44
Все ближе к Дону подъезжали они.
- Зря мы днем поехали, товарищ комиссар, лучше бы ночью,- проговорил водитель.- Налетят "мессера", а кругом степь, никуда не денешься, а легковые они особенно любят, им Гитлер премию за легковые дает.
- Война не ждет, товарищ Семёнов,- сказал Крымов.
Водитель открыл дверцу, придерживая ее рукой, оглянулся и произнес:
- Все!.. Спустил задний скат, вот вам и не ждет,- и стал притормаживать, выруливать машину в сторону от дороги, к пыльным деревцам.
- Ничего,- утешил его Крымов.- Лучше здесь, хуже, если на переправе.
Семёнов поглядел на вырытую кем-то неглубокую щель и улыбнулся. ‹…›
[- Наши шофера никогда не пропадут,- сказал Семёнов.- В дивизионе у одного конденсатор вышел из строя, а запасной потерял, так он до рембазы вместо конденсатора на лягушке ехал, наловил лягушек - и километров на пять ее хватит, а другой, говорят, на полевом мыше.- Он восхищенно рассмеялся.- Вот народ, нигде русский шофер не пропадет!]
Деревца, у которых они остановились, были еще молоды, а листья на них стали совершенно белыми от пыли, седыми. Очевидно, многое пришлось им повидать за последнее время - они стояли вблизи развилки дороги.
Колонны машин, конные обозы тянулись на восток. Раненые шли в запыленных бинтах, некоторые в гимнастерках без пояса, ремни у них были перекинуты через шею и поддерживали забинтованные руки. Одни шли опираясь на палочку, другие несли в руке кружечку или пустую консервную баночку. На этой дороге не нужны были личные вещи, даже самые ценные и дорогие; человек нуждался в хлебе, кружке воды, табаке и спичках, а все остальное, будь то даже новые хромовые сапоги, не годилось.
Раненые шли, лишь изредка поглядывая по сторонам, где бы, не сворачивая далеко с дороги, черпнуть кружечкой воды. Шагали они молча, не разговаривая друг с другом, не окликая тех, кто их обгонял, ни тех, кого они обгоняли…
В стороне от дороги велись оборонные работы. Под большим степным небом женщины в белых платочках копали окопы. Они то и дело поглядывали вверх: "не летит ли паразит".
Солдаты, уходившие с запада на восток, смотрели на противотанковые рвы, на проволоку, на огневые точки, окопы, блиндажи - и шли мимо.
На восток шли штабы, их легко было отличить: в грузовиках среди столов, пестрых матрацев и черных футляров пишущих машинок сидели озиравшие небо, припудренные пылью писаря и грустные девочки в пилотках, державшие в руках папки с документами и керосиновые лампы.
Ехали моторизованные походные мастерские, рембазы, военторговские полуторки с обмундированием и обеденной посудой, тяжелые машины батальонов аэродромного обслуживания: рации, движки, трехтонные грузовики с авиационными бомбами в тесовых футлярах, бензозаправщики; тягач тащил груженный на прицеп подбитый истребитель, крылья самолета подрагивали - казалось, что черный деловитый жук волочит полумертвую стрекозу.
На восток шла артиллерия. Красноармейцы сидели на пушках, обнимая на ухабах пыльные зеленые стволы. Тягачи тащили автоплатформы с металлическими бочками. [На восток шла пехота. Никто не шел в этот день на запад.]
[Крымов глядел на степь, на жизнь, уходившую с запада на восток. Все это он видел под Киевом, Прилуками, Штеповкой, под Балаклеей, под Валуйками и Россошью.]
Казалось, эта степь уже никогда не узнает покоя…
"Но ведь придет день,- подумал Крымов,- и пыль, поднятая войной, вновь ляжет на землю, вновь настанет тишина, погаснут пожары, осядет пепел, рассеется дым, и весь мир войны, в дыму, в пламени, в грохоте, в слезах, станет прошлым - историей…"
Минувшей зимой в избе где-то за Корочей его ординарец Рогов, погибший впоследствии при бомбежке, сказал с удивлением:
- Товарищ комиссар, посмотрите, стены обклеены чем - газеты мирного времени!
Крымов ему ответил:
- Ну что же, Рогов, а потом хозяин обклеит стены сегодняшними газетами, мы приедем после войны, и вы скажете: "Комиссар, посмотрите,- сводки Информбюро, газеты военного времени…"
Рогов с сомнением покачал головой, и правда - для него мир не пришел. И все же все это станет прошлым, и люди будут вспоминать, писатели станут описывать великую войну.
Семёнов уложил под пыльное сиденье домкрат, ключ, черную, в красных заплатах камеру и прислушался к раскатистому грохоту, шедшему не от неба к земле, а от охваченной грозой земли в безоблачное небо.
Семёнов, сожалея, посмотрел на тихие, поседевшие деревца - он уже успел привыкнуть к месту, где за долгие двадцать минут ничего худого с ним не случилось.
- Переправу долбает,- сказал он,- подождать - спокойней бы проехали.- И, не дожидаясь ответа комиссара, заранее ему известного, включил мотор.
Все напряженней становилось вокруг.
- Горят на переправе машины, товарищ комиссар,- сказал Семёнов и, указывая пальцем, стал считать немецкие самолеты.- Вот они: один, два, три!
Блеснула вода, освещенная солнцем, и сверкание ее было как недобрый, серый блеск ножа. Прошедшие через переправу машины, буксуя, въезжали на песчаный восточный берег. Люди подталкивали их руками, плечами, грудью, вкладывая в эту работу все свое желание жить. Шоферы, переключив скорость, с остановившимися, напряженными глазами, вытянув шеи, прислушивались к звуку мотора: возьмет или не возьмет, ведь застрять на выезде - значило вновь отдать только что выигранный у судьбы шанс.
Саперы с темными лицами подкладывали под колеса выезжающих машин доски и зеленые ветки, и когда грузовик, взяв песчаный подъем, выходил на дорогу, хмурые лица саперов светлели, точно им самим предстояло на этом грузовике уехать от переправы.
Грузовики, выехав на дорогу, набирали скорость. Пассажиры, те, что половчей, цеплялись за борта и, болтая ногами, подтягивались, переваливали в кузов, другие бежали, тяжело вихляя сапогами по песку, и кричали: "Давай, давай!" - точно в самом деле водитель собирался ради них тормозить, а они его уговаривали не делать этого.
Потом уже, добежав до остановившейся далеко за переправой машины, они, задыхаясь, лезли на свои места в кузове, смеялись, оглядываясь на реку, рассыпая табак, сворачивали цигарки и говорили:
- Ну, теперь все, поехали…
А спустя недолгое время радостное возбуждение исчезало, потому что на левом, вожделенном берегу реки были та же степь, те же сумрачные лица, светлело голубоватое крыло разбитого самолета среди пыльного ковыля, стояли разбитые машины.
Крымов остановил машину и, неловко шаркая длинными ногами, побрел к переправе. Он шел медленно, спотыкаясь: грубые, крепкие, как шпагат, стебли степной травы цеплялись за ноги. Он шел, не ускоряя шага, не глядя вверх и по сторонам, все смотрел на серые от пыли носки своих сапог.
Тараторила зенитная пушка, высоко в небе подвывал немецкий мотор. Вдруг в воздухе заскрипело, завыло, немыслимо пронзительно, немыслимо громко - это "Юнкерс-87", включив пищуху, перешел в пике. Ухнула земля, огромный колун ударил по сырому полену, ударил раз, и два, и три.
А Крымов все шел и смотрел на серую землю под ногами.
Желтая медленная пыль и черный быстрый дым закрыли толпу, грузовики, подводы на правом берегу, и по ставшему вдруг пустым мосту, согнувшись, пробежал человек без пилотки.
Когда Крымов подошел к мосту, щупленький юноша лейтенант, комендант переправы, с красной перевязью на рукаве, держа в руке пистолет, бежал к машинам и кричал:
- Вот видишь это, кто без моего приказа выедет на мост! Все назад!
Судя по голосу, кричал он так не первый день.
Водители, не отряхивая песка и пыли, вылезали из щелей, садились в кабины, торопливо заводили моторы, и машины, стоя на месте с заведенными моторами, дрожали.
Водители оглядывались на коменданта, который мог и в самом деле пристрелить, поглядывали, не летят ли обратно немцы, и, едва комендант отворачивался, тихонько нажимали, продвигались к мосту - деревянные кладки через реку гипнотизировали, притягивали их.
Когда какая-нибудь машина выезжала на полметра вперед, то и соседняя тотчас рывком подавала вперед. И за второй третья, за третьей четвертая, за четвертой пятая… Это напоминало игру: захоти первый подать назад, он не смог бы - задние подпирали впритирку.
- Пока не подадите назад, ни одного не пущу,- в бешенстве крикнул комендант и в знак святости своих слов поднял вверх пистолет.
Крымов взошел на мост, ноги после песка зашагали по доскам легко и свободно, сырая свежесть реки коснулась его лица.
Крымов медленно шел по мосту, и спешившие навстречу пехотинцы, глядя на него, сдерживали шаг, оправляли гимнастерки и отдавали ему честь. Отдача приветствия по форме в такие минуты значила немало. Крымов хорошо понимал это. Он видел, как на такой же переправе два дня назад генерал, открыв дверцу легковой машины, крикнул в толпу, шагавшую по мосту:
- Куда вы? Посторонитесь! Дайте проехать!
И пожилой красноармеец , положив руку на крыло машины, сказал необычайно добродушно, лишь с легкой укоризной, как крестьянин говорит крестьянину:
- Куда, куда, сами ведь видите, туда, куда и вы,- жить-то всем хочется.
И в этом солдатском простодушии было нечто такое, что заставило генерала молча и поспешно захлопнуть дверцу.
Здесь, на переправе, Крымов сразу же ощутил свою силу, силу человека, который медленно шел по мосту на запад, навстречу уходившим на восток.
Крымов подошел к коменданту переправы. Лицо лейтенанта выражало ту крайнюю усталость, когда измучившийся человек знает: осталось лишь доводить дело до конца, а отдохнуть не придется.
[В таком состоянии уже не мечтают о хорошем, а думают: "От долга своего не отступлюсь, но хоть бы скорей голову оторвало".]
Он посмотрел на Крымова с недобрым выражением, уже готовый ответить отказом на все его просьбы, заранее зная, о чем поведет речь батальонный комиссар: как бы пропустить машину без очереди, то ли в ней раненый полковник, то ли нужно доставить в тыл необычайно важный документ, то ли сам командующий фронтом генерал-полковник ждет батальонного комиссара, часа не может без него обойтись.
- Мне туда,- сказал Крымов и указал рукой на запад,- как бы проехать?
Лейтенант вложил пистолет в кобуру и сказал:
- Туда - это я сейчас сделаю, пропустим.
Через минуту два регулировщика, махая флажками, стали расчищать проход для машины, водители грузовиков, выглядывая из кабин, передавали друг другу:
- Подай немного назад, тогда я подам назад, надо пропустить, на передовую командир спешит.
Крымов, глядя на быстро, вмиг расшитую пробку, подумал, что жажда наступления живет в отступающей армии; сейчас это проявилось в мелочи, в том, как охотно и легко охрипший, осатаневший от грохота, крика, усталости мальчик-комендант, регулировщики и шоферы устраивали проход для одинокой легковушки, пробирающейся к фронту.
Крымов вышел на мост и, замахав рукой, протяжно позвал:
- Семёнов, давай сюда!
В это время послышался крик: "Воздух!" - и тотчас несколько голосов поддержало:
- Летят, летят, обратно идут! Прямо на переправу!
Крымов, не оглядываясь, злобно кричал:
- Давай сюда!
Но вот за машиной поднялось облачко пыли, очевидно, Семёнов, в душе ругая своего комиссара, включил мотор и ехал к мосту.
- Давай скорей! - крикнул Крымов и топнул ногой.
На плоских понтонах, упершись грудью в настил моста, стояли два красноармейца. Их службу на понтонах считали тяжелой даже саперы и регулировщики, обслуживающие переправу, им доставалось больше огня и осколков, чем тем, кто работал на берегу. Да и нельзя было уберечься от этих осколков посреди реки в тонкобортных понтонах.
Когда Крымов нетерпеливо звал водителя, один понтонер сказал второму:
- Легкари!
Этим словом они, видимо, обозначали не только едущих на легковых машинах, но и тех, что хотели легко отделаться от войны и долго жить на свете.
Второй спокойно, без осуждения, подтвердил:
- Легкарик, торопится жить.
Крымов слышал этот разговор и понял его. Когда машина въехала на мост, он не стал вскакивать на ходу, а загородил дорогу, поднял руку - машину занесло, она стала боком.
И вдруг над Доном послышался злой бабий голос. На беженской подводе стояла молодая плечистая крестьянка и, размахивая кулаком, гневно кричала:
- Эх, вы… это же журавли летят!
И засевшие в щелях люди увидели, как на переправу высоко в синем небе плавно, клином, летели птицы: одна из них медленно замахала крыльями, за ней вторая, третья, затем снова они перешли на парящий полет.
- Не в свое время журавли перебазируются или война их потревожила?..- сказал Крымову комендант переправы, с детским любопытством глядя на небо.
Крымов, идя рядом с машиной, пробирался среди подвод и грузовиков, а на дороге, в степи, в камышах, смеялись смущенные люди. Они смеялись друг над другом, над женщиной, ругавшей их с подводы, над потревоженными войной журавлями.
Когда Крымов сел в машину и отъехал на километр-полтора от реки, Семёнов тронул его за рукав и показал пальцем вверх: в воздухе появилось несколько черных точек, но то не были журавли, на переправу шла эскадрилья пикирующих бомбардировщиков.
45
Уже вечерело. В это лето степные закаты были особенно торжественны и пышны. Пыль, поднятая миллионами ног, колес, гусениц, пыль, поднятая бомбовыми разрывами, стояла над степью, тонкою взвесью поднялась в высокие, кристально ясные слои воздуха, где уже дышал холод мирового простора.
Вечерние лучи света, дробясь об эту тончайшую пыль, доходили до земли множеством красок. Степь огромна. И как небо и море окрашиваются в часы заката, так жесткая, сухая степная земля, днем сизая и желто-серая, вечером, подобно небу и морю, способна менять цвета.
Таково удивительное свойство степной земли, сближающее ее с морем. Вечером степь то розовеет, то становится синей, то фиолетово-черной.
Чудные запахи идут от нее; пахучие эфирные масла, включенные в соки трав, цветов и кустарников, выкипяченные летним солнцем, приникают облаком к остывающей вечером земле, не смешиваясь, медленными струями ползут в воздухе.
И над теплой землей то запахнет полынью, то едва начавшим просыхать сеном, то в котловине вдруг ударит тяжелым запахом меда. А дальше в степи из глубокой балки пахнет сыростью молодого многотравья, то сухой, пыльной, прокаленной солнцем соломой, то вдруг запахнет уже не травой, не дымом, не полынью, не арбузом, не горьким листом дикой степной вишни, а самой плотью земли: таинственное дыхание, включающее в себя и легкость земного праха, и тяжесть неподвижных, окаменевших во тьме пластов, и режущий холод глубоких подземных ключей и рек.
Вечерами степь не только окрашивается, не только пахнет, она и поет. Звуки степи не доходят каждый в отдельности до слуха человека, их и не нужно слушать порознь. Они, едва коснувшись уха, доходят до самого сердца, наполняют его не только покоем и миром, но и печалью и тревогой.
Усталый, нерешительный скрип кузнечиков, точно спрашивающих, стоит ли шуметь в сумерках, перекличка серых степных куропаток перед приходом тьмы, дальний скрип колеса, примиренный шепот отходящей ко сну травы, колеблемой прохладным ветром, возня сусликов и мышей, скрип жесткокрылых жуков… И рядом с этими примиренными звуками отходящей на покой жизни - другие: полный разбойничьего волнения крик совушек, угрюмое гудение ночных бражников, шорох желтопузых полозов, шорох охоты и охотников, выходящих из нор, дыр, балок, трещин в сухой земле. А над степью встает вечернее небо, земля ли отражается в нем, или небо отражается в земле, либо и земля и небо, как два огромных зеркала, обогащают друг друга чудом борьбы света и тьмы.
В небе, сами собой, в страшной высоте, в равнодушной астрономической тишине, без грохота и взрывов, без дыма, вспыхивают один за другим пожары. Вот занялся край спокойного, высокого, пепельно-серого облака, а через минуту оно все пылает, как многоэтажный, блещущий стеклами, кирпично-красный дом, а вслед за ним огонь охватывает все новые облака. Огромные и малые, кучевые и плоские, как серые плиты сланца, они вспыхивают, наваливаются друг на друга, рушатся.
Велика сила природы. Мокрая земля, поросшая худым осинником, покрытая щепой недавних порубок; болото, все заросшее режущей пальцы яркой осокой; пригородные лески и полянки, иссеченные дорогами и тропинками, полысевшие от сотен прошедших по ним ног; речушка, теряющаяся среди кочковатого болотца; солнце, вдруг глянувшее из облаков на сжатое, мокрое поле; туманные снеговые горы, к которым не дойти ни за день, ни за пять,- все это говорит человеку о его радости, дружбе, одиночестве, о его судьбе, счастье и печали…
Чтобы сократить путь, Крымов свернул с накатанного большака и ехал по едва намеченному, поросшему травой проселку. Этот проселок, тянувшийся с севера на юг, пересекал те дороги, что шли к Дону с запада.
Стебли сизого и приземистого ковыля и серебристо-стальной полыни били по бортам машины, сбивая с нее пыль и сами выколачивая из себя облачка пыльцы. Тихий проселок, избранный Крымовым для ускорения пути, минуя небольшую лощину, вновь сливался с большой дорогой. К этой дороге сходились большаки, грейдеры, проселки, ведущие от городов и станиц. По этой дороге двигались те, кто шел из-под Чугуева, Балаклеи, из Валуек и Россоши.
Семёнов уверенно проговорил:
- Ну, тут не пробиться,- и затормозил.
- Давайте, давайте вперед. Нам ведь только пересечь дорогу,- сказал Крымов.
Степью тянулись пестрые длинные стада утомленных, мотающих тяжелыми головами, спотыкающихся коров и слитых в одно живое, серое, текучее и плотное пятно овец.
Скрипели конные колхозные обозы, медленно ползли подводы беженцев с будками, крытыми цветными украинскими ряднами, фанерой либо сорванной с домов крашенной в зеленый, красный цвет кровельной жестью. Дальше врассыпную, с выражением спокойной, привычной усталости на лицах шли пешеходы: с мешочками, узлами, зелеными деревянными чемоданами.
Из-под разноцветных навесов-будок видны были белые, соломенно-золотистые, черные детские головы, лица стариков и женщин. Все - и старики, и женщины, и девушки, и дети - были спокойны и молчаливы. В их ушах стоял скрип, скрежет, гудение, и они не могли отделиться от общего потока, отдохнуть, выкупаться, развести костер. Они растворялись в огромности медленного движения среди серо-желтых облаков пыли, по сизой, горячей степи. Люди привычно ощущали движущуюся впереди телегу, тяжелое дыхание волов, напор шедших сзади, но и самих себя они ощущали частью великого народного целого, медленно и тяжело движущегося с запада на восток.
Передние пылили, пыль садилась на задних, и задние говорили и думали: "Вот передние пылят да пылят!" А передние думали и говорили: "Задние все напирают да напирают".
Боль сжала сердце Крымова.
Сила фашизма хотела подчинить жизнь человека правилам, своей бездушной, бессмысленно-жестокой однообразностью подобным тем, что управляют мертвой, неживой природой, напластованием осадков на морском дне, разрушением горных массивов водой и тепловыми колебаниями. Эти силы хотели поработить разум, душу, труд, волю, поступки минерализованного ими человека, хотели, чтобы покорная жестокость раба, лишенного свободы и счастья, уподоблялась жестокости кирпича, рушащегося с крыши на голову ребенка.