6
Из предосторожности Наташа несколько дней не ходила к часовщику, пока не убедилась, что за ней нет слежки. Тимофей Константинович встретил ее радостным восклицанием. Оказалось, что он радовался не только появлению Наташи. Выслушав ее сообщение, он сказал:
- А вот вам новости за последние три дня: наши успешно наступают южнее Воронежа, освобождено Миллерово. Ликвидация окруженных у Сталинграда немцев близится к концу, а самое главное - прорвана блокада Ленинграда. Есть и кое-что, касающееся лично вас, - продолжал часовщик, - за карту приказано передать вам благодарность… Понятно?
- Понятно, - улыбнулась Наташа.
Разговор происходил в присутствии Александры Петровны, которая лежала в постели больная.
Она попросила воды. Наташа сказала Тимофею Константиновичу: "Работайте, я подам", - и вышла в кухню, где стояло накрытое фанерной дощечкой ведро. Оно, однако, оказалось пустым. Наташа схватила ведро и побежала во двор, к водопроводной колонке. Вода потекла из крана тоненькой струйкой.
Сгущались сумерки. Приземистые домики смотрели во двор невзрачными окнами. Бормотание воды, льющейся в ведро, было единственным звуком, нарушавшим тишину. Вдруг на улице послышался шум грузовика. Взвизгнули тормоза. Застучали о мостовую подбитые железом сапоги. Калитка распахнулась, и во двор ворвались два солдата: один остался у калитки, второй - долговязый, раскормленный эсэсовец - стал у двери часовщика. Другие, видимо, проникли в дом с улицы. Наташа услышала сквозь приоткрытую дверь вскрики, удары, топот ног, звон разбиваемого стекла.
Ведро наполнилось, вода полилась через край. Закрыв кран, Наташа пошла с ведром в глубь двора, чувствуя на своей спине взгляд эсэсовца. Надо было войти в один из домиков, но в какой? Все они выглядели нежилыми. А если она подойдет к двери и дверь окажется запертой - это неминуемо вызовет у немца подозрение.
Наташа шла не очень быстро, но и не слишком медленно. Шарила глазами по темным окнам, плотно закрытым дверям. Вода расплескивалась и брызгала ей на ноги. Что же делать? И вдруг она увидела, что одна из дверей чуть-чуть приотворилась. Ровно настолько, чтобы это можно было заметить. Не ускоряя шага, разведчица вошла в эту спасительную дверь. В полутьме коридора белели два женских лица.
- Ставьте ведро, ставьте, - шопотом сказала одна из женщин. Другая загремела в темном конце коридора засовами, заскрипел ржавый ключ, и открылась парадная дверь, которой не пользовались, должно быть, очень давно. Наташа очутилась на улице. Все произошло так быстро, что она даже не успела поблагодарить незнакомых женщин.
Из всех опасений и тревог, которые охватили разведчицу, больше всего беспокоила одна мысль: не по ее ли следам пришло гестапо к часовщику?
…Возвратившись с работы, Наташа застала дома бодрствующего Леонида Николаевича. Он сидел на кухне и разбирался в ворохе квитанций.
С тех пор как Наташа поселилась в этом доме, ее взаимоотношения с "дядей" ограничивались обменом стандартными фразами о здоровье и чисто семейными разговорами. Наташа не посвящала Леонида Николаевича в свои дела. Их пути шли параллельно, не скрещиваясь. Но сейчас она решила кое-что рассказать: события могли затронуть и "дядю".
Она сняла платок, ватник и села за стол. В кухне было жарко. Леонид Николаевич работал в нижней рубашке, сквозь разрез которой была видна густо обросшая грудь.
- Сегодня, - сказала Наташа, - я пошла к часовщику, а его немцы арестовали. Хорошо, я в это время за водой вышла, а то и меня бы схватили.
Леонид Николаевич поднял на нее огорченный взгляд.
- Это очень большая потеря, Наташа, - тихо сказал он, - и такая нелепая, случайная причина провала, которую невозможно было предусмотреть… Тимофей Константинович снабжал партизан часовыми механизмами для мин замедленного действия. Он скупал для этого старые часы. Одну из мин немцы обнаружили. Гестапо пригласило эксперта - специалиста-минера из штаба. Минер узнал механизм своих старых карманных часов, которые он неделю назад продал Тимофею Константиновичу. Правда, это единственная улика, и он может сказать, что починил часы и продал их случайному покупателю. В другое время, может, ему и Александре Петровне и удалось бы вырваться, хоть гестапо и неохотно выпускает, но сейчас немцы остервенели и лютуют, - должно быть, гибель почуяли… Душегубка по три рейса в день делает…
- Неужели нельзя ничем помочь?
Леонид Николаевич тяжело вздохнул.
- Пытаться будем, но надежды мало.
…На другой день Наташа, сама не зная зачем, пошла на улицу Орджоникидзе, где в четырехэтажном здании помещалось гестапо. В столовой был послеобеденный перерыв.
Неподалеку от гестапо она увидела женщин, которых привела сюда надежда увидеть своих близких или хотя бы узнать что-либо о их судьбе. Часовые прогоняли женщин от ворот и входа в здание, но они не уходили далеко, прятались за углами, за выступами соседних домов, терпеливо ожидали, коченея на январском, холодном ветру. Одна из них - седая, с лихорадочно блестевшими глазами на исхудалом лице - остановила Наташу.
- Слышите, кричат? - спросила она разведчицу.
Наташе и самой казалось, что со двора гестапо доносятся крики.
- Убивают людей, - бормотала, как в бреду, седая женщина. - Убивают, травят…
Крики смолкли. Визжа ржавыми петлями, раскрылись ворота. На улицу без сигнала, будто крадучись, выехала странная машина с тупо срезанным радиатором и длинным закрытым кузовом серого цвета. Она была похожа не то на вагон, не то на автобус и имела окна.
Разворачиваясь, машина медленно проехала совсем близко от Наташи. Шофер деловито крутил баранку и что-то оживленно рассказывал сидевшему рядом офицеру. Его свинцовые глаза равнодушно скользнули по Наташе. Длинный кузов машины тянулся мимо нее. Она могла бы заглянуть внутрь, но окна оказались фальшивыми, глухими. Ослабленные толстыми стенками, изнутри послышались затихающие крики, царапанье… Наташа почувствовала, что у нее зашевелились под платком волосы: за серой стенкой этой чудовищной машины в страшных мучениях умирали люди. Может быть, среди них был и Тимофей Константинович? Она сжала кулаки так, что ногти впились в ладони.
- Душегубы! - низким, гневным голосом говорила старуха. - Никого не щадят - ни старых, ни малых. Палачи… Изверги… Да неужели и не отомстится им за все?
- За все ответят, бабушка! - не выдержав, горячо прошептала Наташа. - За каждую каплю крови, за каждую слезинку…
- Я не бабушка, - с горечью сказала седая женщина, - мне только тридцать пять лет…
Следом за "душегубкой" из гестапо выехал грузовик с десятком полицейских, которые, подняв воротники кителей, поворачивались спиной к ветру. Лопаты, прислоненные к задней стенке кузова, бренчали и подпрыгивали, когда грузовик встряхивало на булыжнике. Ворота закрылись. Часовой, увидев женщин, угрожающе повел на них автоматом, закричал, чтобы проходили. Стиснув зубы, сдерживая закипающие слезы, Наташа пошла прочь от этого места.
Глава восьмая
1
12 февраля наши войска вошли в Краснодар. А через два дня работники редакции узнали об освобождении Ростова. Ростовчане сели писать письма. Серегин, у которого родственников в Ростове не было, а друзья находились на фронте, послал два письма соседям по квартире. Вскоре после этого редакция окончательно покинула горы и перебазировалась в равнинную станицу. Только теперь журналисты по-настоящему почувствовали, что ими пережит трудный и сложный период обороны в тяжелых горно-лесистых условиях.
У Серегина, как и у многих сотрудников редакции, худая шея болталась в просторном воротнике гимнастерки, щеки впали, но зато он мог без устали шагать хоть весь день и способен был спать в любом положении. Незаметно для самого себя он изменился и возмужал, как будто в горах было прожито не несколько месяцев, а несколько лет. Уже не искал он сенсаций и выдающихся фактов, научившись находить материалы для своих корреспонденций и очерков в будничном труде советских бойцов. К тому же с начала наступления выдающиеся факты перестали быть редкостью.
После выхода на равнину в редакционном коллективе произошли некоторые изменения. Отозвали во фронтовую газету Незамаева. Ушла в редакцию воздушной армии вольнонаемная Бэла Волик. Прощаясь с Серегиным, она сказала, печально улыбаясь:
- До свиданья, Миша. От души желаю вам встретить вашу неуловимую знакомую.
- Спасибо, - растерянно ответил Серегин, для которого уход Бэлы был полнейшей неожиданностью. Он так ничего и не понял, несмотря на прозрачные намеки Марьи Евсеевны, ворчавшей что-то о слепых и не желающих ничего видеть людях.
А Галина исчезла, и никаких известий о ее судьбе Серегин не имел. Напрасно он ждал, что девушка зайдет в редакцию. Однажды он встретил на фронтовой дороге подполковника Захарова. Увидев Серегина, подполковник остановил машину и спросил корреспондента, где он был и как обстоят дела. Серегин рассказал, в то же время соображая, как бы подмести разговор к Галине. Его смущало присутствие в машине еще одного, незнакомого подполковника.
- Что ж, товарищ подполковник, - сказал корреспондент Захарову, закончив свое краткое сообщение, - только через два месяца после войны? Раньше никак нельзя?
- Что такое? Не пойму, - удивился Захаров.
- А помните, вы обещали мне разрешить написать о разведчиках?
- А-а, - засмеялся Захаров, - помню, помню! Нет, раньше нельзя. Только через два месяца после войны.
Смеясь, он кивнул Серегину, толкнул локтем шофера, и машина умчалась, прежде чем корреспондент, довольный тем, что нашел удачный подход, успел задать нужный вопрос.
Как-то Тараненко спросил Серегина:
- Слушай, старик, ты за время обороны в каких боях участвовал?
- Я непосредственного участия в боях не принимал, - ответил Серегин. - А что такое?
- Ну как же, - возразил Тараненко, - ты ведь сам рассказывал, как вы с Незамаевым были на высоте триста седьмой.
- Были, да что это за участие! Взяли материал и ушли. Да зачем тебе это нужно?
- А затем, что редактор приказал мне заполнить на тебя наградной лист. Будут награждать за оборону, - может быть, и нас, грешных, не обойдут.
- Вот это здорово! - воскликнул Серегин.
- Подожди восторгаться, - благоразумно сказал Тараненко, - не каждое представление удовлетворяют. Ну, давай перечисляй свои боевые подвиги. Наградной отдел требует, чтобы были подвиги.
- А ведь это неправильно, - подумав, сказал Серегин.
- Что - неправильно?
- Вот такое отношение к журналистам. Выходит, что наша работа сама по себе не имеет никакого значения.
- Не пойму я, чего ты хочешь? - Тараненко удивленно поднял брови.
- Что ж непонятного, - волнуясь, сказал Серегин, - от хирурга не потребуют непосредственного участия в боевых действиях, его наградят за то, что он хорошо делает операции, спасает человеческие жизни. Пекаря наградят за хорошее качество хлеба, интенданта - за бесперебойное снабжение. Их труд необходим армии, ценится. А труд журналиста что же - бумагомарание?!
- Постой, постой! Ты остынь, а то от тебя прикурить можно.
- Не хочу остывать! Вот и нет ничего удивительного, что при таком отношении журналистов изображают в книгах и пьесах какими-то петрушками. Вспомни, ты сам этим возмущался.
- То - другое.
- Ничего не другое. Мое оружие - перо. Вот и оценивайте меня по тому, как я им владею и действую.
- Ну что ж, попросим, чтобы для журналистов ввели специальные знаки отличия. Скажем, "За боевитость" или "За действенность".
- Брось, Виктор, - не принял шутку Серегин, - ты прекрасно меня понимаешь.
- Ну, ладно, старик, - сказал Тараненко, - не будем спорить. Ты меня убедил… Так, говоришь, в каких операциях ты участвовал, кроме высоты 307?
2
Под ударами наших войск гитлеровские части на Кубани продолжали откатываться на запад. В одном из отделов штаба, изучавшем настроение противника, корреспондентам показали письмо, найденное у немецкого солдата и адресованное некой Гильде Баумгартнер. Солдат жаловался: "…Я не спал почти трое суток. Могу сказать тебе, что у нас на фронте очень плохое настроение. Русские не дают никакой передышки. Мы отдали Кавказ, хотя он стоил нам бесконечно много жертв. Десятки тысяч немецких солдат здесь пожертвовали жизнью, и все без смысла. Русские вернулись и стали хозяевами этих чудесных мест, которые мы уже считали своими. Я говорил, когда был дома, что мы никогда не покорим русских. Со мной не соглашались, мне не верили, а ведь теперь это говорит каждый солдат…"
Битва за Кавказ подходила к концу. Однако редактор был прав, когда советовал редакционным стратегам трезво оценивать возможности противника. Враг еще не потерял способности сопротивляться. В начале марта немцы предприняли контрнаступление в районе Донбасс - Харьков. На тех фронтах, где в течение зимы наши войска вели наступление, установилось временное затишье. Костя-отшельник, которого обвиняли в недостаточной активности, оправдывался необходимостью подтянуть тылы, пополнить части и технику. Только на Кубани продолжались ожесточенные, упорные бои. В сообщениях Совинформбюро после лаконичной формулы "…на фронтах существенных изменений не произошло" ежедневно отмечались активные боевые действия на Кубани.
Однажды редактор возвратился из очередной поездки в политотдел армии необычайно оживленным и приказал Станицыну собрать работников редакции.
- Всех курящих, - загадочно сказал он. - Ну, а ты будешь допущен в виде исключения.
Кроме Станицына, в редакции курили все.
Когда немногочисленный наличный состав собрался, редактор достал из полевой сумки коробку папирос, раскрыл ее и торжественно сказал:
- Закуривайте!
Папиросы были в то время вообще редкостью. Военторг снабжал курильщиков так называемым "филичевым" табаком, мнения о котором резко расходились. Одни утверждали, что его нужно нюхать, другие, наоборот, считали, что им следует пересыпать постели в целях борьбы с блохами. Во всяком случае курили его с отвращением. Редактору не пришлось повторять своего приглашения.
Все с наслаждением закурили. По комнате поплыл ароматный дымок.
-. Ну, а теперь присмотритесь к коробке, - сказал редактор.
Коробка была обычной: надпись "Наша марка", изображение большой сургучной печати. А поверх всего этого бледно-голубой краской были напечатаны крупные цифры: "1943".
- Производство нынешнего года! - ахнул Тараненко. - Значит, ДГТФ уже работает?!
- Работает, - взволнованно подтвердил редактор. - А ведь вы знаете из газет и писем, что фашисты разрушили ее до основания. Все цехи взорваны и сожжены. На месте фабрики - груда пепла. И вот - уже работает, уже возродилась…
- Как феникс из пепла! - воскликнул кто-то.
Редактор поморщился.
- Эта мифология для нас становится мелковатой, - сказал он. - Подумаешь, возродилась из пепла птичка, хотя бы и крупных размеров. Вот когда возрождается такая фабрика, как ДГТФ, или такой завод, как "Сельмаш", на котором двадцать тысяч человек работало, - это событие, которое волнует. Об этой папиросной коробке обязательно надо рассказать нашим читателям. Ну, а теперь возьмите себе еще по папиросе и идите работать!
- Я полагаю, - добавил редактор, когда все уже направились к дверям, - можно не говорить о том, что работать мы обязаны теперь еще напряженнее.
Этого редактор действительно мог не говорить. Коллектив и без того старался. На редакционных Фанерках, где распределялась скудная газетная площадь, начальники отделов ожесточенно боролись за место.
Горбачев при этом любил полистать комплект и с неумолимой логикой доказать, что партийный отдел за последнюю неделю зажимали, а следовательно… Тараненко много говорить не любил, считая, что материалы его отдела сами за себя постоят. Что сейчас самое главное? Наступление. Какой отдел освещает боевые действия на фронте? Фронтовой. Так о чем же говорить?
Но тут взвивался пылкий Сеня Лимарев и, сверкая глазами, доказывал всю важность информации, а также агитации фактами.
Слушая эти речи, Станицын только вздыхал и время - от времени напоминал: "А газета все-таки не резиновая". Редактор курил, терпеливо давая высказаться начальникам отделов, потом делил газетную площадь по-своему, проявляя при этом мудрость Соломона.
Гонорара в армейской газете не платили. Передовые, которые писались в отделах, шли без подписи. Стало быть, ни денег, ни славы начальникам "отвоеванная" газетная площадь не приносила. Тем не менее "воевали" за нее очень упорно. И когда кто-либо из начальников отделов выходил с планерки с удовлетворенным видом, это скорее всего означало, что он нахватал столько работы, что не будет всю неделю покоя ни ему самому, ни инструкторам. Наградой служило сознание, что ты сделал для фронта все, что мог, да скупая похвала редактора.