Тогда моя Дуня зарыдала, упала Малке в ноги, умоляет идти к нам. Что, мол, с нами будет, то и с вами. И мы схватили Малку, дочерей и огородами, бурьянами убежали к нам. Мы с жинкой в погребе сделали для них хорошее убежище, набросали туда всего, носили им кушать, воду, а на ночь забирали в хату спать… Да, страшное время, будь оно проклято! Мы аж сюда слышали, как расстреливали людей возле меджибожских ям. К нам доносились плач и крики несчастных. Сердце разрывалось… Живых, раненых засыпали вместе с убитыми. Из этих страшных ям только нескольким чудом удалось спастись, мужики ближних сел укрыли их у себя. Рассказали, как все было…
А через несколько дней начались облавы. Фашистские прощелыги и полицаи шныряли по бурьянам, по развалинам, искали, - может, кто еще уцелел и прячется… Пришли и ко мне, перевернули все вверх дном. Стали меня и старуху избивать смертным боем, зубы повыбивали, но мы молчали… Первая туча прошла. Слава богу. А твои сидят там, в убежище своем. А я всю ночь стоял у окна, прислушивался, дежурил, значит, - не идут ли снова супостаты. И так, дорогой мой, бог не даст соврать, прошло несколько месяцев. А потом опять начались облавы. Искали партизан и военнопленных. Шарили по всем закоулкам. У кого находили кого-нибудь, тут же всех расстреливали, а хаты сжигали. И мы с жинкой ушли в лес к черту на рога, так далеко, куда ни одна птица не залетала. Приготовили схрон, перевели туда маму и сестренок, носили им харчи, одежду и все, что нужно было. Когда начались морозы, мы их опять к себе взяли. Днем в погребе, а на ночь вон там, видишь, на теплой печи. И так мы все вместе мучились, жили в вечном страхе, по держались. Каждый день видели смерть перед глазами. Делились скудным куском хлеба, бог не даст соврать, я говорю правду. А полицаи и немцы дышать не дают. Каждый раз лазят сюда, отбирают? последнюю краюху хлеба, избивают. И знай одно спрашивают: "Где твои сыновья-бандиты?" Они думали, что хлопцы мои в партизанах и появляются у меня. В одних рубахах оставили нас. Знаешь, что я тебе скажу, Алик… Я каждый день просил для себя смерти, а она, как на грех, обходила десятой дорогой…
Старик опять натужно закашлялся, схватился за грудь. Отдышавшись немного, подошел к большой бочке в углу, напился холодной воды.
- Да… Вот так больше двух лет мы со старухой прятали, спасали Малку и твоих сестренок. И верили, что кое-как доживем до того дня, когда прогонят супостата. Зимой у нас, а летом уводили в лес. Каждый раз подыскивали им другое укрытие, чтобы полицаи не напали на след. Да… А в последнюю осень, когда наши уже были совсем близко и мы даже слышали грохот дальнобойной артиллерии, случилась беда. Немцы отступали и все больше свирепели, убивали и палили все, что встречалось на их пути. Вот тут-то и задержались отчаянные фашистские головорезы СС. Идти к твоим в лес стало очень опасно, надо было немного повременить, чтобы на след гады не напали. Сидели мы здесь, как в тюрьме. Что я говорю - в тюрьме, как в живой могиле, носа не высунешь. А там в лесу случилась беда. И должно ж было так статься, чтобы младшая сестра твоя заболела сыпняком. Горит огнем. Пропадает. А чем ты ей поможешь в лесу? Но мать остается матерью во время всех опасностей. Она обо всем тогда позабыла и пустилась спасать свою дочь от беды. В одну из глухих дождливых ночей завернула больную в тряпье и понесла в местечко. И старшая - тоже с ними. Прямо дьяволу в зубы… В ту же ночь задержал их эсэсовский патруль… Ну, а из тех кровавых лап кто мог спастись? Погнали всех троих к ямам, где были убиты люди Меджибожа, и пристрелили. Не дожили всего лишь две недели до прихода наших… Две недели! Если б не заболела твоя сестренка, мы сегодня сидели бы все вместе за этим столом. Но что поделаешь. Не суждено, дорогой сынок…
Старик вытер слезы. Увидел заплаканные глаза гостя и опустил голову:
- Горе, горе… Что поделаешь, сын, надо крепиться… Им уж ничем не поможешь. Мертвых не воскресишь… Как со своей старухой не можем воскресить наших сыновей, так и ты не можешь своих… Пухом им земля…
Выпив остаток самогона, он добавил:
- Времена настали! Родители переживают своих детей. Что может быть страшнее? А мне и жинке моей тоже тяжко… Мы даже не знаем, где упокоились кости наших сыновей…
Илья сидел с опущенной тяжелой головой и чувствовал, как в жилах стынет кровь от горя и боли. Рассказ старого пасечника потряс его до глубины души. За все время не проронил ни слова. Поднявшись с места, он подошел к раскрытому окну, долго всматривался в извилистую тропинку, ведущую к погребу и дальше, - к чернеющему лесу. Все старался представить себе, как по этой дорожке еще недавно шли скорбные, обессиленные мать и сестры. Вот она, та дорога, по которой уходили они от смерти и не ушли…
Он все еще молчал, борясь с душившими его слезами. Сколько смертей повидал за эти четыре года войны и никогда не плакал, а теперь не мог удержаться, прижался головой к косяку и зарыдал.
Придя немного в себя, неторопливо подошел к старику, обнял его и тихонько проговорил:
- Спасибо вам, дорогой Иван Петрович, спасибо, что у вас такое доброе сердце! И вам, тетя, спасибо. Низко склоняю голову перед вашим благородством. Спасибо вам за все хорошее, что сделали вы для моей матери и сестер… Я этого никогда не забуду. Сколько жить буду - не забуду…
Старый пасечник поклонился гостю и махнул рукой:
- Что ты, сын, за что же благодарить. Ничего такого мы не совершили… Только то, что нам совесть подсказывала. Делали так, как любой обязан был сделать… А если б с нами случилось такое, разве твои оставили бы нас в беде? Мы ведь люди, не звери!
- Конечно, дядя Иван… Понимаю…
- Ну, коли понимаешь, так незачем и благодарить. По сей день мучает меня совесть, что не смог уберечь твоих. Подумать только, каких-нибудь двух недель не дожили они до светлого дня освобождения! Какая судьба! Может, чего-то не досмотрели мы со старухой. Но бог свидетель, жизни своей не жалели ради матери и сестренок…
Заренко поднялся, отодвинул стаканы, остатки закуски и велел жене одеться.
- Куда ты собрался, Иван? - испуганно спросила она.
- Что значит куда? Пройдем с Ильей к тем могилам. Склоним головы перед прахом целого местечка… Нарежь цветов, баба, на могилу возложим…
Тронутый благородством и добротой старого пасечника, Илья оправил на себе гимнастерку. Молчаливые, скорбные, пошли они в ту сторону, где возвышались зеленые холмы.
Долго стояли все трое на краю огромной впадины, смотрели на красные гвоздики, брошенные к подножью страшной братской могилы. Сильный ветер растрепал свежие лепестки, - казалось, что это кровь замученных и расстрелянных людей…
Илья еще долго стоял с поникшей головой над обрывом, потом поднял заплаканные глаза. Тяжело вздохнул и, оглянув всю пустынную площадь, отошел к дороге. Сердце чуть не разорвалось. Представил себе, какая страшная трагедия разыгралась здесь четыре года тому назад. Не удалось ему сполна отплатить палачам за их страшные преступления. Нет на свете такой кары, какую заслужили фашистские палачи!
Почувствовал себя маленьким, слабым, немощным перед страшной трагедией, разыгравшейся здесь, укорял почему-то себя, что не смог защитить людей, которые встретили тут свой последний час, не смог спасти от палачей любимую мать и сестер, когда их гнали на смерть.
Так стояли они трое в этом пустынном безмолвии и тишине. Убитые горем, что они могли сказать друг другу? И скорбное молчание заменило им слова.
А женщина, вытерев слезы, подошла ближе к краю обрыва, стала аккуратнее укладывать цветы, которые ветер пытался унести в поле…
Было уже совсем темно, когда возвращались домой, простившись со священным уголком, где погребены сотни казненных палачами граждан маленького Меджибожа, городка, который умел шутить, смеяться, кажется, лучше, чем люди всей округи.
Шли домой подавленные, опустив голову, словно испытывали в чем-то вину перед жертвами. А ветер усиливался, нагоняя грозовые тучи, и вскоре хлынул дождь, холодный, колючий. Ветер завывал, а убитому горем солдату казалось, что это слышится плач матери и сестер, замученных и расстрелянных в той страшной могиле. И еще казалось ему, что эту скорбную музыку он уже будет слышать до конца дней.
Илья проводил своих задушевных друзей, которые стали ему во сто крат дороже, роднее, - Ивана Заренко и его добрую жену тетку Дуню - до их старенького домика, распрощался с ними сердечно, нежно, как с родной матерью и отцом. Они просили его остаться заночевать - куда, мол, пойдет в такой дождь, в такую непогоду. Но он не мог. Он должен был хоть несколько часов побыть наедине с самим собой, своей совестью, невыразимой болью. К тому же Илья дал слово старому пекарю Самсону Мудрому вернуться. Пообещав своим добрым друзьям и завтра, и послезавтра, и все дни, что он здесь пробудет, непременно заходить к ним, он под проливным дождем направился в местечко, на улочку, где его ждал старый пекарь.
Ветер и дождь неумолимо хлестали по лицу, но Илья шел не торопясь. Тяжелые думы не покидали его.
Стояла глубокая ночь.
В комнате старого пекаря чадила коптилка. Хозяин крепко спал одетый. Долго, значит, выглядывал своего гостя. И уснул беспробудным сном. На столике стоял остывший ужин. Илья страшно устал, словно проделал путь в тысячу верст. Терзало душу то, что он пережил и передумал за эти несколько часов. Не заметил, что еще больше поседел за это время. В самом деле, за эту поездку, за все, что в тот день пережил, казалось, он постарел на двадцать лет.
На цыпочках, чтобы не разбудить старика, Илья подошел к приготовленной для него постели и вытянулся во всю длину, заранее зная, что уснуть не сможет не только сегодня, но и много, много ночей подряд…
В таинственном мерцании коптилки сверкали треснутые стекла очков старого пекаря. Добрая улыбка бродила по его лицу, по извилистым морщинам. Илья хорошо знал: если бы проснулся теперь Самсон и увидел, что гость не притронулся к еде, особенно к свежим булочкам, он пожурил бы его и напомнил мудрое изречение Гершелэ из Острополья: "Душа человека, который ложится спать без ужина, всю ночь витает среди пустых горшков на кухне…" И Илья ответил бы ему: "Да, дядя Самсон, это давнее изречение нашего Гершелэ из Острополья уже утратило свое значение и звучит иначе: "Отныне душа моя и днем и ночью не перестанет витать над могильными ямами и ярами и навсегда забудет о покое…"".
Погруженный в свои тяжелые думы, Илья, уставясь в потолок, лежал с открытыми глазами. И хотя испытывал сильную усталость, спать не мог. Он даже не заметил, как проснулся старый пекарь и, заметив нетронутый ужин, расстроился. А затем, увидев гостя в одежде, покачал головой, но ничего не сказал, как бы боясь нарушить его сон. Взглянув на часы, старик вскочил с лежанки, пошел разжигать печь.
Как бы там ни было, первым долгом он обязан выпекать хлеб и булочки для ребятишек. Они утром откроют рты: корми! Пока кооперация развернется и начнет снабжать всех хлебом, пройдет еще немало времени. Значит, покамест он, Самсон Мудрый, потомственный пекарь, будет кормить их сам. А потом он навсегда погасит печь и скажет: хватит, пора мне, люди добрые, на пенсию уйти, на заслуженный отдых! Самсон Мудрый всю жизнь стоял на своем посту, и, пока не придет ему смена, - пусть это будет филия, которая возьмет из его рук лопату и станет к печи, - он не уйдет, как не уходит с поста самоотверженный воин-солдат.
Илья смотрел со своей койки на быстрые движения старого пекаря, - как ловко он орудует возле большого корыта с тестом, и как деловито сажает хлеб в раскаленную печь, как торопится, чтобы это добро вовремя поспело! Старик работал красиво, с упоением, испытывая в своем славном труде истинное наслаждение. Илья не спускал с него глаз, следил за его легкими и привычными движениями, видел, как сверкают глаза старого мастера, стоящего у пылающей печи. Кажется, вот такими глазами смотрят ученые люди на свои открытия, свершенные для человечества.
И он думал о мудрости, о жизни.
Несколько дней провел Илья в своем родном местечке, разбитом, опустошенном, со значительно уменьшившимся населением. Но все же это была его родина, любимый уголок, к которому отныне будет он всегда приезжать хоть на время. Сколько жить ему суждено, не устанет он приходить сюда - к этим страшным могилам, к старому пекарю, Ивану Заренко и его жене - для того, чтобы с этими добрыми и душевными людьми найти утешение в своем неизбывном горе.
ПЕРВЫЙ УРОК
Директор средней школы Лидия Степановна очень обрадовалась, когда к ней пришел демобилизованный из армии офицер и сказал, что он направлен сюда преподавать немецкий язык…
И как же было не радоваться, когда до сих пор ей присылали одних только женщин. И ни единого учителя!
Уже стали посмеиваться и острить, что в школе скоро будет женский монастырь…
В самом деле, начиная от директора и кончая завхозом, - все как сговорились - одни женщины!
Иные скажут, мол, какая разница. Но Лидия Степановна почему-то была глубоко убеждена, что не обойтись им без учителей-мужчин!
В этом причина, считала она, и низкой дисциплины а классах, и того, что во время перемен школьники шумят, балуются, и никакая сила не в состоянии утихомирить мальчишек, переворачивающих здание вверх дном.
Совсем недавно зажглись огни в школе, и туда хлынула шумная детвора. В годы войны немцы устроили здесь конюшню. Пока привели в божеский вид помещение, пришлось немало потрудиться.
И вот наконец, когда с горем пополам отремонтировали классы и ребята, отвыкшие от дисциплины и учебы, пришли сюда, то их, неугомонных, озорных, никак не могли приучить к порядку.
Учительницы ходили как в воду опущенные, охрипшие, расстроенные, никак не могли успокоить своих учеников, то и дело вызывали матерей, дабы угомонили своих питомцев. А женщины разводили руками, - что, мол, поделаешь, если ребята все годы страшной оккупации росли беспризорными, без отцов, которые воевали или погибли в боях. А они, матери, в поисках куска хлеба заняты были на работе. Детвора воспитывалась на улицах города…
В школе было шумно.
Директор моталась из класса в класс по этажам, стараясь сдерживать разбушевавшихся учеников. Но это мало помогало! Она мечтала об одном: скорее бы возвращались учителя-фронтовики, верила - сумеют взять шалунов в руки…
Поэтому-то и неудивительно, что Лидия Степановна обрадовалась, увидя перед собой стройного, энергичного молодого учителя в офицерской форме. Он, правда, с палкой, недавно из госпиталя, но веселого нрава, острослов и шутник.
Усадив его за стол, стала жаловаться на трудности и неполадки, на недостатки в учебе и на свою тяжелую судьбу. Не обещала рая, не скрывала, что в первое время будет ему нелегко. Не таила и того, что пошлет его в самый трудный класс, где учатся переростки, драчуны и непослушные дети. И самое главное - они не желают изучать немецкий язык. Словно сговорились! Заявили ей, что на уроки немецкого языка не будут ходить ни за что, учить этот язык не собираются. Другой - пожалуйста. А немецкий - увольте! Ученики не могут о нем слышать. Они его наслушались из уст оккупантов, которые убили их отцов, родных, миллионы ни в чем не повинных людей. На черта им сдался, заявили они дружно, такой язык!.. Они его презирают! И пусть их не уговаривают. Напрасный труд!
Пришла недавно в класс учительница немецкого языка. Не успела произнести трех слов, как все хором загалдели, застучали, затопали ногами. И бедняге пришлось убраться восвояси.
Новый учитель это внимательно выслушал, усмехнулся, мол, ему все понятно. Он попробует сделать так, чтобы его дети не прогнали… А что касается "тяжелого класса", то ему очень интересно поработать с таким вот классом.
Этот стройный светловолосый и настойчивый учитель сразу пришелся директору по душе. Подкупали его скромность, спокойствие, мудрая усмешка. И по тому, как он внимательно слушал ее, как отвечал на вопросы, Лидия Степановна поняла, что этот человек сумеет обуздать "тяжелых учеников"…
Знакомство состоялось. Лидия Степановна возлагала на этого первого учителя-мужчину большие надежды. Дай только бог, чтобы ребята сразу не устроили ему обструкцию, как той учительнице…
На следующий день ему надлежало выйти на работу. Директор сказала, что пойдет с ним, представит его. Но он наотрез отказался: этого не надо делать! Он сам представится и побеседует с учениками.
Ранним утром новый учитель немецкого языка пришел в школу, долго ходил по длинному коридору, присматривался к мальчикам, которые вихрем врывались в помещение, размахивая сумками и портфелями. Сторожиха безбожно поносила их, ругалась и кричала: "Что ж вы, сорванцы, совсем с ума посходили? Не ученики, а разбойники!" Они отвечали ей громким хохотом и еще пуще набрасывались друг на друга. Но как только увидели человека в военном, который расхаживал по коридору, несколько присмирели, смущенно и удивленно поглядывали на него.
Он продолжал ходить как ни в чем не бывало, читал надписи на плакатах, кивал головой тем немногим ребятам, которые, поравнявшись с ним, здоровались.
Но вот раздался звонок, и мальчишки, не торопясь, стали заполнять классы.
Учитель направился к "самому трудному" классу, какую-то минуту постоял возле двери, прислушиваясь, как там шумят ученики, - это и впрямь гром разбушевавшейся стихии. Сперва даже было страшновато зайти туда. Он поправил ремень на гимнастерке и переступил порог.
Веселая картина открылась его взору. Под потолок летели фуражки, кепки, портфели, книги. Два здоровенных парня стояли на партах, широко расставив ноги, пытались столкнуть друг друга, остальные орали. Никто не думал подыматься с места. Один хохотал, второй догрызал сухарь, а еще кто-то наигрывал на гребешке.
Новый учитель внимательно смотрел на разбушевавшихся ребят, стоя у дверей, молча улыбался.
Он пошел в угол, неторопливо поставил свою палку, расстегнул ворот гимнастерки, пригладил вьющиеся светлые волосы. И ожидал: притихнут ли наконец ребята?
Илья полистал журнал, лежавший на столике. Заложив руки за спину, прошелся по классу, оглядел забитые фанерой окна и зашагал обратно. У него был теперь такой вид, словно он не собирается учить этих головорезов, а пришел просто ради обычного любопытства.
Время шло, а он упорно молчал, осматриваясь.
Этот поединок с классом, нетипичный для школьных методов, кончился победой учителя. Постепенно ребята затихли, стали усаживаться на свои места. Глядели на незнакомого человека удивленно, некоторые локтями подталкивали друг друга, чтобы затихли.
Ребят поразило то, что человек в военном не обрушился на них с криком за то, что так ведут себя, галдят. Этот не обзывает никого скверными словами, не делает замечаний… И когда наконец-то настала мертвая тишина, он окинул всех добрым, веселым взглядом, громко рассмеялся.
- Ну и молодцы! Вот что настоящие ребята! Четыре года был я на фронте, испытал страшные артиллерийские налеты. Помню, триста-четыреста наших орудий били по фашистским позициям, гул стоял невообразимый, оглохнуть можно! А не похоже это было на то, что у вас в классе творилось… И "катюши" наши били и "андрюши", но, поверьте, это не идет ни в какое сравнение с вашими криками. Вот здорово! Молодцы!
Все расхохотались. Но сразу же замолкли, напрягая внимание: к чему он клонит?..