- Разумеется, я с ним договорюсь. Да, так вот - относительно Восточного фронта! Сейчас передавали статью одного английского корреспондента, который там побывал, под Курском. Фантастика, дочь моя, такого я даже не мог себе представить! То есть мы там так оскандалились с этим пресловутым летним наступлением, такой получился конфуз - просто неслыханно. Генерал-фельдмаршал Клюге на своем северном участке вообще ничего не смог сделать - целую неделю штурмовал русские позиции, положил не менее шести дивизий, но так и не сдвинулся с места. С юга на Курск наступали войска Манштейна - им удалось сперва потеснить русских километров на сорок, но потом выдохлись и они. К двенадцатому - а сражение, заметь, началось пятого - всего неделя прошла! - к двенадцатому июля мы уже совершенно обессилели. И тогда ударили русские, одновременно на юг и на север, причем сразу перешли от обороны к наступлению - а это, дочь моя, совсем не просто сделать, о нет! Я сам когда-то воевал и хорошо себе представляю, что это значит - поднять в наступление войска, которые до этого целую неделю отбивали атаку за атакой… Знакомы тебе те места?
- Какие места?
- Между Орлом и Белгородом, неужели трудно сообразить!
- Между Орлом и Белгородом… - Людмила задумалась. - Я однажды там проезжала, поездом из Москвы… Да, конечно, после Орла был Харьков.
- Какой там рельеф, не помнишь?
- Степь, но довольно холмистая. И еще… такие большие овраги. А лесов, кажется, нет…
Она, замолчала, припоминая, потом вдруг опустила голову и закрыла лицо ладонями. Профессор посмотрел на нее удивленно.
- Людхен, ты что… - он не договорил, встал и, пройдясь по комнате, остановился рядом и осторожно положил руку ей на голову.
- Ну, ну, не надо, - сказал он ворчливо. - Прости меня, старого осла. Успокойся, дочь моя, поплачь и успокойся. Теперь уже недолго… дотерпим как-нибудь…
Утром он проводил Людмилу на пригородный поезд и на вокзале услышал в сводке последних известий короткое сообщение из Рима: дуче Муссолини ушел в отставку по состоянию здоровья. Профессор пустился домой чуть ли не бегом и до обеда не отходил от приемника. Вести были самые противоречивые - Стокгольм сообщал об аресте диктатора, более осторожное швейцарское радио высказывало предположение, что он вынужден был подать в отставку из-за разногласий с Виктором-Эммануилом, Рим вообще не передавал ничего, кроме бельканто.
- Распелись, - заметил профессор, подмигнув бюсту Минервы на книжном шкафу.
Следовало бы, конечно, поработать, раз уж остался в городе, но Штольниц почувствовал вдруг полнейшее безразличие к проблеме влияния итальянских школ на Луку Кранаха Старшего. Интересно другое: если Италия заключит сепаратный мир, догадаются ли союзники высадить десант на северном побережье Адриатики? Оттуда ведь до австрийской Каринтии рукой подать! Но тогда уже и в Лигурии, чтобы встречным маневром отсечь Пьемонт и Ломбардию…
Снова засунув рукопись в ящик письменного стола, профессор достал большой атлас и раскрыл на карте Аппенинского полуострова. Да, разумеется, лучшего варианта и быть не может - одновременно удары по двум направлениям: здесь на Южную Австрию, а там через Савойю на Верхний Рейн. Оккупационные войска во Франции вряд ли смогут оказать серьезное сопротивление, юг Австрии не укреплен - из района Удине можно ударить прямо на Клагенфурт…
Профессор уже прорвал фронт и вышел на оперативный простор, когда в прихожей звякнул колокольчик. Пришлось идти открывать. На лестничной площадке было темновато - она обычно освещалась сквозь большой разноцветный витраж, но год назад какой-то ретивый дурак из "Люфтшутцбунда" приказал испакостить его синей краской; профессор увидел только, что перед дверью стоит офицер с большим портфелем и в надетой набекрень фуражке - но не Эгон. Сын был коренастее, шире в плечах.
- Хайль'тлер! - рявкнул незнакомец, вскидывая правую руку.
- Да, да, - уныло согласился профессор, - хайль. Чему, простите, обязан…
- Профессор доктор Карл Иоахим фон Штольниц? - спросил офицер суровым голосом. - Год рождения восемьдесят третий, служили в Саксонском карабинерном, за Марну имеете "э-ка-один" ?
- Вы совершенно правы, - подтвердил профессор уже с опаской; по нынешним временам, информированность посетителя ничего хорошего не предвещала.
- Господин фон Штольниц, у меня для вас прекрасная новость. Поздравляю! Приказом имперского уполномоченного по тотальной мобилизации вы подлежите немедленному призыву в действующую армию. Прыгать с парашютом приходилось?
- Но позвольте! - возопил профессор, не сразу обретя дар речи. - Тут явное недоразумение, меня давно…
- Никакого недоразумения! Фюреру нужны солдаты! На фронте полно калек! А вы вон каким молодцом, дядя Иоахим!
Офицер рассмеялся и сгреб профессора за плечи, вталкивая в прихожую.
- Эрих! - тот наконец узнал гостя. - Ах, негодяй, чуть меня до инфаркта не довел. Откуда ты взялся? Как я тебе рад, мой мальчик, только шутки у тебя… Ну, с приездом! Сколько же это мы не виделись - два года?
- Скоро три, я заезжал к вам из Франции… - Дорнбергер повесил на вешалку пояс с кобурой, расстегнул китель. - Тетушка не обидится, если сниму? Убийственно жарко.
- Раздевайся, здесь никого нет - они в Шандау, это вот я только вырвался на денек. Почему ты не написал? - мог и не застать.
- Да так… потом объясню. Письмо из лазарета вы получили?
- Разумеется, и сразу ответили.
- Да? Значит, пропало… - Он вошел в кабинет следом за профессором, улыбнулся, увидев раскрытый атлас. - Новости вы, я вижу, уже слышали.
- Новости просто великолепные, Эрих, через каких-нибудь две недели союзные войска могут быть у южных границ Австрии…
- Вы все такой же оптимист, дядя Иоахим.
- Да, но если Италия выйдет из войны…
- То мы ее тут же оккупируем, всю от Альто-Адидже до Калабрии, и сделаем это очень быстро. Чтобы захватить "свободную зону" Франции, нам не понадобилось и суток. Так что ждать союзные войска у наших границ пока преждевременно. Что с Эгоном?
- Он, к сожалению, в Сицилии. Была надежда, что его тоже взяли в плен в Тунисе, но… - Профессор помолчал, побарабанил пальцами. - Кстати, я с ним больше не переписываюсь. Ильзе пишет. А мне ему сказать нечего. Мне нечего сказать своему сыну, понимаешь! Непостижимо - почему, за какие мои грехи у нас в семье вырос человек с интеллектом унтер-офицера сверхсрочной службы? Я не могу этого понять, Эрих, ведь ему было уже четырнадцать лет, когда эти питекантропы пришли к власти, - и он сразу принял все, принял безоговорочно, он уже в старших классах гимназии стал убежденным наци. Он ведь и в армию пошел нарочно, чтобы поломать "гнилую семейную традицию", как он это называл. Да-да, окончил гимназию и пошел в юнкерское училище! Ландскнехт - после четырех поколений гуманитариев… Я ведь тебе тогда о многом не рассказывал, было стыдно. Этой весной он… приезжал в отпуск. На двенадцать дней. Страшно признаться, но я испытал почти облегчение, когда он уехал…
- Не исключено, что здесь все гораздо сложнее, - после паузы сказал Эрих. - Думаю, он и сам уже все понял, только не хочет признать, что был не прав. Самолюбие мешает, или бывает своего рода самозащита, когда в чем-то боишься признаться даже самому себе. Как тетушка Ильзе себя чувствует?
- Неплохо для своего возраста. Теперь ей полегче: у нас живет одна девушка из "восточных работниц", с Украины.
Дорнбергер поднял брови.
- Говоря откровенно, дядя Иоахим, роль рабовладельца вам не очень-то к лицу.
- Не неси вздора. Для нас она - член семьи, хотя и помогает Ильзе по хозяйству… Ты со мной пообедаешь?
- Спасибо, не откажусь.
- Вот и прекрасно, я как раз собирался. Кстати, мы так и не поняли из письма - каким образом тебе удалось оттуда выбраться?
- О, это настоящий детектив. Дело в том, что меня снова пытались запихнуть в науку, от чего я не без труда отбрыкался. Благо к строевой службе я уже, как видите, не годен.
- Да, ты ведь хромаешь, я заметил.
- И еще как! Особенно перед врачами. С этим роскошным увечьем, дядя Иоахим, мне до конца войны обеспечено уютное теплое местечко штабной крысы.
- И при каком же ты теперь штабе, если не секрет?
- О! Я теперь в верхах. При главном командовании сухопутных войск - ни больше ни меньше. Штаб армии резерва, если уж разглашать военные тайны до конца.
- М-да… Не знаю, не знаю. Честно говоря, мне не совсем понятно, что такого ужасного может быть в работе физика. Чтобы предпочесть армию? - он пожал плечами. - Все-таки наука…
- Благодарите господа бога, что он сохранил у вас столь идиллические представления о науке. Имя Фрица Габера вам не знакомо? Был такой ученый муж, химик, в тринадцатом году открыл способ получения азота из воздуха, а затем вооружил нас газами… Сперва хлором, а позже и другими, куда более изысканными составами. Я иногда думаю, сколько убитых из общего числа потерянных Германией в ту войну можно записать на личный счет господина доктора Габера. Мой отец, в частности, мог бы жить и сегодня - если бы не искусственная селитра, позволившая кайзеру начать войну… Вот так-то. А теперь я, с вашего позволения, проследую в ванную.
За столом засиделись долго - пока не прикончили привезенную гостем бутылку "йоханнисбергера". Профессор все расспрашивал о настроениях в берлинских штабных сферах, но Эрих на эту тему не распространялся. Не поддержал он и разговора о положении на фронтах, сказав лишь, что положение скверное всюду, а на Востоке особенно.
- Ты здесь по службе или специально заехал навестить? - спросил Штольниц.
- Командировка в штаб округа, завтра еду обратно.
- Переночуешь, разумеется, у нас?
- Ну зачем же. Я превосходно устроился в "Ганза-Отеле", рядом с вокзалом. Есть, видите ли, одно обстоятельство… Я даже колебался, стоит ли вообще сюда заходить. Дело в том, что… ну, среди моих новых сослуживцев много людей, настроенных довольно критически. В армии же, вы сами понимаете, это не поощряется. Поэтому меня не удивит, если в один прекрасный день выяснится, что я и сам числюсь в неблагонадежных… Все-таки постоянное общение - кто там будет разбираться, случайно я оказался в компании этих господ или пришел к ним как единомышленник…
- Что за вздор, помилуй, - удивленно сказал профессор. - Ты хочешь сказать, что это может затронуть и меня?
- А почему бы и нет.
- Но с какой стати? Предположим, ты действительно оказался в чем-то замешан, но при чем здесь я? Если бы ты завязал знакомство со мной, уже будучи… гм… "неблагонадежным", как ты это называешь… это могло бы дать повод к подозрениям, согласен. Но я-то ведь тебя знаю с детства!
- Все так, но лишняя осторожность… Не знаю, впрочем, может быть, вы и правы; во всяком случае, счел долгом предупредить.
- А, вздор, - профессор посмотрел на часы. - Ты не хочешь послушать Лондон?
- Не имею ни малейшего желания. Мало мне наших радиопроституток - еще слушать заморских. Что нового они скажут?
- Да хотя бы - что в действительности произошло в Риме.
- По-моему, и так совершенно ясно, что там произошло. Детали несущественны, а что касается общей обстановки, то мы о ней осведомлены довольно точно.
- Ну, у меня ведь нет доступа к вашим источникам информации. Да и потом, надо же время от времени отдохнуть душой…
- Это что, уж не британское ли радио ниспосылает отдохновение вашей душе?
- Да, после всей этой лжи услышать наконец что-то правдивое…
- Правдивость, положим, относительная. Они говорят правду, когда это им выгодно, а в других случаях врут не хуже нашего Колченогого… разве что не так грубо. Прошлым летом, когда Роммель пер на Александрию, лондонские обозреватели тоже не очень-то правдиво освещали обстановку в Ливии.
- Ну, во время войны, согласись, не всякую информацию можно делать всеобщим достоянием.
- Вот и Геббельс так считает. В чем же тогда разница между этими и теми? Да нет, дядя Иоахим, для меня все-таки враг есть враг.
- Извини, я и впрямь перестаю тебя понимать, - сказал Штольниц. - Чего доброго, ты скоро заговоришь, как мой Эгон. Неужели армия так влияет?
- Нет, я не заговорю, как Эгон, - Дорнбергер покачал головой. - Эгон, вы сказали, одобряет режим; я его не одобряю. Но армия, если угодно, действительно повлияла на меня в одном смысле: я видел, как рядом со мной умирали мои товарищи - не нацисты, нет, а обычные немцы, как мы с вами, - и я теперь не могу, например, назвать "великолепными новостями" известие о нашем очередном поражении…
- Погоди, погоди, - прервал Штольниц. - Это, милый мой, становится серьезнее, чем я думал. Давай уж выясним вопрос до конца! Прежде всего, хочу тебе напомнить, что "великолепной" я назвал новость о падении Муссолини - то есть о поражении не военном, а политическом. Когда разразилась сталинградская катастрофа - я, поверь, не злорадствовал; да, я считал и продолжаю считать, что в конечном счете это к лучшему, ибо приближает конец нацизма, но радости не испытывал. Потому что я, представь себе, тоже немец, и тоже был солдатом. Но, Эрих, будем рассуждать логично: чего, собственно, ты желаешь сегодня для Германии - победы или поражения? Сам я решительно желаю поражения, потому что победа Германии в этой войне означала бы поистине "закат Европы" - да такой окончательный и беспросветный, что не мог бы присниться никакому Шпенглеру! Наш фюрер - это тебе не "старый добрый кайзер", который в случае своей победы ограничился бы колониями да контрибуциями…
- Разницу между Гитлером и Вильгельмом я и сам вижу, и полностью разделяю ваше представление о том, чем была бы для Европы победа Гитлера. Но вот представления о том, чем будет для Германии победа наших противников, у вас нет. Поэтому вы так легко и объявляете себя решительным сторонником поражения. А поражение между тем вообще покончит с Германией как с единым самостоятельным государством: нас просто разорвут на куски. Этого, как вы понимаете, я своей стране желать не могу.
- Но позволь! Что же для тебя в конечном счете важнее - тысячелетнее наследие всей нашей - общеевропейской! - христианской культуры или… или эта насквозь прогнившая германская государственность, которая уже семьдесят лет - со времен Бисмарка - делает все возможное, чтобы мы, немцы, были пугалом и посмешищем для всего мира? Что мы дали человечеству за это время - мы, подданные "второй" и "третьей империй"? Весь наш вклад в мировую культуру был сделан раньше, а потом? Крупповские пушки? Лучшая в мире химия? Иприт, аматол, а между делом - невыцветающие красители? Ты болван, Эрих, если можешь беспокоиться о судьбах нашего "единого самостоятельного государства" - сегодня, когда мы докатились до самого чудовищного духовного обнищания, до какого не докатывалась ни одна нация! Ты, может быть, этого и не замечаешь, для тебя искусство всегда было terra incognita, - но поинтересуйся хотя бы! В немцах погашен дух творчества, мы разучились писать книги, сочинять музыку, даже строить дома - да, да, и строить! Выйдешь отсюда - не поленись, зайди в Цвингер, это отсюда пять минут - вон, посмотри, Коронные ворота видны из того окна. Зайди во двор и постой посередке, между фонтанами, постой и не спеша, внимательно оглядись вокруг - увидишь, что мы умели создавать двести лет назад, а ведь Пёппельман даже не был звездой первой величины, никто никогда и не считал его этаким немецким Бернини, - просто талантливый архитектор с хорошим вкусом, его ученики и последователи были ничуть не хуже - Кнёффель, скажем, или Шварце, который достроил колокольню Хофкирхе, - так вот, говорю я, посмотри повнимательнее, черт тебя побери, и сравни его работу с нынешним мегалитическим убожеством, что громоздят все эти тросты, крейсы и шпееры! Я тебе сейчас покажу мартовский номер "Баукунст" - он у меня в кабинете, я нарочно сохранил! - сейчас увидишь, они не постеснялись опубликовать проекты этих монструозных - не знаю даже, как назвать, - пирамид, братских могил высотою в полтораста метров, мавзолеев - словом, усыпальниц "павших героев" - это нечто… невообразимое, Эрих, дурно становится от одной мысли, что все это и впрямь могло быть сооружено…
- Нет, это немыслимо, - сказал Дорнбергер, вскакивая из-за стола. - Да что мы, проклятье, на разных языках, что ли, разговариваем?! Что мне до архитектуры, если перед нами стоит вопрос - быть или не быть Германии! Вы меня спросили, чего я желаю - победы или поражения; так вот: я одинаково боюсь как того, так и другого, потому что наша победа была бы торжеством нацизма, а поражение станет нашей национальной гибелью…
- Очень логично! В высшей степени! У тебя есть третий вариант?
- Да, есть: покончить с нацизмом раньше, чем это сделают армии противника! Вам хорошо рассуждать о желательности поражения, сидя здесь и любуясь видом на Цвингер, а я был в России, и я теперь знаю одно - да смилуется над нами бог, когда русские окажутся на немецкой земле. Они, господин профессор, сначала сровняют с землей все эти ваши шедевры архитектуры, а потом начнут истреблять нас, как собак, и будут правы! Я под Сталинградом видел вымерший лагерь русских военнопленных, - только один, на Украине их сотни! - мерзлые трупы были сложены, как дрова, в поленницы выше человеческого роста! Вы думаете, это нам простят? Да они просто не имеют права простить такое, если есть на свете справедливость! Нас уже после той войны считали варварами и гуннами - за применение газов, за репрессии против гражданского населения в Бельгии, я уж не знаю за что еще; кажется, сожгли какую-то библиотеку и разрушили какой-то собор. А кем нас считают теперь? Если ваши хваленые англичане уже рассчитываются с нами за Ковентри своими террористическими налетами, за один раз убивая больше детей и женщин, чем погибло от наших бомб во всей Англии, - попытайтесь представить себе, какова будет окончательная расплата!
Выкрикнув последние слова, он быстро отошел к окну и остановился спиной к комнате, держа руки в карманах бриджей. Профессор сидел опустив голову, катал по скатерти хлебный шарик.
- О, у меня нет иллюзий на этот счет, - сказал он наконец, - платить придется не только нам, но и нашим внукам. Ты сам признал, что это справедливо. И дело даже не в возмездии… Я как-то никогда не мог ассоциировать идею возмездия с идеей справедливости, хотя формально они ассоциируются. Предпочитаю говорить о справедливости и искуплении - вот эти два понятия действительно близки. По-настоящему близки! А без искупления нам уже не обойтись. Если отдельному человеку сплошь и рядом приходится искупать свою вину… иной раз даже невольную… то можно ли допустить возможность того, что неискупленной окажется такая страшная - и отнюдь не "невольная"! - вина целой нации…
- Не знаю, - отозвался Эрих. - Вас заносит в метафизику - всеобщая вина, искупление… А я просто физик, безо всяких "мета", и этим все сказано. Пусть в глазах остального мира виноваты мы, все немцы без исключения, но среди нас есть ведь главные виновники, - мы-то знаем их поименно! - и вот с ними народ должен рассчитаться сам, не перекладывая этой задачи ни на русских, ни на англичан. А теперь поставим точку на этом разговоре и будем считать, что он носил чисто теоретический характер… - Эрих вернулся к столу, разлил остатки вина. - Прозит! Жаль, что не могу навестить тетушку Ильзе, но вы передайте ей поклон и скажите, что в следующий раз непременно увидимся.
- Благодарю. Приезжай, она будет рада, а заодно познакомишься с Люси.
- С кем познакомлюсь?