А от переправы, где столпились машины, подводы, люди, лошади, где все перемешалось, доносились грохот, крики, ругань. Ему казалось, что нужно идти вдоль берега, туда, где виднеются домишки, лачуги. Может, натолкнется на рыбаков, на добрых людей, которые на своих челнах переправят его на другой берег. Но поблизости не видно было ни живой души. У самой реки то там, то тут валялись прогнившие, пробитые пулями и осколками остатки лодок, скелеты баркасов, плотов, барж. А домишки и хижины безлюдны, заброшены. Должно быть, давно не было здесь людей. И он подумал, что может оказаться в новой западне, вызвать подозрение.
Лазутин быстро зашагал обратно к переправе. Осторожно огляделся вокруг и стал пробираться к ней ближе.
По понтонному мосту, мерно покачиваясь, шли машины, колонны тянулись осторожно, не задерживаясь. И здесь вокруг переправы видны были остовы сгоревших грузовиков, обломки повозок, сожженных танков и множество воронок от авиабомб.
Петр прилег на пригорке, следя за движущимися колоннами, прикидывал, к какой из них пристать, чтобы перебраться на ту сторону. Долго засиживаться тут было рискованно, могли заметить. Размышляя, как преодолеть эту последнюю преграду, вдруг услышал страшный треск, крик, стон и вскочил на ноги. Неподалеку от переправы столкнулись две огромные машины, и к месту аварии со всех сторон бросились солдаты, офицеры.
Движение остановилось. Люди прыгали с машин, подвод, стремглав неслись к мосту.
И тут Петр Лазутин подумал, что настала удобная минута, чтобы и он побежал вместе со всеми к переправе. В такой суматохе смешается с толпой, а там будет видно.
Солдаты уже вытаскивали из-под обломков искалеченных и убитых. Откуда ни возьмись, появились санитары и понесли раненых. А шум, крики, ругань все усиливались. Кто-то поносил последними словами нерасторопных шоферов, которые столкнулись на ровном месте, перегородив колоннам путь на ту сторону Днепра.
Петр Лазутин втиснулся в толчею, чем-то возмущался, махал руками, кого-то ругал.
Санитар вынес на обочину стонущего ефрейтора, достал из сумки большой бинт, опустился на колени возле раненого, стащил с него сапог и начал быстро перевязывать рану. Подъехала небольшая грузовая машина, стали поднимать на кузов раненых, и Петр Лазутин с серьезным и озабоченным видом тоже подставил плечо, крича вместе с другими, чтобы их пропустили поскорее. Машина тронулась. Медленно покачиваясь на понтонах, неторопливо двигалась на противоположную сторону.
Регулировщики отступили, громко ругались, сокрушаясь: мало того, что солдаты гибнут на фронте и под бомбами, им еще приходится терпеть из-за этих раззяв-шоферов!
Петр Лазутин облегченно вздохнул, когда часовые, не проверяя документы, пропустили набитую людьми машину.
Кто-то из охраны хотел было задержать сопровождающих, которые стояли в кузове, но махнул рукой.
Спустя полчаса грузовик остановился у большого трехэтажного, чудом уцелевшего дома, где расположился госпиталь. Выбежали санитары с носилками, раскрыли борта и стали осторожно разгружать. Тут уже Петр решил, что его удачная миссия окончена. Ранеными пусть теперь занимаются другие, а он может беспрепятственно идти дальше.
И он мысленно поблагодарил шоферов за то, что так вовремя столкнулись и дали ему возможность переправиться через Днепр. "Не было счастья, да несчастье помогло", - вот верная пословица.
Теперь уже, кажется, все опасности позади. До того предместья, куда лежал его путь, совсем близко.
Приняв серьезный вид, он быстро отправился в ту сторону, где несколько месяцев тому назад стояла его команда и где должен находиться старый сапожник. Через него он и попытается связаться со своими. Близость цели придала бодрости и сняла усталость. Даже позабыл о том, что почти ничего не ел с утра.
Предместье он увидел почти нежилым. Страх навевали эти мертвые развалины, поросшие бурьяном, безлюдные улицы. Проносились только военные машины с синими фарами и подводы. На заборах виднелись старые плакаты, выцветшие, исхлестанные дождями и ветрами, на них еще сохранились призывы первых дней войны: "Смерть немецким оккупантам!", "Победа будет за нами!". Это, правда, не помешало немцам расклеить рядышком приказы, где непременной концовкой было: "Смерть… Тодт… Капут!" Петр Лазутин и не смотрел на них - достаточно повидал их за всю эту страшную дорогу. Зато с огромным удовольствием останавливался, читая старые, полуистлевшие слова на плакатах: "Победа будет за нами!" Теперь они звучали особенно веско и убедительно. Их подтверждало увиденное им на дорогах, а также доносящийся приглушенный грохот советской артиллерии.
Он шагал по кривым улочкам, старался выбраться к тупику, где притаился подвал сапожника Степана Гурченко. Одно теперь отлично понимал: пока что должен быть подальше от немецких патрулей, меньше шататься по городу. Скоро стемнеет, и настанет благословенный "комендантский час", тогда совсем весело будет встретиться с патрулем… Ко всему он еще испытывал страшную усталость, отчаянный голод.
Он долго петлял по улицам и улочкам, никак не мог найти ни сапожника, ни его жилья. Много домов было разбомблено. А когда наконец добрался до знакомого забора, с горечью увидел груду щебня на месте дома и подвала, где некогда обитал Гурченко. Сердце его мучительно сжалось. Плохо дело: оборвалась главная нить, которая могла вывести его из западни.
А ночь неумолимо надвигалась. Надо было что-то спешно предпринять. И тут он вспомнил, что Степан устроил его тогда на несколько дней у своего товарища, старого рабочего гидростанции. Он свернул на соседнюю улочку, которая, к его радости, оказалась более или менее целой.
С усиленно бьющимся сердцем перешагнул он через каменную изгородь маленького двора, где в глубине под крутым пригорком прилепилась маленькая обтрепанная хибарка.
Оглянувшись внимательно, осторожно постучался. Никто не отозвался. Стукнул в дверь сильнее. Послышались неторопливые шаги, и неуверенный хрипловатый голос спросил:
- Кто там?..
- Свои… Откройте, пожалуйста, товарищ Митрошин… Свои…
Дверь не сразу приоткрылась. Петр Лазутин увидел бледного, сгорбившегося старика в очках, с обросшим лицом, в потрепанной и измятой куртке.
- Андрей Петрович, своих не узнаете?
- Смотря каких своих… - не сразу ответил тот. Стоя на пороге, пристально всматривался в незнакомца.
И вдруг глаза его расширились. Он отступил от порога, давая солдату дорогу:
- Свят… Свят… Заходи в дом, гостем будешь… Эрнст Грушко?! Слава богу, что вижу тебя живым. А мы уже давно похоронили тебя. Стало быть, долго жить будешь!.. Думал, что и ты угодил в тот переплет на Волге. Каким ветром, Эрнст?.. Заходи, чего мы здесь торчим? Скажи пожалуйста, Эрнст Грушко воскрес!..
Гость приложил палец к губам и прошел в комнату:
- Тс… Этого имени не надо произносить… И скажете нашим знакомым, что Эрнста уже не существует… Меня теперь зовут Петр Лазутин…
Хозяин дома насторожился. Испытующе глядя на него, пожал плечами и повторил одними губами:
- Петр Лазутин? Кто ж тебя перекрестил? Так ты уже не немец, не фольксдойч, не переводчик?
- Я теперь ничто… - горько улыбнулся Илья, сбрасывая шинель.
По обросшему лицу и измученному виду Андрей Петрович понял, что с этим человеком стряслось что-то страшное. Но первым долгом надо вскипятить котелок чая, покормить гостя, а уж потом говорить о другом. Если, конечно, он сам найдет нужным рассказать, каким ветром его снова прибило к этому берегу, к этому городу, который уже стал прифронтовым.
ВСТРЕЧА С АНГЕЛОМ СМЕРТИ
Да, ничего не скажешь. Уходил человек из огня, а попал дракону в зубы!
Нельзя сказать, что Петру приятно было оказаться в этом разбросанном, сумасбродном городе, откуда почти все население ушло в окрестные села, чтобы хоть как-нибудь прокормиться, не умереть с голоду. Город был наводнен военщиной, носа не высунешь! А новая справка может Петра только погубить.
Еще совсем недавно для оккупантов это был глубокий тыл, захватчики чувствовали себя здесь вне опасности, если не считать налеты партизан из днепровских плавней.
Сюда стянули остатки разбитых немецких частей: обозы, тыловые команды, солидное количество дезертиров, бежавших с фронта, и гитлеровцы свирепствовали, наводя ужас на все живое.
Немало немцев, которых выписали из госпиталей на фронт, не очень торопились отдавать свою жизнь за любимого фюрера. Они прятались, скрывались где попало, оттягивая время. И комендатуры и гестапо устраивали облавы, проводили аресты, проверки.
То, что Петр Лазутин узнал этой ночью от Митрошина, потрясло его. Одно ему стало ясно: в этой обстановке связаться с кем-нибудь из подполья, попасть к партизанам в плавни или перебраться за линию фронта почти невозможно и придется переждать, пока все вокруг немного уляжется. Но как переждать и где?
Он теперь между небом и землей: ни военный, ни гражданский. А вдруг попадет в облаву и окажется в лапах озверевших жандармов? Необходимо проявить исключительную ловкость, чтобы добыть более верные документы, опять стать где-то переводчиком, чертом, дьяволом, только бы вырваться из западни!
Три с лишним недели скитаний здорово подорвали его здоровье. Снова дали о себе знать старые раны, а нервы были напряжены до предела.
Несколько суток не переступал он порога - отсыпался, кое-как приходил в себя, питался чем попало. Марки, которые у него завалялись, теперь очень пригодились, - изредка Митрошин выбирался из берлоги и с большим трудом доставал скудные продукты. Но насколько этих марок может хватить?
Надо поскорее оставить временное ненадежное убежище. Не ждать же в самом деле, пока появятся каратели и схватят его. И он выбрался в город.
Но первый выход оказался довольно горестным. Это было днем, в такой час, когда, казалось, ни один гад не мог его остановить. Отошел несколько кварталов, но, как на грех, словно из-под земли выросло двое полицаев. Столкнулся с ними плечом к плечу, и они не прошли мимо.
Странное дело, по улице безнаказанно разгуливает немецкий солдат, которому положено быть на передовой, спасать их любимого фюрера и фатерлянд. Откуда он свалился? Есть ведь строжайший приказ!
Окинув равнодушным взглядом предателей, Петр стал объяснять им, что направляется в свою часть, недавно случайно отбился от нее…
Обрадовались: таки поймалась пташка! Вот таких они и ищут. Проводят его к начальству, там он с ними объяснится.
Никакие уговоры, уловки не помогли, и Петр Лазутин под конвоем был доставлен в жандармерию.
В небольшом накуренном кабинете за полуобгоревшим столом сидел тучный мужчина в штатском, с большой круглой, лысой головой и длинными смолистыми усами. Обладатель усов аппетитно пожирал ложкой не только сметану, но и вареники с творогом.
Это собственно и навлекло его гнев на двух охранников за то, что ворвались сюда не вовремя, даже поесть не дают. Да и не по адресу пришли. Чего эти тупицы притащили сюда немца? Глаза у них повылазили, что ли? Разве не видят, что он явный немец. А коли так, то должны отправить его в комендатуру… Мало у него мороки с русскими гражданскими?
И задержанного отвели на противоположную сторону улицы.
Через несколько минут Петр Лазутин вошел в просторную светлую комнату, правда, с разбитыми окнами. 3а большим складным столом, уставленным несколькими телефонными аппаратами и еще чем-то, сидел стройный и моложавый капитан. Аккуратно причесанные на пробор волосы пшеничного цвета блестели. Узкое, тщательно выбритое лицо и пенсне на прямом длинном носу. Он говорил по телефону, не поднимая глаз на вошедшего. Не шелохнулся, не ответил, когда тот гаркнул: "Хайль Гитлер!".
"Номер не прошел, никакого внимания", - невольно подумал Лазутин. И вытянулся в струнку, как заправски солдат, уставился на начальника.
По иезуитской улыбочке, которая блуждала по лицу сидевшего за столом, а также по его глазам (они бегали под толстыми стеклами пенсне) можно было догадаться, что настроение у него не совсем плохое. Капитан энергично орудовал огрызком спички, прочищая зубы, - он только что плотно позавтракал и жизнью пока вполне доволен. Стараясь подавить охватившее его волнение, как-то расковать себя, не выдать растерянности, Петр переминался с ноги на ногу, оглядывал стены и потолок кабинета.
А тот продолжал говорить, не обращая на Лазутина никакого внимания. Если б в дверях не стоял часовой, он легко мог бы уйти.
Наконец разговор кончился. Капитан положил на рычажок трубку, придвинул к себе стакан чаю и стал отпивать маленькими глотками. Только теперь вскинул на солдата строгий взгляд.
- Хайль Гитлер! - набрав в грудь побольше воздуха, снова гаркнул Лазутин и выбросил, как положено, руку вперед.
Капитан поперхнулся чаем, прокашлялся, что-то сердито буркнул и уставился на вошедшего холодным взглядом.
- Что скажешь? - кинул совсем не воинственно, словно человек сам, по доброй воле пришел сюда.
- Герр капитан, у меня к вам большущая просьба. Я лежал в госпитале после ранения… В полевом госпитале, значит, возвращаюсь в свою часть… Я переводчик…
- Ну и возвращайся в свою часть. Какого черта ко мне пришел?
- Это, конечно, так… - Лазутин потерял нить мыслей, не знал, как продолжать разговор… - Думаю, может, вы знаете, где моя часть…
Номер части несколько озадачил капитана. Не торопясь, он выпил остаток чая, поднялся, громко зевая, расправил плечи, подошел к солдату. Взял в руки протянутую бумажку, пробежал ее бесстрастным взглядом и пожал узкими плечами.
- Петр Лазутин? Что это за фамилия? Русский, грек, турок, белорус? Странная фамилия!
- Я, герр капитан, фольксдойч… Из города Энгельс, что на Волге… Из колонии…
- Гм… Фольксдойч… Сколько этих фольксдойч развелось в России! А чем ты можешь доказать, что ты фольксдойч?
Лазутин быстро стал расстегивать куртку, чтобы показать свое раненое плечо. И сказал не без обиды:
- Я, герр капитан, кровь пролил за фюрера… Несколько раз был тяжело ранен… Вы слышите, как я разговариваю по-немецки…
Едкая усмешка заиграла на иезуитском лице.
- Знание немецкого языка еще не является доказательством, что человек немец или фольксдойч… Есть евреи, юден, которые отлично разговаривают на немецком языке. Но я их не могу причислить к чистой арийской расе… Русские шпионы, партизаны неплохо изъясняются по-немецки… - И, уставившись долгим взглядом на опешившего солдата, сказал: - Послушайте, а Лазутин - это не еврейская фамилия? Не еврей вы? Не коммунист, не комиссар?
Тот состроил оскорбленную гримасу:
- Герр капитан, я, право, не заслужил, чтобы меня оскорбляли. Достаточно пролил крови за наше общее дело… Большевики, комиссары, всякие евреи моего родного отца замучили в сибирских лагерях, а любимую матушку Гертруду Кауфман, значит… Это мой отец Лазутин, а матушка Гертруда Кауфман… Вы должны знать.
Хотел пустить слезу. Но, как на грех, его в эту трагическую минуту охватило желание рассмеяться, и он с большим трудом сдержал себя…
- Так… Так… Гертруда Кауфман, говоришь? - насторожился капитан. - Прекрасная фамилия… Чисто немецкая, знатная. А себя ты назвал Петром Лазутиным… Тебе что же, Кауфман не нравится?..
- Как же, очень нравится! Замечательная фамилия. Но отец мой наполовину русский, наполовину немец. В Чека ему приказали забыть немецкую речь… При рождении, герр капитан, не я себе выбрал фамилию… Это комиссары заставляли всех фольксдойч менять немецкие фамилии на русские…
- Да, был бы ты Кауфманом!..
- Я готов доказать в бою, что в моих жилах течет пятьдесят процентов немецкой, то бишь арийской, крови… Правда, в госпитале мне сделали переливание крови… Теперь у меня девяносто процентов арийской крови… Еще ранят - будет сто!
- Ладно, пошлю тебя к доктору, пусть проверит…
Петр Лазутин побелел. Этого только не доставало! Чтобы доктор установил, каких он кровей. И, растерянным взглядом посмотрев на капитана, сказал:
- В такие тяжелые дни, когда фатерлянд в опасности, я не имею права тратить время на хождение к врачам. Я должен немедленно попасть на фронт… Хочу мстить русским и евреям, комиссарам и прочим врагам фюрера и рейха. И я готов даже не искать своей команды, а сразу пойти туда, куда требует фатерлянд… И докажу, что я патриот, хотя только пятьдесят процентов немецкой крови течет в моих жилах…
Зазвонил телефон, и капитан повернулся к аппарату. Его срочно вызывали куда-то. Петр Лазутин заволновался, не знал, что для него лучше, что хуже.
Капитан схватил фуражку и бросился к дверям. Но, заметив, что там все еще стоит, вытянувшись в струнку, солдат, отставший от части, смерил его быстрым взглядом. Подбежал опять к столу, снял трубку:
- Лейтенанта Айнциге!.. Яволь… Шнеллер! - Он поиграл трубкой, снова посмотрел на солдата: - Значит, мать Гертруда Кауфман?.. Да, была у меня перед войной одна знакомая Кауфман. Не на Волге, нет! На Одере… Эх, погуляли мы с ней!.. А может, это родственница твоей матери?
- Вполне возможно! Моя матушка Гертруда Кауфман очень часто рассказывала, что у нее много родичей на Одере… Очаровательные женщины… Может, то и была дочь моей тетушки, герр капитан… - усмехнулся Илья.
- Послушай, Айнциге, лейтенант Айнциге! - подул капитан в трубку. - Тут у меня один бродяга отбился от своей команды. Говорит: он фольксдойч. Мать его Кауфман… А он Лазутин… Ты, кажется, просил у меня переводчика? Ну так вот, прощупай этого малого. Может, тебе он пригодится на хозяйстве. Решай поскорее! Да, да, свободен… Ищет свою часть… Отстал недавно… Из госпиталя… Чтобы не болтался по дорогам и чтобы его кто-то не шлепнул, возьми его! Он сейчас зайдет к тебе. Познакомься, поговори… Он тебе все расскажет!
Бросив трубку, он повернулся к солдату:
- Ну вот, пока пристроил тебя… Но смотри, чтоб ты меня не подвел. Если будет что не так - согну в бараний рог. Ты сюда сам пришел?
- Сам… Сам пришел к вам, герр капитан!
- Марш к лейтенанту Айнциге.
- Яволь…
Пройдя мимо часового, кивнул ему головой, пробормотал что-то невнятное.
Тот хотел было задержать его - как так, без разрешения уходит? Но в дверях показался капитан, и часовой вытянулся во весь рост.
Петру Лазутину теперь оставалось одно: узнать, кто такой этот лейтенант Айнциге, которому капитан звонил, как своему человеку.
Нельзя сказать, что лейтенант Эмиль Айнциге имел большие боевые заслуги перед рейхом и фюрером. Правда, он сделал несколько обычных доносов на сослуживцев из строительной конторы, и их отправили в Дахау, чтобы набрались ума-разума… Больше, кажется, у него за душой ничего полезного не было.
Сам без пяти минут техник-строитель, Айнциге работал на военной стройке. Это был чистейший ариец лет пятидесяти, ограниченно годный к строевой службе.
Внешне он как раз имел вид солидного человека, чуть излишне располневшего, с лицом, с глазами чистокровного пруссака с большим гонором. Но проклятая одышка, не-прекращающийся кашель и то, что во время разговора он оплевывал стоявшего перед ним собеседника, помешали занять солидное положение в третьем рейхе.
В душе он как раз радовался, что его не погнали на фронт, в Россию, особенно после страшного поражения под Сталинградом. Но для вида подчас напоминал высокому начальству, что, несмотря на свои болячки, мучается, терзается, ибо в такое тяжелое для фатерлянда время торчит в тылу и занимается черт знает чем. И доигрался!