Повернулся. Генерал подошел ко мне. Смотрю, в руках у него коробочка. Открывает. Осторожно берет в руки брызнувший радужными красками орден. Орден Красного Знамени… Что это, думаю, неужели мне? Да, генерал расправил ленточку ордена и приколол Красное Знамя мне на грудь, прямо к реглану. Сказал: "За храбрость, за находчивость, за честную службу Родине. Носи и гордись!" Ребята грохнули: "Ура!" А я стоял, растроганный, растерявшийся, и не знал, что делать. Шагнул к генералу, промямлил: "Служу Советскому Союзу!"
- С корабля - на бал? - усмехнулся Михаил Викторович.
- Представь. С корабля - на бал. Отошел я немного от шока и спрашиваю Борисова: "А как с гауптвахтой?" Отвечает: "Отсидишь. Двое отбухал, а сутки-то и сам бог велел". Вот тебе и на!
- Так и отсидел? - спросил Курносов.
- Не пришлось. Тут же подняли почти всех в воздух. Немцы над городом появились. Я вместе с Борисовым вылетел. И удачно. Срубили мы с ним еще по одному фашисту.
Павел подошел к воде, нагнулся, взял в пригоршню зонтик-медузу. Курносов наклонился рядом, тоже поймал белый зонтик.
- Сейчас, Михаил Викторович, за эту "губу" расплачиваться приходится. Хулиганство в воздухе пришили… И все же есть, браток, люди настоящие, и их большинство. Они и тогда, во время войны, понимали: да, человек нарушил дисциплину, допустил самоуправство. И за это его наказали. Правильно сделали. Но в то же время этот человек рисковал жизнью ради жизни других - он не дал фашисту обстрелять аэродром, принести нам вред, а может быть, и жертвы. И за это получил орден. Высший боевой орден. Так что же? Проступок надо вспоминать сейчас и вставлять при случае в строку, а про орден Красного Знамени забыть!
- Не кипятись, Павел, - успокоил его Курносов. - Ты писал?
- Писал.
- Кому?
- В область пока.
- Ну и что?
- Отказали.
- Не может этого быть. До него, наверное, не дошло.
- Как хочешь, так и думай.
- Эх, черт побери! Да как же это?
- Не знаю.
Павел, подержав в ладонях медузу, выбросил ее в море.
- Вот видишь, - обратился он к Михаилу Викторовичу, показывая руки.
- Что?
- Покажи свои ладони.
- Ну?
- Видишь, подержал ты совсем немного в руках медузу, и они уже покраснели. Почему? Медузы испускают яд. И обжигают. А на вид красивый безобидный зонтик. Бери, любуйся. Есть и у нас еще такие медузы. Сверху - розовенькие, синенькие, беленькие, а обжигают, и здорово, больно.
- Ну, это ты уж слишком, Павел, - возразил Михаил Викторович. - Разберутся, кто прав, кто виноват.
- Ты генерал?
- Да, в отставке.
- Тоже, значит, не у дел?
- Почему? Я не обижаюсь. Свое сделал. Теперь литературой занимаюсь.
- То-то и оно. Литературой. А мог бы ведь еще командовать. Командуют же твои одногодки. Миланин сидит в каком-то кресле?
- Сидит. Тот другой человек.
- Какой это "другой"?
- Как тебе сказать? Смирненький, что ли. Ну будет, пошли.
- Пойдем ко мне, - сказал Павел, вставая. - Переночуешь.
- Я не против.
Решили передохнуть в летнем кафе. Присели в плетеные кресла. Михаил Викторович заказал мороженое. Павел предложил по стопке коньяку. Курносов отказался.
- Не пьешь? - спросил Павел.
- Нет, понемногу употребляю. Но сейчас не хочу.
- Тогда я выпью.
- Не надо.
- Ладно, пусть будет по-твоему, - сдался Павел.
Поели мороженое. Освежились. Стадо даже легче дышать.
Михаил Викторович вынул бумажник, чтобы расплатиться, и из него будто нечаянно выпала фотокарточка. С нее на Павла взглянули знакомые глаза.
- Стой, стой! ~ Мальцев взял карточку. - Как она к тебе попала?!
- А почему она не может ко мне попасть? - удивился Курносов, пряча в бумажник снимок.
- Да это же…
- Валентина Кочеткова.
- А эта…
- Девчушка-то?
- Слушай. Я не понимаю.
- Что же тут непонятного?
- Миша, да это же моя… дочь… Леночка!
- Что? - деланно вытаращил глаза Курносов.
- Твоя дочь?
- Конечно, Леночка моя… Глазастая.
- Что за наваждение. Не может быть!
- Она, она. Видишь, как две капля похожа.
Михаил Викторович рассмеялся:
- Да, конечно же, Павел, это твоя Леночка. Как две капли воды - отец.
- Она, Викторович, она.
- Мне Валя прислала. Валя - моя племянница. Ты же знаешь, она работает здесь, на аэродроме. И о тебе она писала.
- Валя - твоя племянница?
- Ты думаешь, у меня не может быть таких симпатичных племянниц?
- Миша!
- Ого, забрало, знать, пилота.
- Миша! Пошли без оглядки…
Павел взял Курносова за руку и потащил к выходу.
- Постой, постой же, дай рассчитаться.
- Потом. Шурочка! - крикнул Павел официантке. - Мы рассчитаемся завтра. Нам некогда, Шурочка! Гуд бай! - созорничал Павел, и Шурочка улыбнулась им вслед.
Глава шестая
Михаил Викторович Курносов, с которым Павел провел в Евпатории несколько дней, предложил Мальцеву поехать с ним в Москву. Павел согласился. Заодно и Валю прихватили с Леночкой. Павел не был в столице уже несколько лет, да и Валя - племянница Михаила Викторовича - соскучилась по дому, по матери - она жила в небольшой скромненькой комнатке на Большой Якиманке.
- Хитрец этот Миша, - вспоминал как-то Павел. - Привез домой, познакомил с женой, тетей Машей, и сынишкой Володькой, усадил всех за большой стол и говорит: "Вот что, друзья, давайте возьмем шефство нал Павлом и покажем ему нашу столицу. А гидом Валя будет - она самая проворная. Бабушка Маша с Леночкой посидит. Ей не привыкать нянчиться".
Как- то вся семья была в сборе -сидели за столом, ужинали, и Михаил Викторович незаметно завел разговор о том, как хорошо быть вот так, в кругу родных и близких, или всем вместе выехать за город, сходить в театр. Не то что холостяцкая бобылья жизнь. Осточертела она на фронте. Говорил, а сам искоса посматривал то на Павла, то на Валю.
Павел, конечно, догадался, куда клонит Михаил, а Валя вдруг покраснела, расцвела.
- Что ж ты краснеешь, Валюша, о тебе ли речь?
- Да будет вам, дядя Миша! - совсем смутилась Валя.
- Давайте, давайте, Михаил Викторович, - засмеялся Павел, - ставьте точку над "и".
- А что, и поставлю. Чего вам волынку тянуть? Валя и в доме хозяйка, и на люди не стыдно с нею выйти. Да и Леночка к ней привыкла уже. Что же касается жилья, то с милым и в шалаше рай. Как мы с Машей бывало? Дальний Восток? Даешь. Север? Пожалуйста. Всего хватили. А у вас в Евпатории крыша, да и в Москве, на Якиманке примут…
Так и поженил "дядя Миша" Павла и Валю, помог прописаться в Москве. Хорошая, дружная семья получилась. Валя устроилась работать в детский сад. Павел часами просиживал за воспоминаниями. Читал Вале. Та говорит, что неплохо выходит, А потом совсем хорошо пошли дела: книжка вышла, над второй корпит. Словом, встал человек на ноги, твердо встал…
В морозный ноябрьский день Павел Мальцев был вызван в большое здание с колоннами, что стоит на одной из главных улиц столицы. Принял его довольно полный, добродушный мужчина в штатском, назвавший себя Степаном Ивановичем. Усадил в кресло, расспросил о житье. Потом сказал:
- Товарищ Мальцев, несколько месяцев назад создана специальная комиссия, которая проверяет архив. Натолкнулись и на ваше дело. В нем хранятся ваша жалоба, коллективное письмо ваших товарищей по службе, а также письмо подполковника Соловьева. ("О, значит, и Шплинт написал!" - пронеслось в голове Павла.) Разобрались детально во всем. Были на месте, в воинской части. Беседовали с коммунистами, в том числе и с товарищем Бортовым.
- С Иваном Сидоровичем?! - вырвалось у Павла.
- Да, с Иваном Сидоровичем. Он теперь начальник политотдела… Ну вот, разобрались детально и нашли, что обвинили вас напрасно.
- Так и должно быть, - выдохнул Павел. На его худощавом лице вдруг выступили красные пятна, лоб покрылся испариной. - Так и должно быть, - тихо повторил он и, через силу привстав, потянулся к графину с водой.
- Садитесь и не волнуйтесь, пожалуйста. - Степан Иванович налил в стакан воды, подал Павлу.
- Да как тут не волноваться, как?! - Павел дрожащими руками поднес стакан к губам, зубы выбивали мелкую дробь о стекло. Отпил несколько глотков, пришел в себя.
- Вот ваша Звезда Героя. Носите с достоинством, Павел Сергеевич, вы ее заслужили.
Павел встал, посмотрел на крупные руки Степана Ивановича, протянувшие Золотую Звездочку, и глаза его повлажнели.
- Вы извините, что так получается. Да я и… не стыжусь.
- Ну что вы, Павел Сергеевич… До свидания. Желаю счастья.
- Спасибо, Степан Иванович.
Павел попрощался и зашагал было к выходу. Потом обернулся:
- Да! А вы не знаете случайно, где этот… как его, Загубисало?
Степан Иванович на миг задумался.
- Интересует? Конечно, знаю. Пришлось с ним повозиться. Теперь он, сам понимаете, не у дел. Да и Федорович в запасе.
- Как это правильно!
Стоит Павел Мальцев на набережной. Ложатся снежинки на его разгоряченное лицо. Он думает о пережитом.
- Паша, - раздался у него за спиной голос Вали. - Что ж ты так долго? Пойдем. Тебя ждут.
- А-а, это ты, Валюша! Ну поздравь, дорогая, поздравь. - Павел шагнул навстречу, припал к ее плечу.
- Дай, я хоть одним глазком на нее взгляну, - попросила Валя. - Твоя? - кивнула она на Золотую Звезду.
- Моя. По пятнышку на одном из лучиков узнал.
- Ну пойдем, Паша, - Валя взяла его под руку.
- Ты, говоришь, там ждут? - спросил Павел. - Кто же?
- Все ждут, Паша. Дядя Миша, тетя Маша, Леночка…
- Мы мигом, - вдруг заторопился Павел, тверже ставя на обледеневший тротуар костыль.
- А еще, Паша, ждет тебя… знаешь кто?
Павел остановился.
- Неужели Бортов?
- Он, Павлик, он. А Дима Соловьев телеграмму прислал. Поздравляет, оказывается, ему сообщили…
- Вот так Шплинт! И тут успел.
Впереди показалась станция метро.
Москва - хутор Должик
1963-1965
ФАКЕЛ
Рассказ
В один из майских дней мы с Алексеем Ивановичем отправились на прогулку в горы. День был теплый, солнечный. После обильных дождей буйно цвели каштаны. На склонах гор, где петляла еле заметная тропа, зеленели сочные луга, повсюду, словно бабочки-капустницы, виднелись белоснежные зонтики ромашек. Внизу, под обрывом, бурлил ручей - желтоватый, торопливый бежал куда-то вдаль, резвился на перекатах, пенился и злился, когда на пути встречались большие щербатые валуны.
- Красота-то какая! - сказал Алексей Иванович, когда мы поднялись на вершину холма. - Дух захватывает. - Он снял широкополую соломенную шляпу, подставил солнцу голову. - Вот так и захватил бы все солнце и увез с собой! - воскликнул он, потирая от удовольствия грудь. - Но увы…, нельзя, мотор не тот, сдает. - Алексей Иванович положил на сердце ладонь, прислушался: - Ишь, как разыгралось: стук-стук, стук-стук, стук-стук… Ведь и прошли-то с гулькин нос, а оно так расшалилось, вот-вот выпорхнет, как птаха из клетки. Стук-стук, стук-стук…
Мы свернули в тень, под куст сирени, присели на скамейку, закурили.
- А давно сердцем-то маешься? - спросил я Алексея Ивановича.
- Давно ли, спрашиваешь? - Алексей Иванович сощурил глаза, подумал, словно вспоминая что-то важное.- Да уж двадцать лет минуло.
- А сколько ж тебе теперь?
Алексей Иванович опять не сразу, а как бы прикинув в уме, который ему год, ответил:
- Сорок третий пошел.
Я невольно посмотрел на лицо Алексея Ивановича. Лоб его был перерезан глубокой складкой, из уголков глаз бежали морщинки.
- Удивляешься? - с грустью в голосе спросил Алексей Иванович. - Кому ни скажу - все удивляются. Загибаешь, мол, старина. В двадцать лет нажить сердечную болезнь - как тут не удивляться! Посмотришь, пятидесятилетние и те рысаками скачут. А тут - сорок лет. Юноша!
Алексей Иванович привстал, дотянулся до ветки сирени, на которой еще блестели капли дождевой воды, прикоснулся к нежным фиолетовым лепесткам.
- Жизнь, она, брат, такая штука, - продолжал он, - кого угодно перемелет. Ну, а мне за свои годы-то довелось и сладкого попробовать, и горького хлебнуть.
Алексей Иванович отпустил ветку, и капли, вспорхнув с крестообразных сиреневых куполков, обдали нас брызгами.
- Ты где в сорок первом был? - спросил Алексей Иванович.
- Под Проскуровом.
- Туго пришлось?
- Было дело.
- То-то и оно. Мне тоже досталось. Не под Проскуровом - под Старой Руссой. Везде в сорок первом жарко было.
Алексей Иванович уселся поудобнее, вынул новую сигарету, щелкнул зажигалкой, прикрыл широкой ладонью фитилек, прикурил.
- Был один случай у меня под Старой Руссой, до гробовой доски не забуду. Немец пер тогда напропалую. Хоть морда в ссадинах и крови уж была - набили ему наши кое-где, - а он все равно напролом лез. Упрямый, черт, лютовал везде.
Алексей Иванович сделал глубокую затяжку.
- После боя мы отошли на одну высотку. Успели зарыться в землю, приготовились встретить фрица как следует. Сидим в окопах-ячейках, наблюдаем, а глаза от усталости слипаются. Суток трое не спали: то на одном, то на другом рубеже дрались. А ты, конечно, помнишь, какую он тактику применял. Ударит, гад, в стык между подразделениями, а потом и давай справа и слева обходить. Ну а что нашему брату оставалось делать? Подеремся-подеремся, поколошматим его, а потом приказ: отойти па другую позицию. Вот и на этот раз так получилось. Сунулся немец сначала в лоб - крепко по зубам получил. Откатился, собрал силы - и снова в атаку, но уже в стык пошел. Наши его опять хорошо угостили: пулеметчики и артиллеристы сотни две уложили перед высоткой. На третий день он танки пустил, за ними - автоматчиков. А перед этим обработал артиллерией нас. Туго пришлось. Многие окопы осыпались. Лежишь, голова спрятана, а сам весь на виду.
Алексей Иванович с горечью улыбнулся.
- Танки нас обходить стали, понеслись прямо к командному пункту. Гляжу, снаряды там рвутся. Щепки от блиндажей летят в стороны. Вот тут-то и екнуло у меня сердце - ведь на капе боевое знамя. Лежу, стреляю, а сам то и дело на капе поглядываю. Смотрю, по танкам открыли огонь наши "сорокапятки". Один танк задымился, второй… Полегчало на душе. Вот так ребята! Оказывается, и, танки можно бить по-настоящему!
Алексей Иванович вопросительно посмотрел на меня.
- Но, как говорится, плетью обуха не, перешибешь. Силен был тогда еще немец, ох как силен! Хоть мы и стояли насмерть, хоть и били его, а он все новые и новые силы подбрасывал - и опять вперед. Снова заговорили пушки. Снова танки вошли в прорыв. Где-то за нашей спиной замкнулись немецкие клещи. Попятились мы. Ткнемся туда - стреляют. Ткнемся сюда - то же самое. Сгрудились неподалеку от капе. Глядим, из-под обломков блиндажа наш комиссар поднимается. Встал во весь рост, смотрит затуманенными глазами на нас, а у самого по виску кровь алой струйкой течет. "Замполитрук, - еле слышно проговорил он, - возьми…" Протянул завернутое в чехол боевое знамя и сам тут же замертво повалился на землю.
Алексей Иванович волновался. Из небольшого карманчика он достал дюралевую баночку с надписью "Валидол", отвернул дрожащими пальцами крышечку, достал таблетку, кинул ее под язык. Помолчав минуту-другую, продолжал:
- "Знамя… Наше знамя… Разве можно его оставить врагу? - проговорил замполитрук. - Это наша святыня". Он снял чехол, обвернул знаменем свое тело и, заправив гимнастерку, подтянувшись ремнем, крикнул рядом стоявшему бойцу: "Матвей Пикайкии, со мной!" Замполитрук и Пикайкин скрылись в лесной чаще, а сзади еще долго слышался бой, который вели их товарищи, преграждая путь врагу…
Алексей Иванович, прерывая рассказ, облегченно вздохнул. Я тоже перевел дыхание и сказал:
- Молодец замполитрук! Спас знамя…
Алексей Иванович прервал меня жестом:
- Погоди, дорогой. Вот тут-то и начинается самое главное.
Он встал, прошелся вокруг сиреневого куста, остановился за моей спиной. Осторожно развернул крону, заглянул внутрь куста. Вдруг из-под его рук выпорхнула пичужка.
- Гнездо, - тихо сказал Алексеи Иванович. Из гнезда, широко раскрыв желтые клювы, подслеповатыми глазами смотрели птенцы. - Растите, растите, глупышки,- сказал он птахам и, закрыв куст, подошел ко мне. - Малюсенькие, а живут. Мамаша-то волнуется! Пойдем, пусть успокоится и покормит их. - Алексей Иванович взял меня за руку, потянул за собой на тропинку.
- Так как же со знаменем-то? Что с ним произошло? - спросил я Алексея Ивановича, шагая рядом.
- Хочешь знать?
- Еще бы!
- А произошло вот что. Замполитрук и Пикайкин начали пробиваться к своим. Сам понимаешь, трудно им было. Дороги немцы перехватили, заслоны или засады выставили. Куда ни пойдешь - всюду на огонь напорешься. Решили пробираться напрямик - лесом. Ну а ты знаешь, какие там леса и болота. Местами просто гибельные. Замполитрук в степи вырос, ориентировался не совсем уверенно. Хорошо, что Матвей с лесом был знаком - с детства в темниковских чащобах лазил, часто на охоту с отцом ходил. И сейчас, говорят, Темниковские леса в Мордовии славятся. Не так ли?
- Да. Хороши еще.
- Так вот. Матвей Пикайкин был, как говорится, парень-кремень. Дело свое знал. Он автоматчиком служил. Бывало, резанет очередь по мишеням - все изрешетит. Меткий глаз у Матвея был крепкая, увесистая рука. Поэтому замполитрук и взял его - знал, что не подведет. Пошли. Идут день. Лес, болото, лес… Ночью немного вздремнули. Опять в путь. Второй день идут. Лес, болото, лес… Замполитрука дума стала одолевать: туда ли идут они? Остановились. Сориентировались: верно, на восток идут. На третьи сутки съели последний сухарь - и опять в поход, к своим. А где они свои-то? Пришлось пересекать дорогу. Нарвались на фашистов. Пнкайкин уложил двоих, замполитрук - одного. На четвертое утро вышли к деревне. Притаились. Тишина. От голода сосет под ложечкой. Чья деревня? Наша или ее заняли немцы? Полежали час. Ни души. "Ну что ж, Матвей, разведай деревню осторожно, - сказал замполитрук Пикайкину, - хлеба, может, найдешь". Пошел Матвей, а замполитрук глаз с него не спускает.
Алексей Иванович потянулся было за сигаретой в карман, но отдумал курить. Продолжал рассказ:
- Матвей вышел из одного дома с краюхой хлеба, а навстречу - немецкие автоматчики. Заорали: "Хенде хох!" А Матвей вскинул автомат и полоснул по ним очередью. Но один из фашистов не растерялся: оглушил прикладом Матвея. Упал он, как сноп, на землю. Фашисты схватили Пикайкина, связали, кричат: "Сколько вас, говори, свинья?" Поднял он вверх палец: один, мол, я. Новый удар оглушил Матвея: "Сколько вас?" И опять он поднял вверх палец: один. Тогда немцы привязали Матвея к мотоциклу, завели. Матвей сначала успевал бежать за машиной, а потом обессилел, рухнул на пыльную дорогу. Окровавленное лицо - волоком по земле, пыль набилась в рот, ноздри, в обезумевшие глаза. "Сколько вас?" - вновь орали фашисты, ставя на ноги полуживого бойца. И Матвей опять поднимал вверх палец: один…