- А вы еще к нам приезжайте, - сказал старший лейтенант.
- Обязательно! - горячо ответил Серегин и поспешил за Незамаевым, который уже шагал вместе с майором к политотделу.
- …в частях подъем, - услышал он слова майора, что-то рассказывавшего Незамаеву. - Ведь только и говорят о прорыве да спрашивают, когда же мы начнем наступать. Сегодня у нас в полках комсомольцы собрания проводят…
- Верю всей душой, - убежденно сказал Незамаев, - что с отступлением кончено и теперь будем итти только вперед! И прорыв этот - начало.
Серегин понял, что речь шла о прорыве на Западном и Калининском фронтах.
8
Шофер скучал у редакционной полуторки, укрытой под сенью разлапистых кленов.
- А где Косин? - спросил Незамаев.
- Старший лейтенант сказал, что он пойдет на комсомольское собрание в полк Королева, и просил подождать его на развилке, - доложил шофер.
- Отлично. Поедем на развилку, - согласился Незамаев.
Километрах в двух от политотдела машина остановилась у неширокой тропы, уходящей в горы. Шофер завел грузовик в укромное местечко, а Незамаев и Серегин постелили шинели на тенистой лужайке.
- Располагайся как следует, - посоветовал Незамаев. - Ждать, наверно, придется долго. Я этих комсомольцев знаю: народ горячий, в регламент не укладываются.
Он снял сапоги, снаряжение и растянулся на шинели. Серегин последовал его примеру.
- Ты когда из редакции? - спросил Незамаев.
Серегин ответил.
- А сюда на чем добирался?
- На "катюше", - скромно сказал Серегин.
- Ого! - с уважением произнес Незамаев.. - Это выглядит зрело. Что ж ты, будешь очерк о них писать?
- Возможно, - неуверенно ответил Серегин. Вопрос этот застал его врасплох. Он еще и не задумывался над тем, что напишет о гвардейцах. Но, мысленно полистав свои записи, Серегин понял, что для очерка у него нет материала. Ему было известно несколько интересных фактов из боевой жизни гвардейцев, он еще был полон впечатлений от залпа, но на одном описании залпа, хоть и очень эффектном, очерка не построишь, - надо говорить о людях. А что он знает о Рябове, о шофере, который ехал на огневую с книжкой Шекспира в кармане, о старшем лейтенанте, который так вдохновенно командовал батареей? Ведь он даже не узнал их фамилий! Увлекся внешностью, техникой, а о людях забыл.
- Нет, не буду я писать очерка, - хмуро сказал он. - Скажи мне ради бога, Вячеслав, по-дружески: может, мне за этот высокий жанр и не стоит браться? Уж больно тяжело он мне дается. Да и вообще я как-то мучительно пишу. Понимаешь, каждую фразу рожаю с усилием. Пока пишу - ничего, а потом кажется - все не так…
Незамаев, приподнявшись на локте, внимательно смотрел на взволнованное лицо Серегина.
- Ах ты, голубая душа! - ласково, сказал он. - Да ведь это и хорошо, ведь так и надо, чтобы с муками писалось, с болью. Литература - это тяжелый труд, вечные поиски меткого слова, яркого и точного образа. А легко пишут только самодовольные халтурщики.
- И хватки у меня нет, - уже не так мрачно пожаловался Серегин. - Вот ты спросил насчет очерка, я прикинул - материала не хватит. Иногда бы надо вопрос задать, а я стесняюсь. Ведь мне не будут месячные командировки давать для изучения характеров, - тут надо на лету все хватать: война идет, люди не ждут.
- Это верно, - усмехнулся Незамаев. - Ну, хватка со временем придет. Она - результат опытности. И потом, должен тебе сказать, изучение характера и психологии героев никогда не бывает исчерпывающим. Литератору иногда приходится домысливать, больше полагаться на свой опыт и интуицию, чем на кропотливо собранные факты.
- Интуиция? - переспросил Серегин. - Ну уж нет!
Насчет интуиции у него давно сложилось определенное убеждение. Еще когда он начинал работу в газете, первый его редактор пригласил из Москвы очеркиста. Столичный очеркист прибыл. Правда, никто в редакции не встречал его фамилии на страницах центральной прессы, но держался он с большим апломбом. Приезжий был облачен в клетчатый костюм спортивного покроя, шоколадное пальто с шалевым воротником и шапку-"бадейку".
Когда прошло несколько дней, необходимых для акклиматизации, очеркист выехал в первую командировку. К нему придали Мишу Серегина, чтобы он помог ориентироваться в незнакомых местах, а главное, чтобы поучился у москвича, как надо работать. Ехать пришлось недалеко, на крупную сортировочную станцию, о знатном составителе которой надо было писать очерк. Прибыв туда, очеркист первым делом подошел к расписанию и выяснил, когда идут поезда в обратном направлении.
Знатного составителя они нашли на путях. Они присели на штабели запасных шпал, и очеркист стал выдергивать у составителя факты его биографии с таким проворством, с каким расторопная хозяйка общипывает курицу.
Уже через несколько минут очеркист любезно простился со своим героем и бодро зашагал к перрону. Серегин последовал за ним, решив, что, видимо, личности составителя показалась приезжему недостаточно яркой для очерка. Так Серегин объяснил и любопытствующим сотрудникам редакции. Каково же было всеобщее изумление, когда через три дня в газете появился огромный очерк о составителе, подписанный приезжим мастером пера! И чего только в этом очерке не было! Картины производственной деятельности непринужденно сменялись бытовыми сценками, в которых фигурировала жена составителя (давалось описание ее внешности) и его дети (воспроизводился умилительный лепет младшего сына). Серегин только ахал, читая это произведение. Известно было, что очеркист к составителю больше не ездил. Стало быть, изучение героя ограничилось десятиминутным разговором.
Потрясенные работники редакции обратились к автору очерка. Он снисходительно объяснил, что ему достаточно иметь фактическую основу, скелет. Остальное он дополняет с помощью творческой интуиции. По всем признакам, творческая интуиция была у приезжего необычайно мощной, так как писал он очень обильно и за короткий срок значительно опустошил скромный гонорарный фонд редакции. Между тем было замечено, что этот автор ни под каким видом не ездит туда, где один раз уже побывал, и старательно избегает вторичных встреч со своими героями. В редакционном коллективе поняли, что приезжий очеркист - просто беспардонный халтурщик. И в один прекрасный день шоколадное пальто и "бадейка" тихо отбыли в неизвестном направлении.
Серегин тогда же решил, что с интуицией надо быть сугубо осторожным.
9
- А вот и виртуоз факта, мастер информации, король репортажа! - воскликнул Незамаев.
Мастер информации торопливо спускался по тропе. Подойдя, он искательно улыбнулся Незамаеву, кивнул Серегину, бросил на траву шинель и достал из кармана платок. Зажав его в кулаке (так, что цвет платка остался неизвестным), он стал вытирать красное лицо и затылок.
- Невероятная жара! - пожаловался он, закончив эту операцию.
- Очень тонкое наблюдение, - согласился Незамаев, неохотно натягивая сапоги.
Серегин, как всегда при появлении Косина, внутренне ощетинился. В нем вызывали глубокое раздражение и вкрадчивый голос Косина, и его глаза, ускользающие от прямого взгляда собеседника, и походка, и манеры, - одним словом, все в Косине не нравилось Серегину, и, будучи прямолинейным в выражении своих чувств, он не всегда умел скрывать эту неприязнь. Он откровенно обрадовался, когда Незамаев уступил Косину место рядом с шофером, которое мог бы занять по старшинству, а сам полез вместе с Серегиным в кузов, на ветерок.
На крутом повороте лесной дороги корреспонденты остановили машину. Косин пробормотал что-то насчет артиллеристов и исчез, а Незамаев и Серегин, взяв свои полевые сумки, свернули по тропе направо и стали медленно подниматься на гору, поросшую густым дубняком и орешником. Почти беспрерывно трещали пулеметы, горное эхо разносило звуки стрельбы по всем ущельям, и потому трудно было определить, где стреляют.
Высокий, слегка сутуловатый Незамаев шел впереди.
До войны Незамаев работал доцентом в одном из институтов. Добровольно ушел на фронт. Был он человек вспыльчивый, острый, грубоватый, но, когда "отходил", становился молчаливым и стыдился своих резких выходок, подчас возмущавших товарищей.
Серегин шагал за Незамаевым, вслушивался в пулеметный грохот и жадно вдыхал горьковатый запах припаленных солнцем трав, в которых верещали беззаботные кузнечики. Подъем был тяжелый, крутой. Вскоре корреспонденты вынуждены были сделать привал.
Они присели в тени огромного, увитого папоротником камня. Незамаев протер залитые потом очки и протянул Серегину обшитую сукном трофейную флягу:
- Пей.
- А что это? - отодвинулся Серегин.
- Не водка, конечно. Чистейшая родниковая вода, в ущелье набрал.
Вытянув ноги, Серегин лег и закрыл глаза. Незамаев долго возился с флягой, потом тоже прилег и вздохнул, глядя в голубеющее небо.
- Да, брат, тяжкое это дело…
- Что?
- Война.
- Но ты, кажется, мог не итти на фронт, - Серегин открыл глаза, - мог эвакуироваться и делать свое дело в тылу.
- Да, мог, - Незамаев кивнул, - но не захотел.
- Почему?
- Потому что я, как и все другие, должен был защищать нашу землю. Ведь это, как бы тебе сказать… особая война… единственная… Она навсегда уничтожит все войны, убийства, ложь… Она, и только она, принесет людям мир… Об этом трудно говорить, но это понятно каждому из нас, потому что мы уже привыкли быть свободными людьми и привыкли уважать человека…
Незамаев приподнялся на локте.
- И знаешь, Миша, что я считаю в нашей жизни самым главным? - возбужденно сказал он.
- Что? - спросил Серегин.
- То, что мы знаем путь к человеческому счастью. Именно этот путь мы сейчас и защищаем - и ты, и я, и весь наш народ…
Он помолчал и взглянул на Серегина посветлевшими глазами:
- Так-то, брат мой. Поэтому я и на фронт пошел…
Отдохнув у камня, Серегин и Незамаев отправились дальше. Они поднялись на гребень горы, пересекли глубокое ущелье и вышли к командному пункту полка. Здесь им посоветовали побыть на высоте "307", которую обороняла рота лейтенанта Парамонова. Высота "307" прикрывала левый фланг "Черепахи", и немецкие гренадеры пытались захватить эту тактически важную позицию.
От КП полка они шли уже в сопровождении связного. Ясно ощущалась близость боя: горное эхо несло по ущельям частую дробь автоматов и пулеметов, сквозь которую можно было разобрать резкие звуки минных разрывов.
Два дюжих санитара пронесли вниз тяжело раненного бойца. Он лежал молча, откинув бессильную руку и глядя вверх мутными, запавшими глазами. Потом, мелькая среди дубовых стволов, пробежали солдаты с котелками, прошел коновод с рыжим жеребцом в поводу.
Незамаев и Серегин поднимались по кривой тропинке, держась за тонкие стволы деревьев. Через пятнадцать минут они добрались почти до самой вершины и хотели итти к темнеющему впереди блиндажу, но связной крикнул:
- Ложись!
Серегин упал.
Сверху, над кронами деревьев, раздался треск, точно кто-то свирепо рвал огромный холст. В ту же секунду справа грохнул разрыв, и осколки мины, отсекая ветви и откалывая щепки от дубовых стволов, разлетелись в разные стороны…
В блиндаже Незамаев и Серегин увидели командира роты лейтенанта Парамонова, маленького блондина с пыльно-серым лицом, какое бывает у смертельно уставшего человека, и воспаленными глазами. Он кричал в телефонную трубку:
- Папирос, папирос прошу срочно подбросить. Курить совершенно нечего!
Он повернулся к корреспондентам, мельком взглянул на их бумаги и заговорил возбужденно:
- Не дает, сволочь, отдыха ни днем ни ночью… Люди у меня засыпать начинают по щелям… Третьи сутки без сна…
Серегин поспешил протянуть Парамонову портсигар.
- Спасибо, я не курю, - сказал лейтенант и, должно быть, заметив удивление Серегина, пояснил: - А что я по телефону говорил, так это мы мины папиросами называем. Попал шальной снаряд в повозку! - остались мы совсем без запаса. Хорошо, противник во время жары прохлаждается, а то хоть кулаками отбивайся…
- А противник далеко отсюда? - спросил Незамаев.
- Метрах в ста пятидесяти, а на левом фланге еще ближе, - хмурясь, ответил лейтенант.
Они посмотрели в амбразуру. В узкую прорезь видна была каменистая поляна, на которой кое-где бугрились брустверы окопов. Неожиданно раздался двойной разрыв, поляну перед блиндажом заволокло дымом, а в амбразуру потянуло кислым запахом отработанной взрывчатки. Корреспонденты на всякий случай отодвинулись, но Парамонов не отвел от амбразуры красных от бессонницы глаз. Серегин вдруг почувствовал неловкость: ему показалось, что они мешают этому усталому, не спавшему трое суток человеку; что сейчас здесь, в бою, никому нет дела ни до корреспондентов, ни до газеты; что Парамонов, должно быть, думает о том, как бы скорее проводить пришедших не во-время гостей. Но Парамонов этого не думал. Убедившись, что за разрывами мин не поднимаются в атаку немецкие гренадеры, он повернул к корреспондентам повеселевшее лицо.
- Значит, хотите наших людей показать? В "Звездочке"? - сказал он. - Это хорошо. Люди заслужили… Пулеметчика Ильченко надо показать, у него на счету больше сорока фашистов. Сержанта Звигунова - восемь раз поднимал взвод в атаку… Политрука Коробова - обязательно! Имеет ранение в руку, а из окопов не уходит. Он и сейчас там! - Парамонов кивнул головой в сторону позиций. - Вы записывайте, я вам все расскажу.
Поглядывая в амбразуру и вслушиваясь в стрельбу, лейтенант деловито рассказывал о своих людях. Серегин записывал, примостив блокнот на земляной выступ. Его радовало, что для. Парамонова беседа с корреспондентами была нужным, значительным делом.
- А с ними, с бойцами, поговорить можно? - спросил Серегин, когда все было записано.
- Можно, - ответил лейтенант, - только придется итти туда, потому что мне нельзя оголять точки…
- Конечно, - смутился Серегин, - я знаю…
Он повернулся к Незамаеву:
- Пойдем?
- Вернее, поползем, - поправил Незамаев.
- Нет, - сказал Парамонов. - Там, куда надо ползти, можно побывать только ночью. А сейчас можно пройти туда, где есть ходы сообщения.
Решили, что Серегин пойдет к пулеметчику Ильченко, а Незамаев попытается пробраться к сержанту Звигунову.
Путь по ходу сообщения неполного профиля, по которому можно было итти лишь согнувшись в три погибели под нестерпимо жгучими лучами стоящего в зените солнца, показался Серегину очень долгим. Раза два над головой у него шаркало, будто железной метлой, и в траншею сыпались комки земли и камешки. Это заставляло корреспондента сгибаться еще старательней, и он испытал большое облегчение, добравшись, наконец, до окопа Ильченко.
Пулеметчик Афанасий Иванович Ильченко оказался спокойным, хозяйственным человеком. Коренастый, с рыжими щетинистыми усами и толстым носом, он сидел в своем просторном пулеметном гнезде, вытянув ноги, и аккуратно вытирал промасленной тряпочкой вороненые запасные диски. Вокруг пулеметчика, как в киоске, лежали на вырубленных в окаменелой глинистой земле полках предметы его немудрого солдатского обихода: гранаты, вычищенный котелок, алюминиевые фляжка, кружка, ложка, противогаз, отвертки.
Увидев Серегина, Афанасий Иванович добродушно поздоровался с ним, подвинулся, чтобы дать место рядом, и охотно стал рассказывать о себе.
- Вы, должно быть, давно в армии? - спросил Серегин.
- Нет, зачем же? - удивился Ильченко. - Я сам колхозный плотник по профессии. А как началась война, конечно, в армию пошел, почти с первых дней на фронте…
Неимоверно жгло солнце. Перестрелка вокруг то совсем утихала, то вновь грохотала с прежней силой. Ильченко, разговаривая с Серегиным, все время посматривал в щель бруствера и, косясь на солнце, говорил успокаивающе:
- Сейчас он не полезет. Жарко. А он жары не любит… Парит, должно перед дождем.
Серегин долго говорил с Ильченко о его семье, о службе в армии, о днях отступления, о яростных боях в этом лесу и, слушая рассказы пулеметчика, проникался к нему все более глубоким уважением.
Ильченко, наблюдая за тем, как быстро корреспондент делает записи в своем блокноте, осведомился:
- Это что же? Про меня в газете будет напечатано?
- Да, товарищ Ильченко, про вас, - сказал Серегин.
- Это хорошо, - кивнул Афанасий Иванович, - пошлю заметку родным, пусть прочитают.
Пока Серегин находился в пулеметном гнезде, с запада от моря поднялась темная туча. Она медленно ползла к горам, скоро закрыла солнце и стала погромыхивать вначале глухими, потом все более басовитыми громами. По лесу пробежал ветер. Он понес по поляне опавшие листья, зашумел ветвями. Затем сверкнула нестерпимо белая молния, и вдруг хлынул дружный, густой ливень.
Серегина он застал в одном из ходов сообщения и за несколько секунд промочил до нитки. Выжимая на себе гимнастерку и отряхиваясь, Серегин вошел в блиндаж. Здесь уже был Незамаев.
- Мишенька! Бедняга! Вот уж, как говорится, намочило, да не высушило! - воскликнул Незамаев, увидев Серегина.
Конечно, во внешности человека, только что побывавшего под проливным дождем, есть что-то смешное; однако, по мнению Серегина, Незамаеву совсем не следовало так отрыто ухмыляться. Хорошо ему, что он успел попасть в блиндаж до ливня. Серегин хотел сказать своему спутнику что-нибудь колкое, что-нибудь могущее поддержать достоинство промокшего человека, но в этот момент в блиндаж вскочил Парамонов.
- Мины привезли! - возбужденно сообщил он. - Сейчас ставлю бойцов на переноску. Эх, людей у нас мало!
Он с такой откровенной надеждой посмотрел на Серегина, что корреспондент почувствовал невольное смущение.
- Я помогу, - торопливо сказал Серегин и подумал: "Все равно намок". - Где мины?
- Спускайтесь прямо вниз! - крикнул ему вслед Парамонов.
Дождь лил с прежней силой; неистощимая туча цеплялась за верхушки деревьев, погружая лес в сумрачную тень. Грязнопенные ручьи каскадами низвергались с горы.
Серегин скатился к подножию, где стояла повозка с минами, и включился в солдатскую цепь. Для того, чтобы передавать мины из рук в руки, людей было маловато. Поэтому каждому участнику цепи пришлось сновать, как снует челнок в ткацкой машине. Серегин с веселым азартом брал мины из рук соседа слева, делал несколько шагов и передавал их соседу справа, а затем возвращался назад, чтобы повторить все сначала. Но с непривычки он быстро утомился. Руки и шея заныли. Раздражал ливень.
Наконец все мины были разгружены, и, будто по уговору, прекратился дождь. Сразу стало светлее, потом туча расползлась, и на горы хлынул поток ослепительного горячего света. С наслаждением подставляя солнцу мокрую спину, Серегин размышлял, стоит ли подниматься наверх. Не хотелось карабкаться на гору, да и Незамаев теперь, когда дождь кончился, не будет, наверно, там засиживаться. И действительно, вскоре на склоне появился Незамаев.
Писатель не только промок так же, как и Серегин, но еще вдобавок был с головы до ног измазан грязью.
- Профессор, что с вами?! - с искренним изумлением вскричал Серегин.
- Видишь ли, Мишенька, - смущенно пояснил Незамаев, - ты ведь убежал вниз, а я стал в цепь на бугре, который немножко простреливается… Пришлось несколько раз ложиться… Почва там какая-то липкая, чорт ее побери…