Серегин сел на траву, снял пилотку.
Внизу лежала узорная равнина. Капризная горная речушка вышила на ней замысловатый рисунок. Сочно зеленели прибрежные ивы. С восточных склонов гор уже протянулись длинные мягкие тени. Вечерний воздух был хрустально чист, и в нем обманчиво близко, распластав острые крылья, медленно плыла серебристо-розовая птица.
- Хорошо! - от души вырвалось у Серегина. - Вы любите горы?
Девушка покачала головой.
- Не очень. Тесно здесь. Я степь люблю, - и, немного помолчав, добавила, - и море.
- До войны вы жили у моря?
- Нет, в степи, - ответила она.
Может быть, она любила море потому, что оно напоминало ей степь? За цветастым ковром долины, в рамс двух гор, высящихся на берегу, виднелся кусок темно-голубой глади. Она резко отделялась от блеклого неба линией горизонта, неправдоподобно прямой среди хаоса гор и лесов.
- Так, может, вы землячка? С Дона?
Девушка кивнула.
У Серегина вертелись на языке десятки вопросов, вполне естественных в любом другом случае. Можно было бы спросить, например, где же именно девушка жила, чем занималась. Но эти обычные вопросы, которыми на фронте обменивались миллионы людей, казались ему неуместными здесь.
- Хороша донская степь, особенно по утрам, - сказал Серегин. - В брызгах росы, будто умытая… Воздух, как родниковая вода, - чистый и свежий… Птицы поют…
- Вы поэт? - спросила девушка и взглянула на Серегина с легкой усмешкой.
- Нет, прозаик, - смущенно ответил тот, вспомнив о своих заметках, подписанных "Наш корр.".
Серегин стал рассказывать о том, как в детстве ему довелось пожить лето на Дону, в старой станице, утопающей в садах. В станице был рыбацкий колхоз. Серегин плавал на другой берег смотреть, как тянут невод, и угощаться из колхозного котла наваристой ухой, пахнущей дымком и степными травами. Девушка слушала внимательно и, лишь когда Серегин замолчал, глухо сказала:
- А теперь там немцы.
- Ну, ненадолго! - убежденно ответил Серегин.
Она кивнула головой и поднялась:
- Надо итти.
Солнце уже совсем завалилось за горы. В долине струился, поднимаясь все выше и выше, сиреневый сумрак.
- Можно еще встретиться с вами? - пробормотал Серегин, вставая.
- Можно, - просто сказала девушка. - Перед вечером я люблю сидеть на этой полянке.
А он-то думал, что сделал открытие!
- Как вас звать? - спросил Серегин.
- А зачем?
- Да неудобно как-то разговаривать, не зная имени.
- Галина. Называйте меня Галиной.
- А я - Михаил.
- До свиданья, Михаил, - сказала она и легко побежала по тропинке.
Серегин остался на поляне и только через несколько минут заметил, что продолжает беспричинно улыбаться.
Спать не хотелось, на дежурство итти было рано. Побродив вокруг редакции, Серегин, сел на паперть бывшего храма. Каменная стена, нагретая за день, излучала уютное тепло. Он мог бы задремать, положив голову на ладони и слушая шорохи ночи, но вот послышались чьи-то тяжелые шаги. Неподалеку от Серегина они затихли.
- Ну, говорите, товарищ Колесников, какое у вас дело?
Это спрашивает Горбачев - начальник партийного отдела и секретарь парторганизации редакции. По добродушным интонациям его голоса Серегин легко представляет, какое у него сейчас лицо: легкая улыбка и внимательно прищуренные глаза.
- Дело у меня, товарищ старший политрук, серьезное.
Колесников в штатах издательства значится переплетчиком, вообще же он, что называется, "на все руки мастер": он и сапожничает, и портняжничает, и может подстричь "под бокс". Серегин никогда не видел его праздным. Чаще всего он занят подготовкой бумаги для газеты: разматывает рулон и режет его бесконечную ленту на стандартные листы. При этом он бывает осыпан бумажными стружками, кудрявыми, как тополевый цвет. Колесников худощав, белобрыс, подвижен, голос у него юношески звонкий. А сейчас этот голос звучит как-то странно: сдавленно, прерывисто. Должно быть, Колесников сильно взволнован. После долгой паузы он говорит:
- Хочу подать батальонному комиссару рапорт, чтоб отпустил меня на передовую. А вас, товарищ старший политрук, прошу как секретаря парторганизации: поддержите!
- Что случилось? - спрашивает Горбачев.
- Армавир немцы заняли. А моя семья туда эвакуировалась, - совсем тихо говорит Колесников.
Молчание. Потом Колесников торопливо продолжает:
- Как подумаю, что они там переживают, - душа горит. А мы тут во втором эшелоне. Порой кажется, будто и войны нет… Я бумагу режу, а там люди жизнь отдают.
Он произносит это с такой силой и такой болью, что у Серегина по спине, пробегают мурашки.
- Так, - отрывисто говорит Горбачев, - ходатайство ваше я поддерживать не буду и рапорт подавать не советую. Мы тоже воюем… Наше дело очень важное… А когда потребуется - возьмут на передовую и вас, и меня, и батальонного комиссара. А пока надо стоять на своем посту.
- Товарищ старший политрук!
- Думаете, вам одному сейчас так тяжело? - мягко спрашивает Горбачев.
Опять молчание.
- Докуда ж он дойдет? - спрашивает Колесников, и в его голосе слышится тревога не только за свою семью.
- Трудно на это ответить, - негромко говорит Горбачев. - Одно только могу сказать твердо: куда бы он ни дошел - долго на нашей земле не пробудет… Выгоним! Помните, что Сталин сказал?
- Помню.
- А с семьей вашей, надо надеяться, все будет благополучно.
Помолчав, Горбачев добавляет:
- У меня тоже старики остались в Таганроге. Никаких известий не имею.
Долгая, тяжелая пауза. Потом Колесников сдавленно спрашивает:
- Разрешите итти, товарищ старший политрук?
И, получив разрешение, уходит. А Горбачев еще стоит и, пытаясь закурить папироску, долго чиркает кресалом и никак не может высечь искру.
4
Когда Серегин вошел в редакцию, верстка уже была в разгаре. Отражая свет двухсотсвечовой лампочки, над талером сияла глянцевитая лысина верстальщика Кучугуры.
Газету читает каждый. Она для советского человека все равно, что хлеб. Однако все знают, что хлеб печет пекарь, но мало кому известно, что газету делает метранпаж, или, по-русски, верстальщик. Есть большие типографии, оборудованные по последнему слову техники, где набор производится на сложных машинах, где мощные ротации, шумя горячим ураганным ветром, разматывают бесконечные рулоны бумаги и выдают в час десятки тысяч экземпляров аккуратно сложенных газет. И есть еще типографии, где газета, величиной с носовой платок, печатается на стареньком станке, который крутят ногой, как швейную машинку. Но все равно и та и другая газеты сверстаны руками метранпажей. Это они поставили на свои места заметки и статьи, и клише, и заголовки, и линейки, для прочности пристукнули их широкой деревянной шляпкой типографского шила, без которого верстальщик немыслим так же, как сапожник без шила сапожного.
Обычно верстальщики отличаются самостоятельностью взглядов и склонны критиковать редакцию. Сочетая личный и общественный интерес, они стремятся закончить верстку в срок и даже досрочно, а поэтому резко отрицательно относятся к переверсткам и неточным макетам. Нерадивые секретари, составляющие приблизительные макеты, в душе побаиваются верстальщиков.
Газету "Звезда" верстал Федор Ильич Кучугура, сержант и старший наборщик. Под его началом находились второй верстальщик Никанор Сысоев и два наборщика: Сеня Балабанов и Ваня Клименко. У Кучугуры были седеющие кустистые брови, которые остряки советовали ему зачесывать наверх, чтобы скрыть лысину, утиный нос и очень подвижные тонкие губы, заставлявшие подозревать их обладателя в некотором-ехидстве.
Долгие годы командуя свинцовой армией букв, которые в его руках послушно строились в ряды, Кучугура привык очень вольно обращаться со словом: то заменит буквочку - так сказать, сделает опечатку, то приладит иное слово совсем будто не к месту и смотрит, что из этого получится. К счастью для Кучугуры и тех газет, которые он верстал, эта привычка проявлялась только в устной речи. В наборе он не позволял никаких отклонений от оригинала и был первоклассным мастером своего дела. Сейчас Кучугура правил корректуру: в пальцах левой руки у него было зажато десятка полтора литер, шилом он выдергивал из стоящего на талере набора ошибочно поставленную букву, вставлял на ее место нужную и шляпкой шила забивал ее до конца.
- Добрый вечер! - приветливо сказал Серегин. - Как с версткой?
- В общем и среднем, - ответил Кучугура, - верстка идет нормально. Однако на второй полосе имеются "хвостики".
- Это чепуха, - заявил Серегин, - давайте сокращу. - Почему-то он чувствовал необычный прилив энергии.
- Ника, - скомандовал Кучугура, - полосу товарищу дежурному!
Ника Сысоев расторопно стал делать оттиск.
У Ники крутой подбородок, вздернутый нос и русый хохолок на макушке. Когда он резиновым валиком накатывает на полосу краску, хохолок то валится набок, то снова становится торчком. Убедившись, что краска легла на весь набор ровным слоем, Ника аккуратно кладет на полосу лист влажной бумаги, покрывает его куском черного сатина и - тах-тах-тах-тах, - это звучит как пулеметная очередь, - быстро и размеренно шлепает по материи большой щеткой. Затем движением фокусника он снимает черную материю и осторожно отделяет бумагу от набора. Фокус удался - оттиск получился ясный и ровный.
Серегин взял пахнущий керосином оттиск и сел за стол. Ника показал ему "хвостики".
- Вот отсюда надо сократить десять строк, отсюда - восемь. Из вашего очерка - пятнадцать.
Итак, никогда не ошибающийся Станицын и на этот раз оказался прав: очерк еще надо сокращать.
- Хорошо, - быстро сказал Серегин, - сейчас мы его подрежем!
Он начал читать. В оттиске очерк выглядел чужим и с каждым абзацем казался Серегину все хуже и хуже. Построен очерк примитивно, язык серый, сравнения шаблонные, портреты людей сделаны невыразительно. Настроение Серегина испортилось. Он еще и еще перечитывал свое произведение, выискивая подходящие для сокращения места, и все больше и больше убеждался в том, что очерк безнадежно плох. Удивительно, как его пропустил Станицын! Ну что ж, он пропустил, а Макаров снимет. Вот это будет позор! Тотчас Серегину начало казаться, что и Кучугура поглядывает на него как-то странно. Вспомнил он, что и Бэла Волик сегодня избегала с ним встречаться и разговаривать. Должно быть, она боится, что Серегин спросит у нее об очерке и надо будет сказать правду.
Несчастный, автор краснел от стыда и уже без всякой жалости резал свое неудачное детище. Между тем Кучугура, который действительно поглядывал в сторону Серегина, но думал при этом только о том, как бы побыстрей получить сокращения, подложил ему оттиск первой полосы, где тоже имелись небольшие "хвостики".
В редакцию вошел накладчик Вася Шестибратченко - высокий, застенчивый, как девушка. Он поздоровался и скромно присел в сторонке на бумажный рулон. Трудолюбивый и старательный, Вася появлялся в редакции каждую ночь задолго до окончания верстки, терпеливо ожидал, когда будут готовы полосы, и лишь тогда будил печатника - своего старшего брата Тимофея. До войны Вася работал в типографии областной газеты. Там у него завязалась трогательная, чистая любовь с накладчицей Лидой, маленькой толстушкой, подвижной, как шарик ртути. Они решили пожениться. В субботу они побывали в загсе. Это было 21 июня 1941 года. Через два дня Васю призвали в армию. В левом кармане его гимнастерки лежала фотография - миловидное женское лицо с круглыми серыми глазами, в которых застыли недоумение и обида. Чуть ли не через день Вася получал теперь аккуратно свернутые маленькие треугольнички.
Все в редакции знали историю Васиной любви и так быстро оборванной семейной жизни. Иногда над Васей беззлобно подтрунивали.
- Что, Вася, не спится? - спросил Кучугура.
- Как можно спать, когда в мыслях молодая жена! - немедленно подхватил Ника. Однако он заметил, что Кучугура сегодня не расположен подшучивать над сердечными делами Шестибратченко, и моментально перестроился.
- Ничего, Вася, - сочувственно сказал он, - теперь война скоро кончится. Вот откроется второй фронт, разобьем Гитлера, и снова встретишься со своей Лидой.
Вася молчал, заметно розовея.
- Что такое? - поразился Ника. - Ты вроде мне не веришь? Спроси хоть у товарища сержанта. Верно ведь, что второй фронт откроется вскорости?
Вопрос как будто адресован Кучугуре, но Серегин понял, что хитрый Ника закинул крючок в его сторону. Увы! Серегин знал об этом не больше, чем Ника.
Кучугура нахмурил клочковатые брови и с сердцем стукнул шляпкой шила по набору.
- С моей точки мнения, - сердито сказал он, - нам этого еще долго ждать придется.
- Почему же? - спросил хитрый Ника, с удвоенной энергией загоняя в полосу шпоны. Он знал, что Кучугура не терпит, когда разговоры мешают работе.
- А потому, - внушительно сказал Кучугура, - пока толстопочтенный Черчилль раскачается…
Тут Серегин решил, что ему надо вмешаться в разговор.
- Федор Ильич, - сказал он, - Черчилль - глава союзного нам государства. Так говорить о нем нехорошо. А второй фронт - дело сложное, требует серьезной подготовки.
- Эх, товарищ младший политрук! - воскликнул Кучугура. - Липовый он союзник. Ведь вы этого Черчилля, наверно, недавно знаете, да и то по книжечкам да газетам, а я с ним с тысяча девятьсот восемнадцатого года знаком.
- Лично? - изумился Ника.
- Ну, не лично, а через его представителей. Небось тогда он интервенцию быстренько организовал. Вот я в Мурманске и познакомился с ним. До сих пор, как вспомню, аж волосы дыбом встают!
Хотя Кучугура сказал это угрюмо, все засмеялись, глянув на его гладкую, как бильярдный шар, голову.
5
Ответственный редактор обычно читал полосы за одним столом с корректорами. Ровно в два часа ночи он выходил из своих закулисных апартаментов, всегда застегнутый на все пуговицы и выбритый до синевы. Надевая очки в черепаховой восьмигранной оправе, - редактор пользовался ими только при чтении, - он обращался к Бэле Волик неизменно с одним и тем же вопросом:
- Ну, как у нас сегодня дела?
В ответ, Бэла безмолвно разворачивала перед редактором мокрые полосы. В дежурство Серегина никаких отклонений от этой традиции не было.
При появлении редактора Серегин снова затомился, ожидая, что Макаров прикажет снять очерк. Со своего места он видел лишь подстриженный затылок и крутые плечи батальонного комиссара (в молодости редактор работал грузчиком в Новороссийском порту), которые никак не выражали его настроения. Читал Макаров медленно и очень внимательно, - Серегин успел выкурить, три длинные самокрутки, пока увидел, что редактор оторвался от полосы. Вот сейчас он скажет!.. Редактор действительно что-то сказал Бэле Волик, которая метнула быстрый взгляд в сторону Серегина. Истомленный ожиданием, чтением оттисков ж бессонной ночью, многострадальный автор уже смирился с воображаемой неудачей. Он сидел, вперив глаза в гранку сводки Совинформбюро, и, ничего в ней не разбирая, готовился услышать вопрос Кучугуры: "Так чем будем заменять очерк, товарищ дежурный?" Но вопроса этого не последовало. Кучугура получил подписанную редактором полосу и стал ее заделывать. У Серегина камень свалился с сердца. Может, очерк и не такой уж плохой?
В четвертом часу братья Шестибратченко с помощью верстальщиков потащили полосы на машину. Печатная машина установлена в кузове грузовика. Отросток ее вала выпущен сквозь стенку кузова и снабжен маховиком, который можно вращать вручную или мотором от движка. Вручную пришлось крутить только два раза - во время отхода. Пока Шестибратченко, приготовляя полосы, орудовал в недрах фанерной будки, воздвигнутой над печатной машиной, дежурному нечего было делать.
Серегин вышел во двор, постоял, поеживаясь от утренней свежести, слушая, как в непроницаемом мраке вдалеке плачут шакалы. Хлопнула дверь, по камням застучали легкие каблучки.
- Шестибратченко, возьмите оттиски!
Каблучки возвращаются и останавливаются возле Серегина.
- Друг мой, - слышит он из тьмы, - что вы здесь стоите?
- Курю.
- Ах, курите? А я думала - считаете звезды. Я вижу, вы уже начали зазнаваться.
- Чего же мне зазнаваться?
- Ну как же! На глазах у изумленных сотрудников вы стали выходить в таланты!
- Да откуда ж это видно? - говорит Серегин, опасаясь подвоха.
- Как - откуда? Написали хороший очерк.
- Это кто ж сказал, что он хороший? - недоверчиво спрашивает Серегин.
- Вот тебе и на! Я говорю! Разве этого мало?!
- Бэла, - просительно говорит Серегин, - умоляю вас, будьте искренней. Ведь я же знаю, что вы ни за что на свете не скажете обо мне ничего хорошего.
- Боже мой, - притворно ужасается Бэла, - вы видите меня насквозь! Вот теперь я убедилась, что вы действительно инженер человеческих душ. Ну хорошо, так и быть, скажу: ваш очерк очень понравился батальонному комиссару.
- Шутите! - пробормотал Серегин.
- Вы удивлены? Я тоже.
Некоторое время оба молчат. Серегин ждет, что Бэла сообщит подробности, но Бэла тоже молчит, потом неопределенно вздыхает и уходит.
Серегин берет у Шестибратченко оттиск полос без приправки и несет их в редакцию, чтобы еще раз проверить, не вкралась ли куда-нибудь коварная опечатка. Это - последняя проверка. Когда он заканчивает ее и выходит во двор, оказывается, что уже наступил рассвет. Макушки гор сияют нежной зеленью, на склонах тают клочья тумана, свежий ветерок из ущелья колышет гибкие ветви ивы, под которой - для маскировки - поставлен печатный цех на колесах. Скрытая в фанерной будке печатная машина шумит, как морская волна. Вот ее рычаги и шестеренки с ровным гулом и шелестом подкатывают тяжелую плиту с набором. И подобно тому, как морской вал, грохоча, обрушивается на мелочь прибрежной гальки, так и вал печатный, вздыхая, давит и тискает черную икру набора. Волна расплескалась, отползает, шурша, назад, и шестерни с шорохом отводят из-под вала плиту. Но вот волны начали накатываться все чаще и чаще, они уже бегут одна за другой в ровном напряженном ритме. Это Шестибратченко пустил машину на полную мощность, и она размножает газету с произведением Серегина со скоростью тысячи оттисков в час.
На камешках возле печатного цеха сидят два бойца - связные из частей - в ожидании газет. Один из них держит в руках газетный лист, чуть пахнущий скипидаром и еще липкий от непросохшей краски, и читает, беззвучно шевеля толстыми губами. Второй боец, раздобыв у Шестибратченко лист бумаги, оторвал длинную узкую ленту, свернул в трубку и с большим искусством изготовил козью ножку, более похожую, впрочем, на гигантскую ножку кузнечика.
- Сем, слышь, сыпани-ка, - говорит он читающему бойцу, протягивая к нему руку с бумажной ножкой.
Но Сема только досадливо поводит локтем и продолжает читать. Серегин подходит ближе, чтобы выяснить, чем увлечен боец, и - о радость! - видит, что это его очерк.
- Сем, - нудным голосом повторяет обладатель ножки, - ну сыпани, что ли.
И как будто специально для того, чтобы рассеять последние сомнения Серегина, Сема говорит сырым, не устоявшимся после сна голосом:
- Погоди, не мешай. Тут вот про разведчиков здорово рассказано.