XVII
Капитан Чохов очень удивился, увидев майора-"чистюлю" в ватной телогрейке с двумя гранатами на поясе, во главе дивизионных разведчиков. Еще больше удивился он, узнав, что этот майор и есть тот знаменитый, удалой, неизменно удачливый и бесстрашный Лубенцов, начальник разведки дивизии, о котором ему не раз уже рассказывали солдаты.
Чохов смутился. Смутился и Лубенцов, но совсем по другой причине: весь мир словно сговорился напоминать ему об этой Кольцовой! Он нахмурился и сказал:
- Вот мы и встретились еще раз! Ну, рассказывайте, что вы наблюдали у немцев…
Чохов сообщил ему в немногих словах все, что видел. Он показал на плане города - на лубенцовском плане, уже, к удовольствию гвардии майора, дошедшем до командиров стрелковых рот, - расположение замеченных им и его солдатами огневых точек.
Пока Лубенцов наносил на свою схему данные Чохова, капитан следил за гвардии майором. Правильный профиль с чуть-чуть вздернутым носом, красивые, теперь крепко сжатые губы, высокий, чистый лоб с русой прядью. В душе Чохова шевельнулось нечто вроде зависти - не к славе Лубенцова, а к его какой-то явственно ощутимой душевной ясности и отсутствию всякого подобия рисовки.
Лубенцов сложил схему и сказал:
- Пошли, понаблюдаем!
Один из разведчиков тихо и настойчиво сказал:
- Вам, товарищ гвардии майор, поспать надо. Вы которую ночь не спите.
- Правильно, - поддержал его другой. - Мы сами понаблюдаем.
- Да я же спал, - возразил Лубенцов.
- Когда? - спросил первый разведчик. - Не видели мы что-то…
- Я по дороге из штаба армии спал, - сказал Лубенцов и сразу покраснел, вспомнив, что тут находится свидетель его "дежурства" с Таней позапрошлой ночью. Он быстро добавил: - Я в машине, когда ездил с членом Военного Совета, дремал…
- Не спали вы, товарищ гвардии майор, - жалобно произнес разведчик с квадратным лицом.
- Брось, Чибирев, - оборвал его Лубенцов, - пошли. Пойдете с нами? - спросил он Чохова.
Чохов вышел вместе с разведчиками. Хлестал полуснег, полудождь "фашистский дождик", как называли его солдаты. Траншея перерезала холм, на восточном скате которого все остановились.
- Вот здесь удобно, - сказал Чохов.
Лубенцов посмотрел в бинокль и бросил Чохову с некоторым упреком:
- Далеко от немцев окопались…
В траншее сидели солдаты. Они разговаривали. Лубенцов прислушался. Черноусый старший сержант проводил, видимо, политбеседу. Он стоял у ручного пулемета, вглядываясь в серую пелену тумана перед траншеей, и одновременно говорил, время от времени поворачивая голову к внимательно слушающим солдатам:
- …Гитлер, значит, социалистом назвался, а хозяев и пальцем не тронул. Это, конечно, нам понятно: фашисты - цепные собаки капиталистов. Почему же все-таки Гитлер назвался социалистом? Потому что социализм идея правильная, передовая, она в крови у рабочих, рабочий человек от нее отказаться не может. И не пошел бы он за Гитлером, если бы не обман. Что правда, то правда, немецкий рабочий… того… дал себя обдурить этому бандиту. - Он замолчал, потом сказал с горечью: - Вот я шахтер. Ну, и в Германии есть шахтеры. И я все думал: как же немецкие шахтеры, горняки, допустили до такого страшного дела? Как это они пошли на нас, русских шахтеров? Как это они рубали уголек для тех заводов, что строили самолеты, юнкерсы, бомбившие мою родную шахту, где я работал всю жизнь и где рабочие - хозяева? Как их так обдурили? Вот, сознаюсь, не думал, что можно так облапошить шахтера! - Он помолчал, потом хмуро объяснил: - Шахтера - это я к примеру говорю… Рабочего, одним словом. И тут, конечно, надо проявить большое рабочее, советское сознание и понять, что к чему, чтобы не обозлиться на немцев вообще, на всех: и на тех, что охмуряли, и на тех, которых охмуряли… И товарищ Сталин нам об этом говорил всегда…
- Ваш? - вполголоса спросил Лубенцов у Чохова, одобрительно кивнув головой.
- Парторг Сливенко, - ответил Чохов.
- Правильно говорит, - сказал Лубенцов, хитро прищуриваясь. - Умница. Не то что некоторые другие.
Чохов покраснел: он прекрасно понял, что хочет сказать этим Лубенцов. Разведчик, понятное дело, вспомнил об их недавней стычке.
Сливенко между тем вдруг запнулся и умолк. Потом крикнул:
- Смотрите: немцы зашевелились!
Маленькие фигурки немецких солдат перебегали по железнодорожной насыпи.
- Сообщите артиллеристам, - сказал Лубенцов.
Чохов быстро пошел к телефону в свою землянку. Наша и немецкая артиллерия заработали почти одновременно. Дуэль продолжалась минут десять. Немецкие снаряды рвались несколько левее, но очень близко.
- Ложитесь! - сказал Лубенцов, не переставая наблюдать.
Он засекал по огненным вспышкам, по звуку выстрела и силе разрыва позиции и калибры вражеской артиллерии. В этом деле Лубенцов не знал себе равных - артиллеристы всегда консультировались с ним. Приглядываясь и прислушиваясь, он негромко говорил сам с собой:
- Так… семьдесят пять миллиметров… Хорошо… Еще одно того же калибра в створе между вокзалом и депо… Прекрасно. Ого, какая махина! Не меньше ста пятидесяти пяти миллиметров… Постой, постой!.. Она же… Ложись, ребята!
Он пригнулся. Вслед за отвратительным свистом позади траншеи разорвался снаряд. Захрустела и разлетелась на куски одинокая ольха невдалеке от землянки Чохова. Засвистели осколки и куски дерева. Лубенцов осмотрелся и увидел командира роты. Чохов стоял на земляном горбе, до пояса высунувшись из траншеи, и курил с таким независимым видом, словно ехал в карете. Лубанцов усмехнулся полунасмешливо, полуодобрительно и подумал: "Экий хвальбишка! А смел, ничего не скажешь!"
- Спуститесь пониже, - сказал он. - К чему рисковать зря?…
Чохов послушался.
Артиллерийская дуэль закончилась так же внезапно, как и началась.
- Пошли, - сказал Лубенцов, обращаясь к разведчикам, - надо доложить комдиву обстановку, - он дружески пожал руку Чохову на прощанье и опять сказал:
- А парторг ваш - молодчина! Настоящий коммунист…
Разведчики вскоре скрылись из виду, а Чохов еще некоторое время постоял в траншее, думая о Лубенцове с внезапной симпатией.
Чохов был храбр и знал это, но он не мог не отметить про себя, что храбрость Лубенцова более чистой пробы.
Лубенцов не красовался своей неустрашимостью. В траншее он стоял не потому, что хотел показать людям, на что способен, а потому, что ему это нужно было для дела. Чохов заметил любовь к Лубенцову разведчиков. Солдаты второй роты уважали Чохова, но в их отношении к нему не было той сердечности и почти слепого доверия, каким, очевидно, пользовался гвардии майор у своих солдат.
Чоховым овладело свойственное очень молодым людям желание походить на поразившего его воображение человека. Однако он тут же поспешил "осадить себя". Ему показалось унизительным это чувство.
Гвардии майор на обратном пути в штаб думал о Чохове и, по правде сказать, не так о нем, как о связанной с ним позавчерашней и, видимо, последней встрече с Таней.
XVIII
Недоброжелательность по отношению к Тане, сквозившая в обращенных к Лубенцову словах медсестры, не была случайной. Люди медсанбата с недавних пор осуждали Таню, которая вначале всем очень понравилась.
Дело в том, что уже с месяц, как один из корпусных начальников, полковник Семен Семенович Красиков, стал оказывать Тане особое внимание. Это был человек вдвое старше ее, внушительного вида офицер, известный в дивизиях своей строгостью и личной храбростью. Все знали, что у него есть взрослая дочь чуть ли не Таниного возраста.
Если бы товарищи по работе относились к Тане равнодушно, их бы, вероятно, не тревожила эта история. Но они полюбили Таню, и им было досадно разочаровываться в ней. Особенно негодовала лучшая подруга Тани, Мария Ивановна Левкоева, командир госпитального взвода, узкоглазая, высокая, говорливая брюнетка с татарскими скулами и пышной грудью. Правда, она вообще относилась исключительно недоверчиво к мужчинам. Тех медсестер, у которых были "симпатии" среди солдат и офицеров, она без конца укоряла.
- Вы думаете, это так пройдет? - говорила она. - Не беспокойтесь, война ничего не спишет! Вы думаете, не узнается? Приедете, мол, домой и начнете новую жизнь? Дудки! Мир тесен, уважаемые девушки! Уж поверьте мне!
Неизвестно, следовали ли ее советам девушки медсанбата. Что касается Тани, то она напрямик заявила Маше, что не желает слушать нотации, и в ответ на гневные речи подруги только заливалась своим тихим смехом.
Этот смех обезоруживал Машу. Вообще всем становилось хорошо на душе от Таниного смеха: столько чувствовалось в нем душевной доброты. Он сразу менял все представление о ней. Когда она была серьезна и на ее лбу между темными бровями обозначалась строгая вертикальная морщинка, многие считали ее суровой, недоступной и даже немножко злой. Но стоило ей засмеяться, как тотчас становилось ясно, что душа у этой стройной и строгой женщины нежная и прямая.
Раненые, не знавшие ее фамилии, так и называли ее: "Та врачиха, что хорошо смеется".
Перед отъездом Тани на совещание хирургов в санотдел армии Маша (в который раз!) попыталась поговорить с ней по душам.
Маша без стука вошла в Танину комнату, постояла с минуту у двери, почему-то шевеля руками в карманах шинели, будто лезла за словом в карман вопреки своему обыкновению. Потом она порывисто обняла Таню и даже всплакнула.
Слезы Маши обидели Таню. Она резко сказала:
- Чего вы меня оплакиваете? Почему вы лицемерно молчите, криво усмехаетесь? И вообще, кто вас просит опекать меня? Семен Семенович очень добрый и славный человек…
- Добрый! Знаем мы этих добряков! - вскрикнула Маша.
- Что за глупости у тебя на уме! - засмеялась Таня. - Для твоего успокоения могу тебе сообщить, что Семен Семенович относится ко мне просто как хороший товарищ.
- Не смейся, пожалуйста, - загородилась Маша рукой от Таниного смеха. - Что ты думаешь? Он тебя удочерить хочет? Пожалел сироту? Ну, как знаешь… Видимо, тебе льстит, что полковник увивается вокруг тебя, что со всеми он строг, а с тобой ласков, что он учит тебя водить машину… А мне это противно!
Она ушла, сердито хлопнув дверью.
Красиков нравился Тане. Действительно, ей льстило, что человек с большим жизненным опытом относится к ней дружески, предупредительно, а может быть, даже и любит ее. Ей необычайно импонировала его храбрость, о которой она много слышала. Правда, Таня довольно решительно отклоняла попытки Красикова заводить разговор на лирические темы и только отшучивалась.
Вернувшись с совещания хирургов, еще под впечатлением этой шальной поездки в карете и неожиданной встречи с Лубенцовым, Таня пошла к командиру медсанбата капитану Рутковскому. Сюда во время их разговора позвонил Красиков. Рутковский передал ей трубку.
- Вы уже приехали? - обрадовался Красиков. - Как съездили?
- Очень хорошо! - ответила Таня. - Оставила своих в Польше, а вернулась к ним в Германии… И знаете, каким образом я въехала в Германию? Никогда не угадаете! В карете! В самой настоящей, графской!
- Когда же мы увидимся? - спросил Красиков. - Может быть, заедете ко мне? Ладно? Я пришлю за вами… Сегодня же вам делать нечего. Посидите за рулем…
Она согласилась, а пока что пошла обедать в дом, где разместилась кухня.
Обед уже кончился, и врачи разошлись. Повариха, маленькая черноглазая украинская девушка, подала Тане второе и стала возле нее, скрестив на груди смуглые руки.
Она сказала:
- Значит, скоро войне конец. Вы никогда не бывали в Жмеринке, Таня Владимировна?
Она всегда называла Таню этим странным именем-отчеством, и Тане нравилось это.
- Нет, - ответила Таня. - А что?
- Я из Жмеринки, - смущенно улыбнулась повариха, словно поделилась чем-то сокровенным.
- Захотелось домой? - догадалась Таня.
- Да.
Таня сказала:
- А мой город совсем разрушен. Юхнов. Маленький городок. Наверно, и не слышали про такой?
- Почему не слышала? Слышала. В сводках Совинформбюро.
Таня вышла из столовой. Машина уже дожидалась ее. Сыпал снежок, снежинки медленно падали на гладкую поверхность машины и медленно расплывались по ней. Шофер дремал за мокрым стеклом. Таня открыла дверцу и села рядом с ним. Он встрепенулся, поздоровался с ней и спросил:
- Сядете за руль, Татьяна Владимировна?
- Нет, ведите сами.
Рассеянно улыбаясь и глядя на голые деревья по краям дороги, Таня думала о Лубенцове и о своих двух встречах с ним. Но вспомнив, как они сегодня простились, Таня перестала улыбаться. Лубенцов простился с ней как-то уж очень холодно. Увидел машины из своей дивизии, заторопился, словно ему обязательно нужно было уехать именно с этими машинами…
В деревне, где размещался штаб корпуса, Красиков занимал небольшой домик за чугунной решеткой. В окне, в большой клетке, прыгал желтый попугай - наследие сбежавших хозяев. Попугай встретил вошедшую Таню пронзительным возгласом:
- Auf wiedersehen!
Семена Семеновича не было дома. Он вскоре позвонил по телефону. Обычно Красиков разговаривал властно и громко, смеялся раскатисто. Теперь он сказал быстрым шёпотом:
- Танечка, извините… Приехал генерал Сизокрылов, неожиданно…
- Хорошо, я подожду, - сказала Таня.
- Не-ет, - замялся Красиков. - Не стоит, я не скоро освобожусь… он добавил уже тверже и по-деловому, словно говорил с каким-нибудь штабным офицером: - Предстоит сложная операция. Надо готовиться. И вы своим передайте, чтобы готовились. До свиданья.
- Auf wiedersehen! - закричал попугай.
По правде говоря, Таня уехала с неопределенным чувством досады. Она не обиделась на Семена Семеновича, но ей не понравилось что-то в его тоне. Скорее всего, неприятно покоробил Таню страх Красикова перед членом Военного Совета.
Таня не ошибалась. Красиков действительно побаивался Сизокрылова. Требовательность и зоркое внимание генерала к недостаткам вошли в поговорку. Кроме всего прочего, Сизокрылов не терпел "походных романов". При каждой встрече с Красиковым генерал обязательно осведомлялся о здоровье его жены и дочери.
Не делал ли он это нарочно? Не прослышал ли об увлечении Красикова? Это было вполне вероятно: осведомленность генерала о работе и жизни офицеров часто удивляла их.
Сизокрылов заехал в штаб корпуса ненадолго. Он следовал в танковые войска по весьма срочному заданию Ставки. Его сопровождал генерал-танкист, командир прибывающего на фронт свежего танкового соединения. Комкор и его заместители были в штабе армии, поэтому член Военного Совета минут пятнадцать беседовал с Красиковым.
Сизокрылов относился к Красикову неплохо. Он ценил его за напористость, храбрость и несомненные организаторские способности. Правда, генерал считал, что Красиков не умеет мыслить самостоятельно. Зато он исполнял все очень точно.
Сизокрылова иногда раздражала эта механическая исполнительность. Проводя совещание или отдавая распоряжение, член Военного Совета жаждал возражений - возражений делового порядка, поправок, основанных на личном опыте подчиненных ему людей. Споря, он оживлялся, горячо доказывал и, наконец, учтя все мнения, принимал решение.
Генерал сидел напротив Красикова с суровым и непроницаемым лицом. Он выслушал доклад Красикова, дал ему указания об улучшении работы тылов соединений корпуса и предупредил насчет новых задач, встающих перед командованием в связи с вступлением на германскую территорию. Здесь нужно, сказал он, принимать жесточайшие меры в отношении нарушителей воинской дисциплины.
- Есть! - отвечал Семен Семенович.
Сизокрылов исподлобья оглядел его. Ему не понравилось то, что Красиков сразу и без раздумий согласился с ним. Он продолжал:
- После того, что немцы сделали на нашей родине, солдат не так-то легко удержать. Как вы думаете?
- Да, товарищ генерал, действительно.
- Тем не менее это необходимо. Надо им разъяснять подробно и терпеливо, а также принимать меры дисциплинарные и любые, вплоть до предания суду трибунала. Разгромив фашизм, мы даем возможность немецкому народу создать новую, демократическую Германию и собрать силы для борьбы против мощных финансовых олигархий - кстати говоря, не только немецких. Не все немцы - враги. Надо учиться их подразделять.
- Есть, товарищ генерал, - сказал Красиков.
- Хотя, - недовольно заключил генерал, отвернувшись к окну, - немцев нужно бы так проучить, чтобы их правнуки помнили о том, что с Россией, тем более с Советской, воевать нельзя.
- Ясно, товарищ генерал.
- Что вам ясно? - неожиданно спросил генерал.
Красиков смешался. Тогда Сизокрылов раздельно сказал:
- Вам надлежит не допускать нарушений дисциплины в вашем корпусе, невзирая на справедливую жажду возмездия, живущую в сердцах наших солдат. - Помолчав, генерал спросил: - Что вам пишут из дому? Жена, дочь здоровы?
- Так точно.
Генерал поднялся.
- Прикажете вас сопровождать? - спросил Красиков.
- Не надо.
Красиков, проводив генерала до машины, постоял руки по швам, пока машина и следовавший за ней бронетранспортер не потонули во мглистых вечерних сумерках.
Семену Семеновичу было немного совестно перед Таней и, несмотря на то, что очень хотел ее видеть, он не решился позвонить в медсанбат.
XIX
На следующий день, после марша, медсанбат обосновался в лесной деревне, затерявшейся в глубине шнайдемюльского штадтфорста. Утром развернули палатки. Начальник аптеки ворча распаковал свои тюки с медикаментами.
Таня на рассвете умылась, надела халат и пошла к себе в палатку. На ближнем перекрестке стоял Рутковский, а вокруг него сгрудились несколько стариков и старух, что-то лопотавших по-немецки. Оказывается, они спрашивали, можно ли им остаться в деревне или нужно выезжать, хотя их никто не выгонял.
Таня удивилась, увидя их.
Не то, чтобы она была настолько наивна, что не ожидала встретить в Германии обыкновенных стариков и старух. Но за четыре страшных года в ее душе накопилось столько ненависти к немцам, что она не могла так просто допустить в них присутствия чувств, мыслей и прочих человеческих качеств. Самое слово "немец" напоминало ей сожженные дотла города и села, в которых русские люди жили под землей, пулеметные очереди с черных самолетов по женщинам и детям, бомбежки санитарных поездов и, наконец, мужа, павшего на каком-то безыменном пригорке у великой русской реки.
Она холодно смотрела на плачущих старух и стариков. Слезы их казались ей бессовестными. Как смели они плакать, они, заставившие пролить столько слез!
Удивляясь тому, что в Германии такие же липы и дубы, как и в ее родном Юхнове, она удивлялась и тому, что здесь живут старики и старухи с обычными морщинами и обычными слезами. И только их чужой, непонятный говор подкреплял ее ненависть, - он-то хоть положительно доказывал: это немцы.
Но тем не менее это были люди. И в конце концов Таня пожалела их: уж очень они выглядели забитыми, какими-то сдержанно взволнованными, словно прислушиваясь оглохнувшими от грохота ушами к миру, ставшему для них суровым и враждебным. Один высокий лысый старик мял в руке фуражку и просительно произнес по-русски, обращаясь к Тане:
- Товарищ… Товарищ…