На участке фронта, занятом этой армией, царило затишье. Многие стратеги из армейского политотдела были настроены чрезвычайно уверенно и благодушно.
- Выдохся окончательно… У них нет самолетов, нет бензина, нет танков, нет снарядов… Видите, уже две недели ни одного самолета в воздухе.
Потом Крымов не раз встречал людей необычайно оптимистичных, оптимистичных до глупости. Он знал, что именно эти "оптимисты", попадая в тяжелое положение, начинают паниковать и растерянно бормочут: "Ах, кто бы мог думать".
Многие красноармейцы в одной из стрелковых дивизий были черниговцами, и по случайному совпадению они оказались вблизи своих родных сел, занятых немцами. Немцы, очевидно, узнали об этом через пленных. По ночам, лежа в окопах, в тихих дубравах, в высокой конопле и в кукурузе, глядя на звезды, бойцы слушали передававшийся громкоговорительной установкой громовой бабий голос, коварный и властный: "И-ва-ан! Иды до до-му! Иван! Иды до дому!" Казалось, железный женский голос шел с самого неба, и тотчас следом за ним раздавалась деловитая четкая речь с нерусским выговором - "братьям черниговцам" предлагали расходиться по домам, иначе через день-два им суждено быть сожженными огнеметами, растерзанными гусеницами танков…
И снова слышался электромагнитный бабий голос: "Иван! Иван! Иды до дому!" Потом рупоры передавали угрюмое урчание моторов - красноармейцы говорили, что у немцев имелась специальная деревянная трещотка, имитировавшая гудение танков.
Через две недели Крымов попутной машиной возвращался из тихой армии в штаб фронта.
Водитель остановил машину у въезда в город, и Крымов пошел пешком. Он прошел мимо глубокого и длинного оврага с глинистыми осыпями и остановился, невольно радуясь тишине и прелести раннего утра. Желтые листья устилали землю, раннее солнце освещало осеннюю листву. Воздух в это утро был необычайно легкий. Крик птиц, казалось, только рябил глубокую и ясную поверхность прозрачной тишины. Солнце осветило глинистые склоны оврага. Сумрак и свет, тишина и крик птиц, тепло солнца и прохлада воздуха создавали удивительное ощущение - вот, казалось, поднимутся по откосу тихой поступью добрые старики из детской сказки.
Крымов свернул с дороги и пошел меж деревьев. Он увидел пожилую женщину в темно-синем пальто, с белым, сшитым из холста мешком за плечами, поднимавшуюся в гору.
Она вскрикнула, увидев Крымова.
- Что это вы? - спросил он.
Она провела ладонью по глазам и, устало улыбнувшись, сказала:
- О господи, мне показалось - немец.
Крымов спросил дорогу к Крещатику, и женщина сказала ему:
- Вы неправильно пошли, вам надо было от оврага, Бабьего яра, влево, а вы пошли к Подолу. Вернитесь к оврагу и идите мимо еврейского кладбища, по улице Мельника, потом по Львовской…
Прошли недолгие дни, войска покидали столицу Украины… Медленно двигались во всю ширину Крещатика пехота, обозы, кавалерия, пушки…
Машины и орудия были замаскированы ветвями березы, клена, осины, орешника, и миллионы осенних листьев трепетали в воздухе, напоминая об оставленных полях и лесах…
И вся пестрота и разнообразие оружия, знаков различия, военной формы, все различие лиц и возраста идущих было стерто одним общим выражением печали: оно было в глазах солдат, в склоненных головах командиров, в знаменах, одетых в зеленые чехлы, в медленном шаге лошадей, в приглушенном рокотании моторов, в тарахтении колес…
Ужасен был плач женщин, безмолвный вопрос в глазах стариков, отчаяние на лицах сотен людей.
А войска, покидавшие Киев, шли, окованные молчанием.
[В эти минуты все ощущали с телесной очевидностью, что с каждым шагом на восток уходивших советских войск приближаются еще невидимые немецкие колонны. Каждый шаг уходивших к Днепру приближал к Киеву дивизии Гитлера.
И, словно вызванные надвигающейся черной силой, в переулках, во дворах появились люди, чьи быстрые, недобрые глаза усмехались, а шепот становился громче; они, прищурившись, смотрели на уходивших, готовились к встрече. И здесь, проходя переулком, Крымов впервые услышал потом несколько раз слышанные им слова: "Шо було, то бачилы, шо буде - побачимо".]
Едва Крымов перебрался на левый берег, как немцы произвели массированный налет на Бровары. Им удалось подавить советскую противовоздушную оборону. Девяносто самолетов в течение двух часов сбрасывали бомбы на сосновую рощу. В эти часы Крымов понял все грозное значение слов "господство в воздухе".
Немецкие танковые войска Гудериана, продвигаясь с севера, от Рославля, на Гомель и Чернигов, выходили по левобережью Днепра в тыл Киеву,- они стремились соединиться с южной группой Клейста, прорвавшейся у Днепропетровска.
Через неделю стали смыкаться клещи окружения, и Крымов оказался за линией фронта[, на занятой немцами территории.]
Крымов однажды видел, как десятки фашистских танков вырвались на равнину, по которой шли киевские беженцы с женами и детьми. На головном танке сидел немецкий офицер и размахивал букетом оранжевых осенних листьев. Часть танков на большой скорости врезалась в толпу идущих по дороге женщин и детей.
В десяти метрах от Крымова медленно прошел немецкий танк, похожий на разъяренного охотой зверя с окровавленной пастью. То было господство на земле.
Днем и ночью шел Крымов на восток. Он слышал в пути о гибели генерал-полковника Кирпоноса , он читал немецкие листовки о падении Москвы и Ленинграда, он видел стальную верность, измену, отчаяние и непоколебимую веру.
Он вел на восток двести человек красноармейцев и командиров, встретившихся ему в дороге. Это был пестрый отряд. В его составе были красноармейцы, моряки Днепровской флотилии, сельские милиционеры, работники райкомов партии, несколько пожилых киевских рабочих, летчики, потерявшие самолеты, спешенные кавалеристы.
Иногда Крымову казалось, что путь отряда виделся ему во сне - столько необычайного произошло за эти дни. Ему вспоминались ночные костры в лесу, переправы вплавь под холодным ливнем через мутные осенние реки, долгий голод, короткие привалы в деревнях, откуда они выбивали немецкие отряды; вспоминалась старуха, сжегшая в осеннюю ночь свой дом, когда в нем спали пьяные полицаи,- один из них был ее зятем. И особо вспоминалось ему то чувство духовной общности, которое установилось между людьми. Люди словно собрали, раскрыли свое прошедшее от самых далеких детских лет, и судьба каждого казалась очевидной, простой: характеры, моральная сущность, вся немощь и вся сила человека проявлялись в поступках и словах с предельной ясностью.
Порой Крымов в душе недоумевал, не понимая, откуда он и его товарищи берут силы, чтобы выносить длящиеся десятки дней голод, лишения.
Как тяжела оказалась земля! Огромного труда стоило вытащить сапог из грязи, поднять ногу, сделать шаг, вновь поднять… И все, все было тяжелым в эти дни осеннего ненастья 1941 года. День и ночь моросил холодный, тяжелый, как ртуть, дождь. Пилотка, пропитавшись этим ртутным холодным дождем, казалась тяжелей металлической каски; шинель набрякала, тянула к земле; гимнастерка, рваная рубаха облепляли тело, делались тесны, мешали дышать. Все было тяжелым в дни осенних дождей!
Сучья, собранные для костра, казались каменными, и густой, мокрый дым, смешавшийся с таким же густым, серым туманом, тяжело ложился на землю…
День и ночь люди ощущали тяжесть в ноющих плечах, ощущали отвратительную, холодную грязь, проникающую в рваные сапоги. Люди засыпали на мокрой земле, под тяжелыми от дождя шершавыми лапами орешника. На рассвете они просыпались под дождем, неотдохнувшие, источенные холодом и сыростью. ‹…›
В районах сосредоточения гитлеровских войск беспрерывно двигались по дорогам автомобильные колонны, артиллерия, груженная на грузовики пехота, почти в каждом селе размещались немецкие части, днем и ночью перекликались часовые. В этих районах отряд двигался лишь ночью.
Они шли по своей земле, хоронясь в лесах, торопливо пересекая железнодорожное полотно, минуя звенящую асфальтовую дорогу. Мимо них в дождевом тумане проносились черные немецкие машины, тянулась моторизованная артиллерия, железными голосами гарпий сигналили танки. Иногда из крытых брезентом грузовиков ветер приносил дикие для русского слуха обрывки немецких песен, звуки гармошки. Они видели яркие фары и слышали покорное, трудовое дыхание паровозов, тащивших на восток воинские эшелоны. Они видели мирный огонь, горевший в окнах домов, приветливый дым, шедший из труб, и хоронились в безлюдье лесных оврагов.
Да, это было трудное время. Самым дорогим в эту пору была вера в правоту народного дела, вера в будущее. И потому так тяжелы были враждебные слухи, серые, неясные, как осенний туман.
Каким-то странным образом рядом с изнеможением в Крымове жило совсем другое - горячее, сильное и уверенное чувство. Это чувство страсти, революционной веры, сознание своей ответственности за людей, шагавших рядом с ним, за их жизнь и душевную силу, сознание ответственности за все, что происходило на холодной, осенней земле.
Наверно, не было в мире ответственности тяжелей, чем эта, но именно это сознание ответственности придавало Крымову силы.
Десятки, сотни раз на день Крымов слышал обращение:
- Товарищ комиссар!
Он ощущал в этом обращении какое-то особое, сердечное тепло. Те, кто шел с ним рядом, знали о приказе Гитлера истреблять комиссаров и политработников. И в этом, полном доверия ‹…› , обращении "товарищ комиссар" к человеку, объявленному немецкими фашистами вне закона, было много хорошего, настоящего, чистого.
Крымов как-то естественно и просто стал играть ведущую роль в жизни отряда.
- Товарищ комиссар,- говорил майор авиации Светильников,- какой будет маршрут движения на завтрашний день?
- Товарищ комиссар, укажите, в каком направлении разведку выслать!
Крымов раскрывал карту, выцветшую и пожелтевшую от солнца и дождя, трепанную ветром, стертую от тысяч прикосновений красноармейских и командирских рук. Крымов знал, что это завтрашнее движение может многое определить в судьбе двухсот людей. И Светильников, начальник штаба отряда, знал это: его желто-карие глаза, обычно веселые и лукавые, становились серьезными, а рыжие брови хмуро сходились.
Чтобы выбрать направление, нужно было не только смотреть на карту и помнить рассказы разведчиков, здесь все имело значение: след подвод и автомобилей на развилке дороги, и случайное слово повстречавшегося в лесу старика, и высота кустарника, росшего на склоне холма, и легла ли несжатая пшеница или стоит густой стеной.
- Товарищ комиссар, немцы! - слегка задыхаясь, произносил длиннолицый, не знавший страха смерти начальник разведки отряда Сизов.- До роты, в пешем строю, вот за тем лесочком, направлением на северо-запад движутся.
И Сизов, видевший смерть чаще всех в отряде, старался заглянуть в глаза комиссару, прочесть в них приказ: "Ударить по немцам". Он знал, что Крымов всегда стремился напасть на противника, едва к тому была возможность.
В жестоких, коротких боях вдруг преображались люди. Казалось, эти бои не утомляли, не выматывали до конца людей, а придавали им силу, они распрямлялись.
- Товарищ комиссар, какое будет у нас завтра питание? - спрашивал завхоз отряда Скоропад. Он знал, что Крымов, в зависимости от многих обстоятельств, каждый раз по-разному отвечает на этот вопрос: то прикажет выдать одной лишь сырой, пахнущей керосином горелой пшеницы, то вдруг, предвидя особо трудный переход, скажет: "Дайте гусятины и по баночке мясных консервов на четверых".
- Товарищ комиссар, как быть с тяжелоранеными, их на сегодня восемь человек? - спрашивал бескровными губами всегда охрипший, страдающий астматическим бронхитом военный врач Петров и, жадно ожидая ответа, смотрел воспаленными глазами на Крымова. Он знал, что Крымов не соглашался оставлять раненых в селах даже у самых надежных, верных людей, но каждый раз, слыша ответ Крымова, радовался, и бледные щеки его розовели.
Дело тут было не в том, что Крымов знал карту лучше начальника штаба, лучше кадровых военных руководил боями с немцами. Дело было не в том, что Крымов понимал в вопросах снабжения больше мудрого Скоропада или определял судьбу раненых лучше, чем военный врач Петров. Люди, ждавшие слова Крымова, знали себе цену, цену своим военным знаниям, своему боевому и жизненному опыту. Они знали, что Крымов мог ошибиться, мог и не знать того, о чем его спрашивали. Но все понимали и чувствовали, что в борьбе за самое дорогое и необходимое человеку, в сохранении его в страшную пору, когда человек мог потерять не только жизнь, но и совесть и честь, Крымов не ошибался.
В эти дни Крымов привык отвечать на самые неожиданные вопросы. То ночью, во время лесного марша, вдруг спросит его спешенный механик-водитель танка, в прошлом тракторист: "Товарищ комиссар, а как вы считаете, на звездах тоже есть чернозем?" То вдруг разгорится у костра жаркий спор - будут ли при коммунизме выдавать бесплатно хлеб и сапоги, и, слегка запыхавшись, делегированный спорщиками красноармеец подходил к Крымову и говорил: "Товарищ комиссар, вы не спите? Тут ребята кое в чем запутались, просят вас объяснить". То, случалось, хмурый и молчаливый седеющий человек выкладывал Крымову свою душу, рассказывая о жене, детях, о том, в чем он чувствует себя правым перед близкими и дальними людьми, и о том, в чем виноват он перед ними.
Бывало, Крымову приходилось судить людей за тяжкие преступления,- так, однажды двое участников отряда решили остаться в "зятьях": один притворился больным, а второй прострелил себе мякоть на ноге. Приходилось судить в селах изменников и предателей. Короток был суд. А бывали даже и в этом тяжелом пути комические случаи, над которыми дружно смеялись все, даже раненые и больные: как-то красноармеец на ночевке положил, не согласовав с хозяйкой, в шапку пяток яиц, а затем по рассеянности уселся на эту шапку; старуха бабка пронзительно выговаривала бойцу и тут же помогала ему с помощью тряпки и горячей воды вновь принять воинский вид.
Крымов замечал, что люди любили рассказывать ему смешные случаи: пусть и комиссар на минутку посмеется, развеселится. Крымову казалось, что в эти осенние дни в его жизни как бы соединились все тяжелые этапы работы русского революционера-большевика. Ему казалось, что он вновь держит революционный экзамен, как некогда в подполье, в пору гражданской войны. Ветром революционной молодости пахнуло ему в лицо, и он был так прекрасен, что Крымов не терял душевной силы в самые трудные, мучительные дни. Люди чувствовали его силу.
Так же, как шли передовые рабочие за революционными борцами во времена царизма, невзирая на тюрьмы и каторгу, невзирая на казачьи плети, так и теперь шли по полям и лесам сотни людей, воспитанных революцией, шли вместе со своим комиссаром, превозмогая муки, голод и опасность смерти.
Эти идущие на восток люди были в большинстве молоды,- учили грамоту по советским букварям, их учили в семилетках и десятилетках советские учителя, они работали до войны на советских фабриках, в колхозах и совхозах, они читали советские книги, они отдыхали в советских домах отдыха; молодые, их было большинство, не видели ни разу в жизни частных владельцев земель и фабрик, не могли даже представить себе, что можно покупать хлеб в частной булочной, лечиться в частной больнице, работать у станка, который принадлежит частному дельцу, пахать помещичью землю.
Крымов видел, что для молодежи собственнические, дореволюционные представления кажутся дикими, немыслимыми. И вот молодые красноармейцы шли по земле, захваченной немецкими оккупантами, и эти оккупанты собирались установить на советской земле те дореволюционные, немыслимые, невообразимые порядки…
Крымов с первых дней войны понял, что немецкие фашисты в своем надменном ослеплении относятся к советским людям не только с невероятной жестокостью, но и с презрением, с насмешкой, свысока.
Сознание деревенских старух и стариков, девушек-школьниц, сельских мальчишек было потрясено этим наглым, колонизаторским, надменным отношением. Люди, которые жили и воспитывались в вере в интернациональное равенство трудящихся, вдруг ощутили на себе высокомерие и презрение завоевателей.
Потребность в душевной уверенности, желание побороть всякие сомнения были так велики, что люди часто в короткие, драгоценные часы отдыха предпочитали беседу сну.
Однажды их окружил в лесу немецкий пехотный полк, и положение казалось безвыходным. "Надо рассыпаться и пробираться поодиночке,- говорили Крымову даже самые смелые люди,- иначе нас истребят".
Крымов собрал отряд на лесной поляне, влез на поваленную сосну и сказал:
- Сила наша в том, чтобы быть вместе: главная цель немцев - разъединить нас. Мы не оторванная частица, забытая в лесу в тылу фашистов. Двести миллионов сердец с нами, двести миллионов наших братьев и сестер за нас. Мы пробьемся, товарищи! - Он вынул партийный билет, поднял его над головой.- Товарищи,- крикнул он,- клянусь вам, мы пробьемся!
И они пробились и снова пошли на восток.
Так шли они - опухшие, оборванные, больные кровавой дизентерией, но с оружием в руках, с гранатами, волоча за собой четыре станковых пулемета.
В звездную осеннюю ночь они с боем перешли линию фронта. Когда Крымов поглядел на свое шатающееся от слабости, но грозное войско, чувство гордости и счастья овладело им. Сотни верст шли эти люди с ним, он любил их с такой нежностью, какую не выразить на языке человека. ‹…›