись.
Вновь хлопнула дверца "опеля". Майор и розовощекий водитель подошли к Зосе. Блюме дружески взял ее за локоть и, улыбаясь, вручил плотный, гладкий, похожий на картон листок, на котором в верхнем правом углу чернел большой герб вермахта, а внизу, под ним, что-то было написано по-немецки аккуратным, ровным почерком. Это - документ. Если фрейлейн встретится с немецкими солдатами или офицерами, она может предъявить его. Но только в случае крайней необходимости. Фрейлейн, безусловно, понимает, почему так?.. Да, да, могут быть неприятные последствия для него, майора Блюме. Очень жаль, что сейчас нет времени для более подробного разговора, но, возможно, они еще увидятся. Фрейлейн, если ему не изменяет память, знакома с генералом Штеммерманом и бригадефюрером Гилле. Это так, между прочим. Главное, что они теперь друзья, единомышленники.
Блюме наклонился к летчику - вероятно, хотел что-то сказать на прощание и ему, но Задеснянский лежал с закрытыми глазами, будто в забытьи, и майор лишь нерешительно дотронулся до его плеча. Выпрямился, вынул из кармана вальтер, положил рядом с изголовьем раненого. Достал две запасные обоймы, тоже положил на землю. Выпавший из обоймы патрон тускло блеснул в лучах вынырнувшего из-за тучи солнца.
Густые брови немца были нахмурены, бледное, продолговатое лицо выглядело усталым и настороженно-задумчивым. Нагнувшись, чтобы поднять патрон, он машинально поправил левой рукой висевший на шее почти под самым кадыком Рыцарский крест с бриллиантовыми зернышками.
Зося зачарованно смотрела на пистолет. Синеватый блеск стали гипнотизировал ее. Ей казалось невероятным все, что происходило вокруг. Это был какой-то радостный и одновременно пугающий сон. Разве не везли ее только что к бригадефюреру Гилле? Всю долгую дорогу она думала о предстоящем допросе, об ухмыляющемся звериной улыбкой Гилле, о возможных пытках. И вдруг этот лес, сурово-задумчивый взгляд немецкого майора, добродушная, совсем дружеская улыбка круглолицего водителя!
- Фрейлейн! Девушка! Комен зи хер! - позвал ее стоявший возле машины шофер.
Когда Зося подошла, он дружески положил ей на плечо большую, пропахшую бензином и табаком руку, кивнул в сторону офицера:
- Майор Блюме - товарищ Блюме. Понимайт? Мы хотим ждать вас, фрейлейн! Вы приходить к нам нах Корсунь. Майор Блюме - адъютант генераль Штеммерман. Понимайт?
- Да, да, конечно, понимаю, - почему-то виновато улыбаясь, торопливо ответила Зося. - Я обязательно… Да, да, я буду в Корсуне, я рада встрече с вами.
Последние слова она произнесла с такой искренней признательностью, что оба немца невольно переглянулись и приветливо закивали.
- Вам большой-большой спасибо, фрейлейн! Мы вместе с вами делаем… Как это по-российски?.. Делаем большой, исторический дело. Понимайт?
Розовощекий водитель, вероятно, был человеком добрым и словоохотливым. Ему не хотелось расставаться с девушкой, не высказав ей всего, что волновало его, что было делом всей его жизни. Но майор Блюме уже сидел в машине и с явным беспокойством посматривал на часы.
Опустив стекло, он строго сказал:
- Хёхсте цайт, Курт! - Помахал рукой Зосе: - Аллее гуте, фрейлейн!{}
Водитель тем временем достал из-под сиденья большую жестяную коробку, вновь подошел к Зосе и со словами: "Унзер кляйнер презент, фрейлейн!" - высыпал у ее ног содержимое своего запасника: несколько банок консервов, завернутые в целлофан галеты, маленькие пачки концентратов.
- Ауф видерзеен, девушка! Рот фронт!
Он поднял вверх сжатую в кулак руку, потом быстро взял Зосю за кончики пальцев, поднес к губам ее ладонь и коротко поцеловал.
Загудел мотор. Многоцветный камуфлированный "опель" поплыл меж деревьями и вскоре исчез.
Летчик устало повернул к Зосе голову.
- Рот фронт, фрейлейн! - произнес он с болезненной улыбкой, сжал пальцы правой руки в кулак, но так и не смог поднять его. Ему хотелось сказать Зосе еще что-то ласковое, шутливое, однако силы опять оставили его. Беспомощно улыбнувшись, он закрыл глаза.
3
Капитану Зажуре никто не писал с начала войны. Письма искали счастливых, а он, Зажура, не считал себя таковым, поэтому всякий раз безучастно, даже с некоторой иронией, наблюдал, как взволнованно встречали сестру, приносившую почту, товарищи по палате. Заранее знал: его фамилию не назовут, поскольку ждать писем ему не от кого.
Но однажды утром старшая сестра сказала:
- Вот тут записка капитану Зажуре. Если спит, не будите, положите на тумбочку.
- Наконец-то и Зажуре письмо! - обрадовался за товарища юркий рыжебровый лейтенант, схватил костыль и заковылял к порогу. - Долго, видать, шло.
- Да не письмо вовсе. Записка. - Сестра понизила голос до шепота. - Снизу кто-то передал.
- И то дело, сестричка. Давай сюда, давай! Лейтенант сам был из тех, кого не баловала судьба: он тоже не получал ни писем, ни приветов. Может быть, именно поэтому с такой мальчишеской радостью схватил записку и стал тормошить Зажуру:
- Просыпайтесь, товарищ капитан! Подъем!
Максим сонно крутнул головой. Он не признавал чудес и не любил, когда его разыгрывали. От кого может быть ему письмо? Бессмыслица!
Лейтенант продолжал стоять возле койки, опираясь на костыль и держа в руке бумажку.
- Значит, не вам? А я думал, у нас один Зажура!
Максим окончательно проснулся, приподнялся на локте, взял записку. Когда собственными глазами увидел свою фамилию, иаписанную химическим карандашом на свернутом вчетверо тетрадном листке, почувствовал, как в груди потеплело.
- Спасибо! - кивнул он лейтенанту. - В самом деле мне.
Лейтенант шагнул к окну, но тут же обернулся: ему очень хотелось знать, что в записке.
- От кого? - не выдержал он.
Зажура быстро поднялся, надел халат. Если бы он знал - от кого! Неопределенно пожал плечами, как-то виновато улыбнулся лейтенанту и почти бегом направился по коридору к выходу.
В записке было всего два слова: "Выйди, Максим!" - и никакой подписи. Непонятное послание таинственного посетителя. Как в детективном романе!
Вот и просторный вестибюль. В мирное время тут гудела школьная ребятня, а сейчас во всем чувствовалась мрачная суровость госпиталя: сложенные горкой брезентовые носилки за деревянным барьером гардероба, санитар, набивающий мешок грязными бинтами, белые халаты на подоконниках.
Максим достал из кармана пачку трофейных сигарет, щелкнул зажигалкой - и вдруг: - Да вот он, товарищ генерал!
Зажура сразу понял, что это о нем. У каждого человека есть какой-то особый, загадочный нерв, который помогает среди множества разнообразных звуков и голосов почти безошибочно отличить голоса и звуки, относящиеся к нему, и ни к кому другому.
Максим обернулся, замер в выжидательной позе. К нему подошел пожилой мужчина в военном полушубке и обычной шапке-ушанке, на которой алела красная партизанская ленточка. Чуть позади остановился высокий, плотный генерал, тоже в полушубке, но в отличие от партизана в серой, немного сдвинутой назад каракулевой папахе.
Зажура и партизан молча пожали друг другу руки. Максим во все глаза смотрел на неожиданного посетителя, хмурил брови, стараясь припомнить, кто бы это мог быть.
- Вот ты какой, Максим? Довоевался, значит! - невесело выдавил из себя партизан.
- Так точно! - подтвердил Максим тоном человека, который медленно, но уверенно приближается к радостному для себя открытию. И неожиданно будто кто шепнул ему в ухо: "Ведь это Плужник! Дядька Плужник - председатель Ставкинского колхоза!.." - Андрей Северинович! - радостно воскликнул он. - Как вы сюда попали? Как разыскали меня? Он крепко обнял правой, здоровой, рукой старого партизана, горячо и нежно, как родного отца, трижды поцеловал в губы.
- Благодари товарища генерала, Максим! - степенно сказал партизан и обернулся к генералу: - Оце ж вин и е, товарищ генерал, наймолодший Зажура.
- Вижу, Андрей Северинович, - тихо и торжественно произнес генерал. - Узнаю Захарову кровь. Мальчонкой видел его, а все равно узнаю.
И опять густые Максимовы брови сосредоточенно сдвинулись. Генерал подошел ближе, положил сначала одну руку ему на плечо, потом другую и рывком притянул Максима к своей широкой груди.
- Ну, здравствуй, земляк!