В первый момент Эрих даже не узнал его, только что-то неуловимо знакомое увиделось ему в облике этого лейтенанта; лишь когда тот представился, он сразу все вспомнил - тридцатый год в Берлине, знакомство с Ренатой Герстенмайер и ее отцом, советником юстиции, потом вся эта дурацкая скоропалительная свадьба. У Герстенмайера работал тогда молодой асессор, только что окончивший университет, занятный парень, который знал всех решительно. О какой бы мало-мальски заметной личности того времени при нем не упомянули, асессор Шлабрендорф скромно замечал: "Да, мне доводилось с ним встречаться". Эрих сначала думал, что парень просто врет, но позже выяснилось - нет, не врет, ну разве что привирает в деталях. Он действительно лично знал многих ведущих юристов, преподавателей Берлинского и других университетов - Макса Флейшмана из Галле, Рудольфа Сменда, Эдуарда Шпрангера; был знаком со многими государственными деятелями Веймарской республики - вице-канцлером Папеном, секретарем прусского министерства внутренних дел Гербертом фон Бисмарком и целой кучей других, чьи имена просто не остались у Эриха в памяти - за ненадобностью. Среди знакомых асессора были политики в самом широком диапазоне - от социал-демократа Никиша до консерватора Эвальда фон Клейста, были церковные деятели - протестанты Бонхоффер и Нимёллер, католики Брюнинг и Гутенберг, были дипломаты Мумм и фон Халем… Словом, каких только знакомых у него не было. Вскоре после захвата власти Гитлером Шлабрендорф однажды приехал к ним в Груневальд поздно ночью и спросил, нельзя ли укрыться на денек-другой - его, мол, ищут штурмовики. Прожив сутки, он исчез и только год спустя дал о себе знать из какого-то городка в Померании, где работал адвокатом. Штурмовики, видно, искали не так уж усердно. Последняя их встреча имела место в Берлине летом тридцать девятого, за месяц до войны; Шлабрендорф, элегантный и очень преуспевающего вида, сказал, что только что вернулся из Англии. За завтраком в "Адлоне" Эрих в шутку спросил, не виделся ли он там с Чемберленом. "Это фигура неинтересная, - небрежно ответил Шлабрендорф, - а вот сэр Уинстон мне понравился, я имею в виду Черчилля. Мы ездили к нему в Чартуэлл с лордом Ллойдом…" Все это вспомнилось сейчас, как только Дорнбергер узнал гостя.
- Черт побери, Шлабрендорф, - воскликнул он, сердечно пожимая ему руку, - вот уж чего не предполагал, так это увидеть вас в столь низких чинах! При ваших-то знакомствах…
- Зачем? - лейтенант пожал плечами с таким видом, будто вчера лишь отказался от внеочередного производства в генералы. - Мы ведь с вами, дорогой Дорнбергер, мало заинтересованы в военной карьере, не так ли?.. Я рад видеть вас, право, хотя наше знакомство не назовешь тесным… в смысле непрерывности контактов, я хочу сказать… но воспоминания самые приятные. Мы ведь ни разу не виделись с тех пор? Ну, я имею в виду тогда, летом…
Войдя в комнату, тесно заставленную старой мебелью с изобилием резного дерева и потертого плюша, Шлабрендорф огляделся с прежним, так хорошо знакомым Эриху добродушно-ироничным выражением породистого лица.
- Как мило, - сказал он, непринужденно усаживаясь в кресло у столика с семейным альбомом, - этакий добрый старый fin de siecle… Мне по контрасту вспомнилась сейчас ваша груневальдская вилла. Да, много воды утекло с тех пор… а крови, пожалуй, еще больше.
- Больше, - согласился Эрих. - Я, знаете ли, побывал в России - под Сталинградом.
- Подумайте, - посочувствовал гость. - А я ведь сейчас тоже на Восточном - нет, нет, это не в порядке хвастовства. Я скромно паразитирую при штабе.
- Рад за вас. Впрочем, в "котле" штабы были в таком же положении, как и все другие. Разве что снабжались на первых порах чуть получше - кое-что ухитрялись зажать для себя, но подыхали в конечном счете все одинаково. А вы там в каких местах, если не секрет?
- Помилуйте, Дорнбергер, секреты - от вас? В данный момент я в Смоленске, прилетел оттуда позавчера. Кстати, вчера был в Бамберге и привез вам привет от старого фронтового товарища.
- Из Бамберга? - удивился Эрих.
- Да, он там сейчас в отпуске после ранения - тоже лежал в лазарете. Вы ведь служили во Франции в Шестой танковой дивизии? - я имею в виду май сороковою года. Так вот, там был такой ротмистр, Клаус граф фон Штауффенберг…
- А-а, Штауффенберг! Наш один-бэ , как же, я его очень хорошо помню… А вот что он меня помнит - это странно. Мы ведь и встречались с ним не так уж часто, потом его очень скоро забрали наверх…
- Вы же, однако, его запомнили.
- Да просто он выделялся среди других офицеров, понимаете, этакая белая ворона - кадровик, из старой военной семьи…
- Семья - простите, что перебил, - не такая уж у него "военная". Штауффенберги обычно бывали государственными деятелями или князьями церкви.
- Вот как? Может быть. Сам он не говорил о своих предках, вот я и решил. Аристократ, думаю, к тому же генштабист, наверняка это наследственное. Словом, считал его военным до мозга костей, а потом нам случилось поговорить откровенно раз-другой, и он меня удивил. Во-первых, нес какую-то невероятно наивную чепуху насчет наших будущих взаимоотношений с Францией - сотрудничество, братское взаимопонимание, словом "Обнимитесь, миллионы"… И это в то время, когда все вокруг ревели от восторга: наконец-то расквитались за Версаль, трахнули эту галльскую шлюху; что за диковина, думаю, шиллерианец в чине ротмистра… Да, и еще стихи! Стихи он обожал, читал мне этого… как же его… Стефан Георге - вот! Шпарил наизусть целыми страницами - у меня волосы дыбом вставали. Тем более, что понимать я решительно ничего не понимал.
- Да, символистов трудно воспринимать, - согласился Шлабрендорф, - особенно на слух. А Георге особенно, он поэт сложный.
- Но наш ротмистр был от него без ума. Такие люди, по правде сказать, всегда вызывали во мне двойственное чувство - с одной стороны, я понимаю их превосходство и даже отчасти завидую; тут невольно начинаешь смотреть как бы снизу вверх. Но в то же время нет-нет да и поймаешь себя на мысли - черт побери, на какой вздор тратят умственную энергию… Так он, говорите, тоже был ранен?
- Да, этой весной, в Тунисе. Его машину расстреляли с бреющего полета, и он уцелел просто чудом. Впрочем, не совсем "уцелел" - пришлось ампутировать руку, удалить глаз.
- Ах ты дьявольщина, - сказал Эрих. - Совсем, значит, искалечили. Жаль, красивый был парень. Ну что ж… для него война кончена.
- Нет, почему же, подполковник намерен вернуться к штабной работе. Передавая вам привет, он добавил, что будет рад опять послужить вместе.
- Вместе? - изумился Эрих. - Откуда он знает, где я буду служить, - эти идиоты из кадров наверняка постараются сунуть меня куда-нибудь подальше. По-моему, у них против меня вот такой зуб! Один старый болван все допытывался, почему я отказался работать у вооруженцев…
- Вы не обидитесь, если этот же вопрос задаст вам еще один болван, помоложе?
- Послушайте, Шлабрендорф, ей-богу, меня уже тошнит от этой темы!
- Ну, хорошо, хорошо. Кстати, о ваших разговорах с Розе я информирован довольно подробно, поэтому…
- О моих разговорах с Розе? - Эрих озадаченно уставился на своего гостя. - Черт побери, так вы… из тех его "спасителей", что ли?
- Помилуйте, о каких спасителях вы говорите? Спаситель у нас только один… Помните, когда вы меня прятали у себя на вилле - в тот год на улицах часто можно было услышать одну песню, там была бессмертная строфа: "Немца каждого спросите - христианин ты иль нет? "Адольф Гитлер наш Спаситель!" - вы услышите в ответ"… Вот так-то. Это вам, мой милый, не Стефан Георге. Любопытно все же, собирает кто-нибудь такие перлы? Согласитесь, будет невосстановимая потеря для потомства, если все это без следа погрузится в темную воду Леты… Как-никак целый фрагмент нашей истории, а? Так вот, по поводу того, что вы сказали господину Розе - нет-нет, я нисколько не ставлю под сомнение правильность вашей реакции на… на то предложение, которое он вам сделал. И, естественно, далек от мысли уговаривать или переубеждать. Я просто хочу уяснить одну вещь - для себя…
Шлабрендорф задумался, снял очки в тонкой золотой оправе и стал протирать стекла. В комнате повеяло лавандой явно нейтрального происхождения.
- Одеколон покупаете в Стокгольме? - поинтересовался Эрих.
- Что? А, нет, давно там не был. Мне привезли, но могу поделиться, это настоящий "Аткинсон".
- Спасибо, я после бритья растираюсь спиртом. А вы не боитесь, что гестапо унюхает и задумается?
- Ну что вы, Дорнбергер, у них есть более серьезные поводы задумываться. Так я хотел спросить…
- Ладно уж, спрашивайте, если невтерпеж.
- Скажите, те работы… в которых вам было предложено участвовать - их, вы думаете, ведут и по ту сторону фронта?
- Несомненно.
- И вы считаете, они могут вестись там с известным опережением - сравнивая с состоянием этих работ в Германии?
- Нет, этого я не думаю. Хотя, в принципе… - Эрих подумал, пожал плечами. - В принципе - не исключено, но маловероятно. В Америке, скажем, практически нет урана - ну, это такое… можно назвать это исходным сырьем. У нас очищенный уран есть, и в довольно большом количестве, но нам катастрофически не хватает многого другого. Словом, это можно назвать состоянием неустойчивого равновесия возможностей.
- Я понимаю… И вы боитесь, что любая поступающая от нас информация нарушит равновесие не в нашу пользу. Что ж, логика в этом есть… Но послушайте, Дорнбергер, хотим мы этого или не хотим - судьба нацистского режима решается сейчас силой оружия; может быть, не так уж и не правы те, кто желал бы способствовать появлению более мощного оружия у… другой стороны?
- Шлабрендорф, вы просто не в курсе. Сейчас уже речь идет не о судьбе нацистского режима, речь идет о судьбе человечества. Работы, о которых мы говорим, следует вообще прекратить, забыть о них, строжайше воспретить любое приближение к этой теме.
- Вот как. Они действительно столь опасны?
- "Опасны"! - Эрих усмехнулся. - Это, знаете ли, не подходящее к данному случаю определение. Опасно давать спички ребенку, опасно перебегать улицу на красный свет. Это другая категория опасности.
- Понимаю, - задумчиво повторил Шлабрендорф.
- Ничего вы не понимаете. Поэтому просто поверьте мне на слово - уж я-то знаю, что говорю. Мне, согласитесь, было бы куда приятнее сидеть в лаборатории, чем таскаться по свету, завоевывая для этих параноиков их "жизненное пространство"… То Франция, то Африка, то Россия - да будь я проклят. Мне еще не хватает какого-нибудь уютного местечка за Полярным кругом! Кстати, теперь я догадываюсь, куда меня отправит тот однорукий: скорее всего, в Нарвик.
- Нет, в Нарвик вас не отправят, - меланхолично возразил Шлабрендорф. - Я же сказал, вы будете служить вместе с подполковником Штауффенбергом здесь, в Берлине.
- Вы-то почем знаете? - недоверчиво спросил Эрих…
- А вот теперь вам придется поверить мне…
Всезнающий лейтенант оказался прав: на следующий день Эрих получил назначение в штаб командующего армией резерва при главном командовании сухопутных войск. Его принял начальник общевойскового управления генерал Ольбрихт; тоже ворона - решил после разговора Эрих, подразумевая белую. Уж генералов-то он за это время повидал всяких - от чопорных пруссаков с моноклем, каких хорошо пародирует на экране фон Штрогейм, до демагогов вроде Роммеля или Штудента, любящих показать себя этаким простым фронтовым камрадом. Ольбрихт выглядел интеллектуалом - Эрих опять вспомнил ротмистра Штауффенберга с его стихами и шиллерианским прекраснодушием. Кстати, и служить он собирается здесь же - не слишком ли много белых ворон в одном месте, тут что-то явно неспроста…
О том, что с ним вообще все "неспроста", Эрих впервые подумал после визита Шлабрендорфа. Собственно, об этом можно было догадаться и после первого же разговора с Розе, но тогда фактов было маловато - ну, допустим, организовали ему эвакуацию, чтобы засунуть обратно в "проект"; этого еще недостаточно, чтобы говорить о каком-то широко задуманном плане. Но теперь факты стали подозрительно точно укладываться один к другому, позволяя уже видеть некие общие очертания. Розе, выходит, знаком или имеет общих знакомых со Шлабрендорфом; оба они каким-то образом связаны с Ольбрихтом, а тот, надо думать, знает Штауффенберга. Естественно, он просто не может его не знать, коль скоро Штауффенберг служил в ОКХ . Теперь вся эта компания прибирает к рукам и его самого. Маловероятно, конечно, чтобы Штауффенберг действительно помнил его еще по временам французской кампании, - ерунда, не такое уж близкое было знакомство. Стихи ему читал, верно, но он их, наверное, читает кому попало при каждом удобном случае. Нет, Штауффенбергу про него напомнили. Подсказали. Но с какой целью?
В честности Розе сомневаться невозможно. Шлабрендорф - личность крайне загадочная, в свое время действительно боролся (или пытался бороться) против наци, хотя это дела давние, с тех пор могло произойти что угодно. Но тогда что же он - провокатор? Тоже не верится. Да и Розе человек проницательный, едва ли он стал бы иметь дело с подозрительной личностью. А что какое-то общее дело их связывает, это уже видно невооруженным глазом. Ладно, поживем - увидим, решил Эрих.
Несколько дней он входил в круг своих несложных обязанностей, присматривался к сослуживцам. Работа оказалась пустяковой - обычная канцелярщина, с какой справился бы любой писарь из унтер-офицеров, это еще больше укрепило догадку, что направили его сюда не просто так. А сослуживцы были разные, как и всюду. Удивляла царившая в управлении либеральная атмосфера - офицеры открыто обсуждали содержание вражеских радиопередач, довольно свободно обменивались политическими анекдотами. Эриху, привыкшему к всеобщей взаимной подозрительности на низших уровнях армейской иерархии, это казалось почти невероятным. В полевых войсках, например, анекдоты про Геббельса позволяли себе вслух рассказывать только самые отпетые штрафники, кому уже нечего было терять - дальше передовой все равно не пошлют, всякий же, у кого было хоть малейшее преимущество перед другими - более безопасная или выгодная должность или хотя бы перспектива близкого отпуска, - обычно боялся быть заподозренным в неподобающем образе мыслей.
Здесь было иначе. Некоторые сотрудники доходили до того, что высказывали пораженческий скепсис по поводу операции "Цитадель", подготовка к которой заканчивалась в эти дни. Эрих объяснял это тем, что публика здесь собралась в основном титулованная, с обширными семейными связями в высших военных кругах - попросту рассчитывают на безнаказанность.
Непосредственным начальником Эриха был майор Бернардис, из генштабистов, понравившийся ему сдержанностью и немногословием. Когда они обменялись однажды фронтовыми впечатлениями, Эрих вдобавок обнаружил в майоре единомышленника; правда, "единомышленниками" здесь были многие, но у других крамольные настроения изливались в болтовне. Бернардис был человеком иного склада.
Эрих чувствовал, что к нему тоже присматриваются, изучают. Однажды Бернардис спросил, не слишком ли беспокоит его поврежденная нога.
- Дело в том, что мы думаем поручить вам работу, связанную с командировками, - объяснил он. - Но, конечно, если вам это пока трудно, можно найти другого человека.
Эрих заверил, что с ногой сжился и почти ее не замечает, так что вполне может ездить в командировки - если не на велосипеде.
- Не шутите так при начальстве, - сказал Бернардис, - подавать идеи иногда опасно. Тем более, что ваша не так уж плоха.
Командировки оказались тоже какими-то странными, как и вся его работа в управлении. Первая была в Зальцбург, в штаб 18-го военного округа - там надо было уточнить данные в последней сводке, касающейся обучения призывников. Попутно Эриху следовало разыскать некоего полковника Армстера и вручить ему пакет - не прошитый и опечатанный сургучом, как обычно, а просто заклеенный. Причем Бернардис особо подчеркнул, что пакет может быть вручен только Армстеру, и никому больше, ни при каких обстоятельствах. Все это чертовски смахивало на конспирацию, но Эрих не понимал одного: если ему уже доверяют быть такого рода спецкурьером, то почему не скажут прямо и открыто, во что втянули.
Ладно, решил он, наверное, так полагается, им виднее. Сам он не имел опыта в такого рода делах и судить не мог. После Зальцбурга ему пришлось съездить в Мюнхен, где размещался штаб 7-го округа, и опять задание было с двойным дном: официальная цель командировки наверху, а под этим - указание встретиться с таким-то лицом (на сей раз им оказался майор, барон фон Леонрод) и спросить, нет ли новостей для генерала Ольбрихта. Майор принял посланца крайне любезно, угостил мерзким коньяком и попросил передать его превосходительству, что нового ничего нет и все идет согласно договоренности.
За хлопотами и поездками незаметно бежало время. Начался июль, на Востоке наконец-то запустили дважды откладывавшуюся "Цитадель": уже к исходу вторых суток наступления телетайпы на узле связи ОКХ пошли выдавать такую информацию, что оперативный отдел генштаба стало трясти. Там, говорят, все потеряли сон - начиная от Хойзингера и кончая последним порученцем, - работали круглосуточно, не прибегая к первитину. В общевойсковом управлении атмосфера была спокойнее, происходящее между Орлом и Белгородом их прямо не касалось, но все понимали, что наступил самый критический момент войны. Капитан же Дорнбергер продолжал ездить то в один военный округ, то в другой. В конце месяца его послали в штаб 4-го военного округа, в Дрезден.
Эрих действительно колебался, стоит ли навестить стариков Штольницев - это ведь и в самом деле могло их скомпрометировать, учитывая его нынешнюю почти наверняка крамольную деятельность. Но, навестив, он об этом не пожалел. И правильно сделал, что намекнул на особые обстоятельства. Может, следовало быть со стариком более откровенным? Хотя ничего больше он, пожалуй, и не смог бы сказать при любой степени откровенности, поскольку сам ничего толком не знает. Возвращаясь в Берлин, Эрих вспомнил вдруг о заинтриговавшей его "восточной помощнице" Штольницев, - любопытно, с ней непременно надо будет познакомиться…
У русских, насколько ему приходилось слышать, эвакуация почти всюду проводилась поспешно и неорганизованно - если речь не шла о действительно важных для обороны объектах; в тех случаях все делалось как надо. Следовательно, если мать этой девицы вывезли заблаговременно, да еще самолетом (черт побери, это в сорок первом году, когда у русских практически вообще не было авиации!), то она, значит, действительно занималась чем-то очень и очень серьезным…