Не только движения его, и улыбка, и выражение лица, и голос стали здесь иными, но и внутренне он был совершенно иным. Когда она слышала его разговор с цеховыми инженерами и рабочими, наблюдала его лицо и их лица, она видела, что Степана Фёдоровича объединяет с ними нечто важное и большое, без чего ни он, ни они не могли бы существовать. Когда он шел по пролетам, говорил с монтерами и машинистами, склонялся над штурвалами и приборами, слушал, призадумавшись, звук моторов, в его лице было одно и то же выражение сосредоточенности и мягкой тревоги. То было выражение, породить которое могла лишь любовь, и казалось - в эти минуты ни для Степана Фёдоровича, ни для тех, что шли с ним и говорили с ним, не было обычных тревог и волнений, обыденных мыслей и домашних радостей и огорчений ‹…› . Замедлив шаги, Степан Фёдорович сказал:
- Вот наша святая святых,- и они прошли к главному щиту.
На высоком мраморе - среди рубильников, реостатов, переключателей, среди жирной меди и полированной пластмассы - пестрели голубые и красные желуди сигнальных лампочек.
Неподалеку от щита рабочие устанавливали высокий, в полтора человеческих роста, толстостенный стальной футляр с узкой смотровой щелью.
- В этой штуке при бомбежке будет стоять дежурный на главном щите,- сказал Спиридонов.- Надежная броня, как на линкоре.
- Человек в футляре,- проговорила Александра Владимировна.- Смысл совсем не чеховский у этих слов.
Степан Фёдорович подошел к щиту. Огни голубых и красных сигнальных лампочек падали на его лицо и пиджак.
- Включаю город! - сказал он и коснулся рукой массивной ручки.- Включаю "Баррикады"… включаю Тракторный… включаю Красноармейск…
Голос его дрогнул от волнения, лицо в странном пестром свете было взволнованным, счастливым… Рабочие молча и серьезно смотрели на него.
…В машине Степан Фёдорович наклонился к уху Александры Владимировны и шепотом, чтобы не слышал водитель, сказал:
- Вы помните уборщицу, которая вас провожала ко мне в кабинет?
- Ольга Петровна, кажется?
- Вот-вот, вдова она, Савельева ее фамилия. У нее на квартире жил парнишка, работал у меня в слесарной мастерской, потом пошел в летную школу, и оказывается, он тут лежит в госпитале, прислал ей письмо, что дочка Спиридонова, наша Вера, работает в этом госпитале и будто все у них решено. Объяснились. Представляете, какое дело? И узнаю-то не от Веры, а от своего секретаря Анны Ивановны. А ей уборщица Савельева сказала… Представляете?
- Ну и что ж,- сказала Александра Владимировна.- Очень хорошо, лишь бы честный и хороший парень.
- Да не время, боже мой, да и девчонка… Вот станете прабабушкой, тогда не скажете: "Очень хорошо!"
Она плохо видела в полутьме его лицо, но голос его был обычный, долгие годы знакомый ей, и, вероятно, выражение лица было таким же обычным, знакомым.
- А насчет фляжки договорились, Марусе ни слова, ладно? - смеющимся шепотом сказал он.
Материнская, грустная нежность к Степану охватила ее.
- И вы, Степан, станете дедом,- тихо сказала Александра Владимировна и погладила его по плечу.
17
Степан Фёдорович заехал по делу в Тракторозаводский районный комитет партии и узнал неожиданную новость - давно знакомый ему Иван Павлович Пряхин был выдвинут на руководящую работу в обком партии.
Пряхин когда-то работал в партийной организации Тракторного завода, потом поехал на учебу в Москву, вернулся в Сталинград незадолго до начала войны, снова стал работать в райкоме, был одно время парторгом ЦК на Тракторном заводе.
Степан Фёдорович знал Пряхина давно, но встречался с ним мало и сам удивился, почему новость эта, не имевшая к нему прямого отношения, взволновала его.
Он зашел в комнату к Пряхину, который в этот момент надевал плащ, собираясь уходить, и громко сказал:
- Приветствую, товарищ Пряхин, поздравляю с переходом на работу в областной комитет.
Пряхин, большой, неторопливый, широколобый, медленно посмотрел на Степана Фёдоровича и проговорил:
- Что ж, товарищ Спиридонов, будем встречаться по-прежнему, наверно, чаще даже.
Они вместе вышли на улицу.
- Давайте подвезу, я сейчас через город еду к себе на СталГРЭС,- сказал Спиридонов.
- Нет, я пойду пешком,- сказал Пряхин.
- Пешком? - удивился Спиридонов.- Это вам часа три ходу.
Пряхин посмотрел на Спиридонова и усмехнулся, промолчал. Спиридонов посмотрел на Пряхина, усмехнулся и тоже промолчал. Он понял, что неразговорчивому, суровому человеку Пряхину захотелось вот в этот военный день пройти по улицам родного города, пройти мимо завода, который при нем строили, пройти мимо садов, которые при нем сажали, мимо школы, в строительстве которой он принимал участие, мимо новых домов, которые при нем заселялись. ‹…›
Спиридонов стоял у дверей райкома, поджидая отлучившегося водителя машины, поглядывал вслед идущему по дороге Пряхину.
"Теперь он моим начальством в обкоме будет!" - подумал Спиридонов с усмешкой, но усмешка не получилась: он был растроган. Ему вспомнились встречи с Пряхиным. Вспомнилось, как открывали в заводском поселке школу-десятилетку для детей рабочих и служащих. Пряхин, озабоченный, сердитый, нарушающий своим сварливым голосом торжественность обстановки, выговаривал прорабу за то, что тот скверно отциклевал паркет в некоторых школьных комнатах. Вспомнилось, как когда-то, задолго еще до войны, во время пожара в жилом поселке, увидя сквозь сизый дым шагающего Пряхина, Спиридонов подумал с облегчением: "Ну вот, райком здесь, сразу на душе легче". Вспомнилось ему, как не спал он три ночи перед пуском нового цеха и как в самое неожиданное время появлялся в цехе Пряхин - и казалось, ни с кем он особенно не говорил, никого особенно не расспрашивал, а когда обращался к Степану Фёдоровичу, вопрос его был всегда именно тем вопросом, который особенно тревожил в эту минуту Спиридонова. ‹…› И теперь, когда в грозные сталинградские дни послали Пряхина на работу в обком, Спиридонов ощутил такое же чувство, как во время пожара: "Ну вот, и райком здесь, на душе верней, спокойней". ‹…›
[Как-то по-новому увидел этого человека растроганный Степан Фёдорович и подумал: "Вот он какой, оказывается, Пряхин, душа у него болит, ведь вся жизнь тут вложена, все хочется посмотреть, ведь это и есть наша жизнь, и его и моя жизнь".
И видимо, Пряхин, прощаясь, понял и догадку, и чувство Степана Фёдоровича, крепко пожал ему руку, словно молчаливо благодарил и за догадку эту, и за сдержанность, за то, что Спиридонов не стал объяснять: "Ага, волнение охватило, хочется вам посмотреть те места, где всю свою жизнь проработали".
Ведь бывает такая плохая манера у некоторых людей: без спросу залезть в чужую душу и громогласно объяснить все, что видно в чужой душе.]
Приехав на СталГРЭС, Степан Фёдорович погрузился в каждодневные свои дела, но мысли, возникшие по поводу случайной встречи, не растворились в шумном потоке. ‹…›
18
Вечером Женя замаскировала окна, соединяя платки, старые одеяла и кофты шпильками и булавками.
Воздух в комнате сразу сделался душным, лбы и виски сидевших за столом покрылись маленькими каплями пота, казалось, что желтая соль в солонке стала мокрой, вспотела от жары, но зато в комнате с замаскированными окнами не было видно томящее душу ночное, прифронтовое небо.
- Ну, товарищи девицы и дамы,- сказала, отдуваясь, Софья Осиповна,- что нового во славном во городе Сталинграде?
Но девицы и дамы не отвечали, так как были голодны и, дуя на пальцы, вынимали из кастрюли горячие картошки.
Только Степан Фёдорович, обедавший и ужинавший в литерной обкомовской столовой, не стал есть картошку.
- С будущей недели ночевать буду на работе, есть решение обкома,- сказал он. Степан Фёдорович покашлял и добавил неторопливо: - А Пряхин-то, знаете, в обкоме секретарем работает теперь.
Но никто не обратил внимания на эти слова.
Мария Николаевна, ездившая днем на завод на общегородской субботник работников народного просвещения, стала рассказывать, какое приподнятое у рабочих настроение.
Мария Николаевна считалась самым ученым человеком в семье. Уже девочкой-школьницей она удивляла всех своей работоспособностью, умением заполнять день работой. Она одновременно закончила два вуза - педагогический и заочный философский факультет. До войны областное книгоиздательство напечатало написанную ею брошюру "Женщина и социалистическое хозяйство". Степан Фёдорович переплел один экземпляр в желтую кожу с вытисненным серебром заглавием, и эта книга, предмет семейной гордости, всегда лежала на его столе. Слово жены было для него решающим в спорах о людях, в оценках знакомых и друзей.
- Переступишь порог цеха - и сразу же забываешь обо всех тревогах и сомнениях,- сказала Мария Николаевна, беря картошку, но, взволновавшись, вновь положила ее.- Нет, невозможно нас победить, такой мы самоотверженный, такой трудолюбивый народ. Вот только в цехах этих по-настоящему поймешь, как народ борется с врагом. Нужно всем нам оставить свои дела и переключиться, пойти работать на оборонные заводы, в колхозы. А Толя-то наш уехал!
- Пожилым теперь лучше, теперь мо́лодежь переживает,- сказала Вера.
- Не мо́лодежь, а молодёжь,- поправила Мария Николаевна.
Она всегда поправляла ударения в речи Веры.
- Ох и запылился твой жакет, надо его почистить,- сказал Степан Фёдорович.
- Это заводская, святая пыль,- проговорила Мария Николаевна.
- Да ты, Маруся, ешь,- сказал Степан Фёдорович, тревожась, чтобы жена, любившая возвышенные разговоры, не увлеклась и не пренебрегла своей долей жареной осетрины, принесенной им из столовой.
Александра Владимировна сказала:
- Все это так, но бедный Толя, как он волновался!
- Что же делать - война,- сказала Мария Николаевна,- родина требует великих жертв.
Евгения Николаевна, прищурившись, поглядела на старшую сестру.
- Ох, ох, дорогая моя, все это хорошо, когда однажды поработаешь на субботнике, а вот каждый день по утрам в зимнем мраке пробираться под страхом бомбежки к заводу, а затем в том же мраке после дня работы бежать домой… Добавь к этому, кстати, брынзу и камсу.
- Почему ты так авторитетно рассуждаешь, словно сама двадцать лет на заводе работаешь? А главное, ты органически не можешь понять, что работа в огромном коллективе - источник постоянной моральной зарядки. Рабочие шутят, уверенно настроены, а когда из цеха, вы бы все посмотрели, выкатили орудие и командир пожал старому мастеру руку и тот его обнял и сказал: "Дай тебе бог живым вернуться с войны",- такой подъем меня охватил патриотический, что я не шесть, а, кажется, сто шесть часов проработала бы.
- О господи,- сказала Женя со вздохом,- да разве я собираюсь спорить с тобой по существу; все, что ты говоришь, верно, благородно, и я всей душой понимаю это. Но ты о людях говоришь, словно их не бабы рожали, а редактора газет. Есть там на заводе все это, знаю, но зачем говорить таким тоном. И невольно кажется выдумкой… Все люди у тебя как на плакате, а мне вот не хочется рисовать плакаты.
Маруся прервала ее:
- Нет, нет, тебе именно и следует рисовать плакаты, а не заниматься таинственной живописью, которую никто не понимает. Пей, Женя, чай, пока он пылкий.
Женя рассердилась:
- Не говори "чай пылкий", я это уж где-то читала. Горячий, а не пылкий!
Ее раздражала Марусина манера употреблять в разговоре народные слова: "по грибочки", "прошла задами", "подмочь" и вместе с ними слова вроде: "сенсибельный", "абсентеизм", "комплекс неполноценности".
- Да-а,- протяжно сказала Вера,- сегодня привезли раненых, они рассказывали жуткие дела. [Драп идет полным ходом.]
- Вера, не повторяй слухов! Нет, я не такой была в твои годы,- сказала высоким от волнения голосом Мария Николаевна.
- А ну тебя, мама! Раненые ведь рассказывают! Я-то тут при чем? И при чем тут мои годы? - проговорила Вера.
Мария Николаевна посмотрела на дочь и ничего не ответила.
В последнее время споры с Марией Николаевной происходили все чаще, обычно их начинал Серёжа, иногда Вера принималась ей возражать, говорила: "Ах, мама, ты не знаешь, а споришь!" Это было непривычно Марии Николаевне, волновало и огорчало ее.
В это время в комнату поспешно вошел Серёжа.
- Наконец, а я-то волнуюсь ужасно,- радостно сказала Александра Владимировна.- Где ты был?
- Бабуля, готовьте мне вещевой мешок, я послезавтра ухожу с рабочим батальоном на рытье окопов! - громко, задыхаясь, объявил Серёжа, вынул из ученического билета бумажку и положил ее на стол, подобно игроку, выбрасывающему перед опешившими партнерами козырного туза.
Степан Фёдорович развернул бумажку и, как человек опытный и знающий "бумажное дело", внимательно, начав от штампа с номером и числом, стал рассматривать ее.
Серёжа, снисходительно улыбаясь, уверенный в полновесной ценности документа, сверху вниз глядел на сощуренные глаза и наморщенный лоб Степана Фёдоровича.
Маруся и Женя в это время забыли о ссоре и понимающе переглянулись, тайком наблюдая за матерью.
Серёжа был главной привязанностью Александры Владимировны: его глаза, тревожный, по-взрослому сильный и по-детски непосредственный, прямой ум, его застенчивость, соединенную со страстностью, детскую доверчивость, соединенную со скептицизмом, доброту и вспыльчивость - все это боготворила в нем Александра Владимировна. Как-то она сказала Софье Осиповне: "Знаешь, Соня, вот мы подошли к старости, покидаем жизнь, не мирный сад, а жизнь в огне, война бушует, но я, старуха, по-прежнему так же верю в силу революции, верю в победу над фашизмом, верю в силу тех, кто держит знамя народного счастья и свободы. И мне кажется, что Серёжа из этой породы. ‹…› Вот за это я как-то особенно люблю его".
Но дело в том, что любовь Александры Владимировны к внуку была прежде всего безотчетной, нерассуждающей, а следовательно, и настоящей любовью.
Эту любовь знали все близкие ее, она трогала их, но и сердила; она вызывала бережное и в то же время ревнивое чувство, как это часто бывает в больших семьях. Иногда дочери говорили с тревогой: "Если с Серёжей что-нибудь приключится, мама не переживет".
Иногда говорили с сердцем: "О господи, нельзя все-таки так дрожать над этим мальчишкой!"
Порой осуждали с насмешкой: "Когда мама старается быть одинаковой и к Людмилиному Толе и к Серёже, у нее ничего не получается".
Степан Фёдорович передал бумажку Серёже и небрежно сказал:
- Филимонов подписал, ничего; я завтра поговорю с Петровым, и мы тебя устроим на СталГРЭС.
- Зачем? - спросил Серёжа.- Я ведь сам пошел, меня не брали, нам сказали, что дадут не только лопаты, но и винтовки и переведут здоровых в строй.
- Так ты что это, сам, что ли, записался? - спросил Степан Фёдорович.
- Ну конечно.
- Да ты с ума сошел,- сердито сказала Мария Николаевна.- Да ты подумал о бабушке, да ты знаешь, что она не переживет, если, не дай бог, случится что-нибудь с тобой?
- Ведь у тебя паспорта еще нет. Да вы видели дурака? - сказала Софья Осиповна.
- А Толя?
- Ну и что Толя? Толя на три года старше тебя. Толя взрослый человек. Толя призван ‹…› исполнять свой гражданский долг. Вот и Вера: да разве я ей слово сказала? Придет время, кончишь десятый класс, тебя призовут, никто слова тебе не скажет. Я поражаюсь, как записали его. Надрали бы уши…
- Там был один меньше меня ростом,- перебил Серёжа.
Степан Фёдорович подмигнул Жене:
- Видали мужчину?
- Мама, а ты что молчишь? - спросила Женя.
Серёжа посмотрел на Александру Владимировну и негромко окликнул ее:
- А, бабка?
Он один говорил с ней насмешливо и просто и часто с какой-то смешной, трогательной снисходительностью спорил с ней. Даже старшая его тетка Людмила редко спорила с Александрой Владимировной, несмотря на властность характера и искреннюю уверенность в своей всегдашней правоте во всех семейных делах.
Александра Владимировна быстро вскинула голову, точно за столом сидели ее судьи, и произнесла:
- Делай, Серёжа, так, как ты… я…- Она запнулась, поднялась быстро из-за стола и пошла из комнаты.
На мгновение стало тихо, и растроганная Вера, чье сердце в этот день открылось для доброго сочувствия, сердито нахмурилась, чтобы сдержать слезы.