В рупор трижды повторили обращение и умолкли. Немцы не обстреливали, - может быть, ожидали, что в развалинах выкинут белый флаг? Ну, дожидайтесь. У нас все превратилось в красное - намокшие кровью бинты, полотенца, куски простыней и нательных рубах. Потому извиняйте, господа: нету белого цвета. А красный вас не устроит? Это вы когда-нибудь выбросите белый флаг, проклятые!
- Игорь, - сказал Белянкин. - Вон Лобода идет. Откроем собрание?
- Открывай. Несколько слов - и все. А первым пунктом повестки дня я предлагаю: почтить память погибших пограничников заставы…
Сквдрцов сдернул фуражку, сдернули и другие. Постояли, опустив головы. Белянкин сказал:
- Товарищи коммунисты! Разрешите открыть внеочередное партийное собрание. Кворума у нас не набирается… - Запнулся, потом решительно продолжал: - Но причина уважительная, и вышестоящий политический орган, надо полагать, посчитает данное собрание правомочным… Для ведения собрания необходимо избрать президиум… Начальник заставы лейтенант Скворцов, политрук Белянкин. Голосуем. Единогласно. Я думаю: председатель Скворцов, секретарь Белянкин. Ну, и доклад мой. Или, вернее, информация…
Канитель разводит Виктор. Ближе бы к делу. Скворцов хотел сказать: "Покороче", - но промолчал. Вглядывался в Белянкина, Ивана Федосеевича, Лободу; у всех лица осунувшиеся, постаревшие, в пыли и копоти, заострились носы, торчат скулы, кровоточат потрескавшиеся губы.
- Товарищи коммунисты! Мы собрались в ответственный момент. Немецкие фашисты вероломно нарушили советско-германский пакт о ненападении и развязали войну. - Голос его дрогнул, но Белянкин овладел собой, по-прежнему отчеканивал: - Да, войну, в которой коричневая чума будет неминуемо уничтожена. Мы ни на секунду не сомневаемся, что правительству доложено о событиях, оно не оставит пограничников в беде.
"Правительство должно принять необходимые меры, - подумал Скворцов. - Только ведь Москва от границы далеко".
Они сидели кто на чем, Белянкин же стоял, напрягшись, вытянувшись, пробитую пулей руку держал на отлете, правой взмахивал - в ней зажата тетрадка. И вдруг перестал чеканить фразы, сказал негромко, будто для себя:
- Застава ведет неравный бой. Фашисты многократно превосходят по численности. Против наших винтовок, автоматов и пулеметов у них орудия, минометы. Нас бомбили самолеты, обстреливает бронепоезд. Могут танки двинуть. На заставе много раненых и убитых. Словом, положение критическое. Помощи от погранотряда и армейских частей все еще нет.
- Помощь должна прийти, - сказал Лобода.
- Должна! Так вот, товарищи коммунисты. - Снова чеканит. - Что мы ответим на грязный и наглый ультиматум фашистских разбойников?
- Пошлем их к едрене фене, - сказал Иван Федосеевич буднично и даже скучно.
Зато сержант Лобода горячился:
- Было бы время, так сочинили бы им ответ. Но писать некогда, рупора нема, чтоб прокричать, ответ скажем в бою. Драться еще злей!
- Присоединяюсь к товарищам, - сказал Скворцов. - Били и будем бить фашистов - вот и весь сказ. На этом прения завершим. Принимать решение нужно?
- А как же! Вот проект набросал… Подработаем в дальнейшем.
"Если останемся живы", - про себя сказал Скворцов, а вслух сказал:
- Зачитай проект.
Белянкин откашлялся, обвел всех взглядом - Скворцов не выдержал его, столько там было боли, - раскрыл тетрадь, прочел:
- Заслушав и обсудив доклад политрука заставы товарища Белянкина В.З. о задачах текущего момента…
Разрывы снарядов заглушили Белянкина, он махнул рукой, сунул тетрадку за голенище. Грохот нарастал, и опять, как прежде, обстреливалась внешняя линия обороны, преимущественно восточная ее часть.
9
Что-то подсказало Скворцову: на сей раз немцы после артобстрела подымутся в атаку. И предчувствие не обмануло. Едва взорвалось несколько последних, словно припозднившихся снарядов, как в дыму замелькали фигуры, застрочили автоматы и пулеметы. Скворцов крикнул:
- Разойдись по своим местам!
И сам пошел к ячейке, где траншея взбиралась на пригорок, - оттуда обзор получше. Не надо быть выдающимся стратегом, чтобы уразуметь: не встретив сопротивления на внешней линии, немцы попрут дальше. А вот здесь-то угостим их, как уже угощали. Выполним решение партсобрания, которое так и не успели принять. Не будем формалистами. Мы это решение начали выполнять задолго до собрания, с четырех утра. Да, так и есть: перед первой траншеей немцы усилили ружейно-пулеметную стрельбу, швырнули гранаты и стали спрыгивать в окопы и траншею, а кто и перемахнул ее, припустил к заставе. Этих-то, вырвавшихся, пограничники уложили наповал. А затем уже полезли и прочие, и тоже получили свинец. Теперь и без команд Скворцова пограничники патроны зря не жгли. Как только немцы отошли, огонь с заставы прекратился. Скворцов напряженно вглядывался: куда отступят немцы? Если достаточно далеко, то возможен артиллерийский удар уже по району заставы и овощехранилища. Если недалеко, то обстрела не будет - рискуют вмазать по своим, - и тогда возможна новая атака. Дым раздергивало, уводило к старицам. Немцы скапливаются возле внешней траншеи. Не прячутся, ходят в рост. Резануть бы из "максима", да боеприпасы поберечь надобно - на крайний случай, при атаке. Еще сподручней накрыть из минометов, да их и вовсе нет. Пограничной заставе не положены, в полевых войсках есть, но где они, полевые войска? Все-то их не видно. Зато немцев видно: отступают за траншею, в кустарник. Решение пришло мгновенно. Скворцов обтопал окопы - быстренько, оборона-то невелика, - приказал всем, кроме сержанта Лободы, укрыться в овощехранилище. Расчет простой: обстрел пересидеть в надежном каменном подвале. Лобода - наблюдателем, коли что - шумнёт. И сам Скворцов не спустился в овощехранилище. Спрячется в окопчик, тоже будет наблюдать. Белянкин проворчал что-то о преждевременности укрывательства, но Скворцов не обратил на это внимания. Он поторапливал бойцов, а Виктора даже подтолкнул:
- Проведи беседу с бойцами, с ранеными. Расскажи о нашем партсобрании…
Тот неопределенно хмыкнул, спускаясь, оступился, ушиб больную руку о столб. А Скворцов остался наверху, в порушенном окопчике. Ну немцы и дали жизни! Пожалуй, столько снарядов они ни при одном обстреле еще не выпускали по заставе. А может быть, это лишь показалось Скворцову. Все-таки он находился не в каменном подвале, а в окопе. Так или иначе, с полчаса вокруг ревело и стонало, дымом застило белый свет, и мерещилось: окоп колотится, сужается, и стенки его расплющат Скворцова. Не расплющили. И осколки не изрешетили. И пламя не сожгло. И дым не задушил.. Оглушенный, ошалевший, заваленный землей, кашляя и чихая от пыли, Скворцов сразу же приподнялся, как только немцы прекратили артналет. Отряхнулся, обдул автомат, вскинул на бруствер. Услыхал: из овощехранилища, переговариваясь, выбегают пограничники, растекаются по обороне. Подумал: а как там Павло Лобода? Не все же столь везучи, как Игорь Скворцов… Все повторялось: немцы побежали в атаку и наткнулись на прицельный огонь. Скворцов, экономя патроны, стрелял одиночными, автомат Лободы - жив Павло, жив! - короткими очередями, как и "максим". Стреляют и винтовки, изредка взрываются гранаты. Немцы построчили из автоматов и повернули вспять. Застава не сдается, и развалины стреляют!
В этот день немцы больше не обстреливали из орудий, не атаковали. Они будто оставили пограничников в покое и в жестяной рупор ничего не кричали. Но от заставы не ушли. В кустах урчали машины, ржали лошади, дымили походные кухни. В сумерках засветились костры - ветер дохнул запахом жареного мяса. Сглатывая слюну, Скворцов обдумывал то, что предложил сейчас старшина. До этого они снова собрали коммунистов, и Белянкин зачитал проект решения:
- Заслушав и обсудив доклад политрука заставы товарища Белянкина В.З. о задачах текущего момента, партийное собрание констатирует, что текущий момент характеризуется массовым нарушением государственной границы гитлеровскими войсками, нападением на заставу и боями с численно превосходящим противником. Собрание констатирует, что личный состав сражается за Родину упорно и стойко, с достоинством выполняет свой долг пограничников-чекистов. Партийное собрание постановляет: первое - коммунистам и впредь показывать образцы стойкости и бесстрашия; второе - увлекая за собой комсомольцев и беспартийных, сражаться до подхода подкрепления, а если придется - умереть с честью за Советскую власть, помнить, что лучше смерть, чем плен, и не даваться врагу живым…
Потом Скворцов распорядился похоронить всех погибших пограничников, кого не успели предать земле, подобрать их винтовки, патронташи и подсумки, обыскать убитых немцев, забрать автоматы и магазины, в сумках и ранцах поискать у них индивидуальные пакеты и съестное. У Скворцова было предчувствие - а предчувствиям он за сегодня научился верить, - что немцы до утра не полезут. День на исходе, вечером и ночью будут зализывать раны, а утром возобновят обстрелы и атаки. И нам бы не худо зализать свои раны. Может, что-нибудь прояснится с комендатурой, с отрядом, со стрелковыми дивизиями? Канонада словно уже за Владимиром-Волынским, отдаляется на восток? Не там ли главные, решающие события? Ведь и танки, обойдя заставу, ушли туда. А здесь остались те, кто должен добить заставу.
Заворачивать тела убитых пограничников было уже не во что, старались хоть чем-то прикрыть лицо - тряпицей ли, дощечкой - и засыпали прямо в окопе, в траншее или в воронке. И каждый раз у Скворцова было ощущение, что и его навечно зарывают в волынский суглинок. А он каждый раз воскресает, потому что пуля и осколок не берут, он как заговоренный. И от этого возникало чувство смутной, но непреходящей вины.
Обыскивая трупы немцев, Скворцов испытывал брезгливость и некий страх. А живых нисколько не боялся. У изгиба траншеи, в кустарнике, наткнулись на живых немцев, они утаскивали своих убитых. От неожиданности обе группы отпрянули друг от друга, затем постреляли малость и отползли - каждая в свою сторону, под покровом сумерек. Они, сумерки, опустились как-то внезапно, световой день представлялся нескончаемым: столько пережито за этот день.
Скворцов думал: как быть с ранеными, как быть с женщинами? И не находил ответа. А верней, не доискивался ответа, даже уклонялся от него. Спрашивал себя и оттягивал ответ, который может и должен обернуться принятым решением… У овощехранилища подсчитали трофеи: семь индивидуальныхпакетов, пять пачек галет, пять плиток шоколада, фляга с коньяком. Основное - индивидуальные пакеты, можно раненым сменить повязки, шоколад для них тоже сгодится, да и глоток коньяка не помешает. Боевые трофеи: четыре автомата, двенадцать снаряженных магазинов к ним. Это не худо, обращаться со "шмайссером" умеем. Еще в апреле на участке заставы была стычка с бандой националистов, одного оуновца ранили и задержали, а у него - парабеллум и "шмайссер". Тогда-то Скворцов - покамест прибыли представители отряда и округа - ознакомился с автоматом, с парабеллумом, показал пограничникам, что к чему.
Иван Федосеевич опять ушел к роднику, Лобода соорудил из щепья костерок, поставил ведро воды. Правильно, вскипятить, обмыть раны теплой водой, заново наложить повязки. Ну, и кипяточку хлебнуть можно. Тут же Белянкин доложил, что еще двое раненых умерли. Одной кипяченой водичкой не вылечишь… Умерших вытащили из подвала, и они лежали на битом кирпиче, голова к голове, вытянувшиеся, будто подросшие после смерти, а Скворцов подыскивал подходящую воронку. Хоронили, сгибая тела, чтобы ноги не высовывались. Вот здесь-то старшина и сказал то, над чем задумался Скворцов.
- Игорь Петрович, я давеча на партсобрании данного вопроса не ставил… А перед вами поставлю. Разрешите?
- Ставь, Иван Федосеевич, - рассеянно ответил Скворцов, в мыслях прощаясь и с этими двумя - на веки вечные, разве что на том свете свидимся.
- Игорь Петрович… Товарищ лейтенант… Можа, я не в свои сани сажусь, можа, меня это не касаемо… - Старшина бубнит, мнется, дергаются изрытые оспой щеки, и Скворцову приходит на ум: а спина-то изрыта осколочками. - Вопрос этот не партийный… ну, личный, что ль. Но и как коммунист я считаю: женщин наших надо спасать. Детишек не сберегли, дак хоть бы женщин уберечь.
Да, про то и он думает, Скворцов. Как быть с ними? Надо спасать. Но дальше мысль не развивалась, точней - он подавлял ее, а решать надо. Спасать? Как? Скворцов спросил об этом старшину. Тот ответил:
- А запасной ход сообщения? Он выводит к роднику, я туда наведывался, немцев не видать. Ход не шибко порушенный… От родника прямиком в поле, в рожь. А оттель, с бугра уже тропкой да тропкой по старицам, по болотам…
Есть такой ход сообщения, и есть такая тропка. Немцев там нет потому, вероятно, что места низменные, а то и топкие, машины забуксуют. Что ж, женщины могут проскочить, скажем, ночью, выйти из окружения. А что потом? Сняв фуражку, Скворцов хмурился, постукивал пальцами по лбу, словно простукивал, есть ли там мысли. Есть мысли, есть. Например, такая: что будет, если немцы обнаружат женщин? Но допускаем, им удастся пройти сквозь немецкое кольцо, - куда подаваться? В леса, продвигаясь на восток? Или укрыться где-нибудь в селе? Среди местных жителей много наших, проверенных, не выдадут. А если женщины напорются на оуновцев? И еще: согласятся ли уйти одни? Не очень он в этом уверен… Сумерки наслаивались, превращаясь в темноту, и темнота эта - будто опрокинувшаяся наземь громадная туча, что дымами поднималась с пожарищ. То поднималась, теперь спустилась. Пожарища и посейчас не унимались, восточный край неба озарен заревом. На востоке же канонада и отдаленные взрывы бомб. Да, как насчет женщин? Мыслишки-то есть, решимости нету. Скворцов надел фуражку, сказал старшине:
- Посоветуемся с политруком.
Когда Белянкину сказали о женщинах, он сначала отрезал: "Не вижу в этом необходимости!" - затем задумался и после паузы произнес, как бы извиняясь:
- Пожалуй, в этом есть резон. Проводим их ночью!
И Скворцов не удивился, что Виктор, которого в прежние времена не так-то просто было переубедить, тут на протяжении минуты сменил свое суждение. Скворцов сказал о женщинах Лободе, и тот со свойственной ему горячностью воскликнул:
- Что за разговор, товарищи командиры! Та я ж давно за это!
И другие пограничники, с кем побеседовал Скворцов, поддержали эту мысль. Белянкин буркнул: для чего со всеми-то обсуждать, демократию разводим. Иван Федосеевич возразил: демократия - что с того, а личный состав обходить не стоит, пущай будет в курсе. Ну вот, все высказались, все единодушны, и тяжелораненые сказали: "Пусть уходят". А тех, кому уходить, еще не спросили, за них приняли решение. В известной степени - да, за них. Женщин в подвале не было, они отлучались. А когда появились у входа, Скворцов попросил их задержаться. Помявшись, сказал, что есть, мол, такое мнение… И выложил все… Женщины молчали. Белянкин нетерпеливо сказал:
- Чего в рот воды набрали?
Ответила Женя:
- Думаем! Нас, видите ли, спасают… А мы никуда от вас не уйдем!
Снова Скворцов принялся объяснять и убеждать, снова Женя ответила:
- С вами останемся!
За всех говорит. С решимостью. Самая бойкая и самая волевая среди них. Скворцов покатал желваки и отрубил по-командирски:
- Женя, не до дискуссий! Это мой приказ!
- Ты пограничниками командуй, а не нами!
- И вами командую! Теперь уже не прошу - приказываю! Все!
- Как скажет Игорь, так и сделаем, - тихо сказала Ира.
Клара не произносила ни слова, зябко ежилась, зевала и озиралась, словно ища кого-то. В разговор встрял Иван Федосеевич и Лобода, тоже начали уговаривать. Вдруг Клара внятно проговорила:
- Уйдем, уйдем отсюда! И мальчиков моих нельзя прихватить с собой? Вы оставайтесь, а я за ручку бы их повела, и Женя с Ирой мне помогут…
Господи, неужели она тронулась? Или это пройдет? И Женя, сбавив тон, сказала:
- Будь по-вашему… Но сперва перевяжем раненых, покормим их…
- К полуночи будьте готовы, - сказал Скворцов и отвернулся…
… В расположении немцев догорали костры, пиликала губная гармоника, пьяно орали "рус, капут!" вперемежку с песнями; песни разные, веселые и грустные, отчасти знакомые: с вахи - германской пограничной заставы - доносило через Буг, это было до войны. Немецкие песни, которые поются ныне на советской земле… А лягушки как квакали до войны, так и квакают на прибугских болотах. Луна скрылась, темень погустела. Немцы пускали осветительные ракеты - боялись, что пограничники будут прорываться. Изредка стреляли из ракетниц и пограничники - чтоб немцы скрытно не подобрались к заставе. Угомонились у противника значительно позже полуночи; настала тишина, нарушаемая хлопками сигнальных пистолетов, да на востоке, далеко, рвались авиационные бомбы. Для острастки немцы дали из пулемета несколько очередей трассирующих пуль - и вновь тишина, лягушки и то не квакают. Пора? И в этот момент выплыла луна. Скворцов ругнулся. Поежился, укутываясь в наброшенную на плечи шинель; ее, полусгоревшую, подобрал где-то Иван Федосеевич и всучил, хозяйственная душа. Ночь прохладная, сырая, когда ты голоден и без сна - пронизывает.
Он очень хотел спать, усталость подкашивала, лечь бы и мертвецки уснуть. Но он уложил всех, а сам вместе с наблюдателем бодрствовал в траншее. На какой-то срок сонливость одолела, и Скворцов задремал стоя и свалился бы, не поддержи его наблюдатель. Скворцов пробормотал: "Эк, сморило!" - потер глаза и уши. Он приказал поспать и женщинам, - когда нужно, их разбудят, но, зайдя через час в подвал, услышал: шепчутся. Не спал и Белянкин, гладил Клару по затылку. Стонали во сне лежачие раненые, стонали и ходячие, те, кто в строю. Скворцов не повторил женщинам приказания спать, оглядел тяжелораненых. Тусклое освещение керосиновой лампы, но они виделись, как в прожекторном луче. Их было четверо, он знал о них все и ничего. Два года эти ребята были рядом с ним, варились в одном соку, он знал их прошлое и настоящее, характеры, привычки, склонности, плюсы и минусы, он узнал их еще раз сегодня в бою, узнал на грани гибели, пригвожденных к проросшей картошке, - один из них прохрипел: "Товарищ лейтенант, не пожалейте пару гранат, оставьте нам. Не попасть бы в лапы к Гитлеру. В случае чего подорвемся". И Скворцов распорядился отдать две "лимонки"… А ничего - потому, что не знает, доживут ли ребята до рассвета. И на сколько переживут их лейтенант Скворцов и те, кто еще в строю? Скворцов выстрелил из ракетницы. Описав дугу, ракета осветила местность, упала с шипением.
- Немцев не видать? - спросил Скворцов напарника.
- Вроде нет, товарищ лейтенант.