- Ну, если вы думаете, что профессиональный солдат не подвержен чувству страха, то могу вас разуверить. Я тоже испугался, но мысль об иронии судьбы меня все же посетила. Было бы, согласитесь, чертовски забавно… если бы эти русские мстители ухлопали своих германских коллег.
- Нам было бы поделом, господин полковник. За некачественную работу.
Хеннинг фон Тресков помолчал, глядя на бегущий навстречу разбитый и потрескавшийся асфальт Минского шоссе. Машину сильно качало, и укрепленное на пробке радиатора кольцо с вписанной в него трехлучевой звездой все время перемещалось вверх-вниз, словно прицел в руках неумелого наводчика.
- Когда приедем, распорядитесь проверить передние амортизаторы, - сказал полковник. - На редкость бестолковый парень этот мой новый водитель… Уж о таких-то вещах мог бы позаботиться сам. Да, Фабиан, сработали мы с вами некачественно, что правда то правда.
- Правда и то, что нас подвела английская техника. Этот коварный Альбион…
Англичане и в самом деле крепко их подвели со своей прославленной техникой. Мощную взрывчатку какого-то нового типа (она была похожа на липкую замазку) и полагающиеся к ней бесшумные кислотные детонаторы прислал помощник Канариса Ганс Остер; абверовец, который доставил в Смоленск этот подарок, всячески расхваливал британское изделие: удобно, надежно, безопасно в обращении… Самое забавное, что так оно, вероятно, и есть. Тресков, не очень доверяя не имеющему навыка Шлабрендорфу, лично проверил и взрывчатку, и взрыватели, истратив несколько штук из ограниченного запаса. Каждый срабатывал ровно через тридцать минут - хоть часы проверяй. А в нужный момент произошла осечка. Да какая!
Гитлер прибыл в Смоленск утром тринадцатого марта, после совещания пообедал и сразу же отправился обратно. Фон Тресков, поехавший на аэродром вместе с другими штабными, в последний момент попросил полковника Брандта из свиты фюрера прихватить в Растенбург посылочку для генерал-лейтенанта Штиффа - две бутылки коньяка, у старого камрада семейная дата, ему будет приятно… Брандт заверил, что передаст непременно, сунул пакет в портфель и пошел к трапу.
Самолет должен был взорваться над границей генерал-губернаторства, но он уже миновал Варшаву, а полет продолжался нормально. Потом в штаб поступило сообщение, что фюрер благополучно прибыл в "Волчье логово". Обычно невозмутимый фон Тресков ворвался к своему адъютанту с серым лицом:
- Шлабрендорф, это дерьмо не сработало! Сейчас в Растенбург вылетает курьер фельдсвязи - я позвоню на аэродром, чтобы задержали, отправляйтесь в ставку и найдите Брандта. Заберите у него пакет - придумайте что-нибудь: или что вас прислал Штифф, или что произошла ошибка - словом, что хотите, но только быстрее, может быть вы еще успеете…
Опасность заключалась не в том, что посылка попадет к самому Штиффу - тот был в курсе; Брандт мог на досуге развернуть невостребованный пакет, чтобы полюбопытствовать, какой марки коньячком балуют себя штабники на Восточном фронте. К счастью, Шлабрендорф успел вовремя и Брандт, не выразив удивления, передал ему посылку. До этого момента Шлабрендорф держался, а потом нервы не выдержали. Очутившись наконец в двухместном купе поезда Растенбург - Берлин, он, уже не соображая, какой опасности подвергает себя и других пассажиров, запер дверь и вскрыл пакет с бомбой. Вытащив и разобрав взрыватель, он не поверил своим глазам: запал, оказывается, сработал, ударник был спущен - а взрыва не произошло. Как потом объяснил ему один химик, детонирующее вещество по какой-то неясной причине разложилось, перестало быть активным…
- Альбион Альбионом, - сказал полковник, - но все это, ей-богу, начинает припахивать мистикой. У нас отказывает взрыватель многократно проверенного типа, через несколько дней граф Герсдорф пытается рвануть себя вместе с фюрером на смотре в цейхгаузе - а тот покидает помещение на две минуты раньше…
- Ну, там он мог что-то почуять, - заметил Шлабрендорф. - У мерзавца, надо отдать ему справедливость, и впрямь есть шестое чувство. Чует опасность издалека, как кобель - землетрясение. Это вполне объяснимо в свете парапсихологии - представьте себе душевное состояние человека с набитыми взрывчаткой карманами, который через минуту должен будет нажать кнопку. Его мозг, несомненно, что-то излучает… А излучение может подействовать на особо восприимчивую к таким штукам натуру. Вам приходилось бывать в толпе, охваченной какой-то одной сильной эмоцией - скажем, страхом или восторгом? Это ведь заразительно. Так что бедняга граф явно излучал… и тем самым спугнул птичку. Вот случай с нашим взрывателем для меня действительно необъясним ни с какой стороны.
- Вам же сказали, имела место самопроизвольная деактивация фульмината.
- Да, но почему? Мало, что ли, вы их перепробовали. У вас был хоть один случай отказа?
- Химия, - буркнул полковник. - Чертовски загадочная штука, Фабиан. Всегда ее опасался. Кстати - тот ваш химик, удалось его вытащить?
- Какой химик, простите?
- Вы зимой просили Ольбрихта помочь вытащить из-под Сталинграда какого-то химика.
- Ах, тот! Да, его оттуда эвакуировали. Только он не химик, а физик.
- Вот как. А вы, помнится, говорили, что он занимался изотопами?
- Да, Хеннинг, но это физика.
- Какая же, к черту, физика, если я отлично помню, как нам в академии морочили голову этими изотопами на лекциях по химии!
- Значит, то были другие изотопы, химические. Но что капитан Дорнбергер - физик, это совершенно точно. Я хорошо его знаю, он зять моего бывшего принципала, доктора Герстенмайера.
- Герстенмайер, - повторил полковник. - Что-то мне эта фамилия напоминает…
- Он был довольно известный берлинский адвокат, специалист по коммерческому праву. В его конторе я начинал практику, еще в конце двадцатых годов. Он тогда баллотировался в рейхстаг от народной партии.
- В конце двадцатых? Я в то время пытался поправить свои дела биржевым маклерством; возможно, на этой почве мы с ним и встречались. Если он занимался коммерческим правом, то вполне возможно. А где он сейчас?
- О, он умер в начале войны. Так вот, Дорнбергер женат на его дочери, там мы познакомились.
- Ах так. Значит, вы ходатайствовали просто за приятеля, - фраза прозвучала не как вопрос, скорее как констатация, и не слишком одобрительная.
- Не совсем так, признаться. Дело в том, что об этом меня попросил Остер. Не знаю, почему он сам не счел удобным обратиться к Ольбрихту.
- Он что, связан с абвером, этот ваш физик?
- Его хотели связать. Похоже, ничего не получилось.
- И здесь осечка. Зря, значит, вытаскивали…
- Не скажите. Просто подход, очевидно, оказался ошибочным… Дорнбергер - это, знаете… личность весьма любопытная. Мог сделать блистательную карьеру в науке, мне говорили специалисты.
- Но хоть человек-то порядочный?
- Временами - до глупости. Это ведь тоже поддается использованию. Я думаю, на Бендлерштрассе им будут довольны.
- Хитрецы, - буркнул Тресков. - Фабиан, остановите-ка машину, разомнем ноги… Вы так гоните, что мы явимся как раз к обеду, а я уже с трудом выношу эти торжественные трапезы с генерал-фельдмаршалом во главе стола… Бог меня прости, офицеру не к лицу такие высказывания о прямом начальнике - но до чего мне становится неприятна эта двуличная лиса…
Адъютант дипломатично промолчал. Выключив зажигание, он осторожно свел машину с асфальта и затормозил на широкой обочине. Стало очень тихо, запахло пылью и луговыми травами. Шоссе проходило здесь по более открытому месту, лес остался позади; справа, за полотном железной дороги, пологими волнами уходила к югу холмистая равнина - луга, березовые перелески. День был солнечный, но ветреный, с бегущими облачками, и окраска холмов все время менялась, они то сумрачно темнели, то снова загорались яркой зеленью.
- Красивая земля, - задумчиво сказал Тресков, стоя на краю кювета. - Чертовски неухоженная, но красивая. Есть в ней какая-то… первозданность.
Шлабрендорф, тоже завороженный зрелищем непривычно бескрайнего простора, молча кивнул. Потом он повернул голову, долго смотрел вдоль шоссе.
- Хеннинг, вы, вероятно, в курсе - мои познания в военной истории довольно фрагментарны, - это ведь и есть дорога Наполеона?
- Она самая. Туда и обратно.
- А… Бо-ро-дино - где-то в этих краях? Впрочем, нет, это должно быть ближе к Москве…
- Да, это восточнее. Намного восточнее. В позапрошлом году я там был, в районе Можайска. Русскую оборону там взламывали панцер-гренадеры Руофа. Масса их полегло. А памятник восемьсот двенадцатого года я даже сфотографировал.
- Теперь, надо полагать, построят еще один. Я слышал, у русских тоже были огромные потери, - добавил Шлабрендорф.
- Потери в обороне всегда меньше потерь в наступлении. Но главное, русские хоть знают, за что гибнут…
Полковник помолчал, потом сказал неожиданно:
- А Толстой все-таки прав.
- Толстой? - переспросил Шлабрендорф с удивлением. - В чем именно он прав?
- Я просто вспомнил его рассуждения о насморке Наполеона. Как вы считаете, Фабиан, этот наш детонатор - мог он изменить историю Германии?
- Еще как изменил бы.
- Тогда вот вам и ответ, почему не сработал: просто не пришло время.
- Хеннинг, вы и впрямь мистиком становитесь. Как будто начитались не Толстого, а Сведенборга.
- Я не шучу, Фабиан. Мне представляется все более справедливой мысль, что ход истории вообще зависит от нас лишь в самой ничтожной степени. Если то или иное историческое событие должно произойти - оно произойдет, кто бы и какими бы средствами ни пытался этому воспрепятствовать. Если, наоборот, время для какого-то перелома еще не настало, то вы ничем не приблизите этого момента - как бы ни старались. В такой ситуации все ваши усилия кончаются неизменным провалом, причем зачастую самым нелепым. Вроде самопроизвольной деактивации.
- Не знаю, насколько справедлива теория исторического предопределения, но ее опасность бесспорна.
- Опасность?
- Да, потому что она оправдывает бездействие. Точнее, она его предписывает. В самом деле - какой смысл что-то делать, если конечный результат от тебя не зависит…
Тресков покачал головой.
- Фабиан, вы чего-то недопонимаете. Вы ведь католик? Тогда совсем странно. Скажите-ка, разве крестьянин, засевая свое поле, уверен в урожае? Тогда ведь, по-вашему, тоже надо сказать - какой смысл сеять, если конечный результат зависит от града или засухи… Нет, человек обязан действовать. Обязан, независимо от того, увенчаются его действия успехом или не увенчаются. Шансы тут ровно один к одному - всегда либо "да", либо "нет". Смысл истории раскрывается только в ретроспективе, современнику он не виден. Человек действует наугад; когда его действие совпадает с требованием исторического момента, оно дает результат. Когда не совпадает - результат нулевой. Но не действовать вообще… - Он не договорил и пожал плечами.
- Выходит, истории угодно было сохранить Германии фюрера, - иронически сказал Шлабрендорф. - Знать бы только, с какой целью.
- Вот этого мы, боюсь, уже не узнаем. Потомкам будет виднее. Впрочем, кое-какие догадки у меня есть.
- Поделитесь, если не секрет.
- Какие же у меня от вас секреты. Видите ли, я часто думал - откуда он вообще взялся, этот чертов национал-социализм. Нет, я все знаю: страх перед революцией, финансовая поддержка со стороны промышленной олигархии и все такое. Но это, понимаете, на поверхности - а вот глубинный смысл? Должен же быть в истории какой-то смысл, вам не кажется? Иначе тогда надо действительно верить в случайность. Либо случайность, либо смысл - вот об этом Толстой и писал. Так вот, по поводу нацизма! Я, знаете ли, в конце концов пришел к выводу, что это попросту своего рода нагноение, духовный нарыв человечества. Или если не человечества, то уж, во всяком случае, нашей европейской цивилизации. Как вам такая гипотеза?
- Ну… что-то в ней есть, - согласился Шлабрендорф.
- Уверяю вас. Ведь что такое нарыв? Чертовски болезненная и неприятная штука, но - полезная. Полезная по конечным результатам, понимаете, поскольку выводит из организма накопившуюся дрянь. Но этот нарыв, чтобы организм окончательно очистился и выздоровел, должен созреть. А пока не созрел, ничего вы с ним не сделаете. Будет только хуже. Вам известно, что генерал Хаммерштейн собирался арестовать фюрера еще в сентябре тридцать девятого года?
- Помилуйте, Хеннинг, - лейтенант фон Шлабрендорф улыбнулся. - Я ведь сам рассказывал вам про встречу с Форбсом в отеле "Адлон". Именно об этом дурацком замысле я и должен был тогда проинформировать сэра Джорджа.
- Да, замысел был дурацкий. И не только потому, что строился на вздорном плане заманить фюрера в Кельн: почему, спрашивается, он должен был принять это предложение? Но дело не в этом. Предположим, Хаммерштейну удалось задуманное. Представляете, каким ореолом мученика это окружило бы память о Гитлере? В памяти народа он остался бы святым! Его запомнили бы как человека, который покончил с инфляцией и разрухой, дал работу миллионам немцев, раздвинул границы, наконец достиг молниеносной победы в Польше… Да что говорить о тридцать девятом годе! Если начистоту, Фабиан, я склонен думать, что большинство нашего народа и сейчас - даже сейчас, после Сталинграда! - верит фюреру и в конечном счете готово простить ему даже этот катастрофический Восточный поход. Если бы тогда, в марте, бомба сработала - смогли бы вы выступить перед страной и открыто сказать: "Это сделал я"? Нет, исключим страх перед гестапо; предположим, режим рухнул мгновенно и весь государственный аппарат распался, с этой стороны вам уже ничто не грозит. Признались бы вы в таком случае? Я, например, скажу честно: нет, не рискнул бы…
Разговаривая, они медленно шли по пыльной обочине, удаляясь от машины. Впереди, слева от шоссе, громоздилась за кюветом огромная ржавая глыба русского пятибашенного Т-35. Снаружи "сухопутный дредноут" выглядел целым, вооружение было снято, люки распахнуты настежь. Из решетки вентиляторных жалюзи позади кормовых башен пророс бурьян - семена, видно, занесло туда вместе с пылью. Дойдя до брошенного танка, Тресков остановился и указал на него Шлабрендорфу:
- Стоит тут с августа сорок первого. Клюге тогда командовал еще Четвертой армией; мы ехали вместе, он увидел и приказал своему адъютанту сфотографировать. А потом говорит мне: "Вот символ большевистской России - колосс на глиняных ногах, неповоротливый гигант, оказавшийся не в состоянии себя защитить"… Я бы на его месте давно уже распорядился разрезать это и увезти. Как-никак полсотни тонн стали. А то ведь теперь этот "символ" начинает выглядеть весьма двусмысленно.
- Едва ли Клюге помнит, что говорил когда-то по этому поводу, - заметил Шлабрендорф. - Честно говоря, удивляюсь вашему терпению - работать с таким человеком…
- Игра стоит свеч. Все-таки - иметь на нашей стороне лишнего генерал-фельдмаршала… Беда, однако, в том, что Клюге - помимо всего прочего - еще и чертовски неустойчивый тип. Бывают такие женщины, знаете, которых легко сбить с толку. Вот и он тоже. Пока находится под одним влиянием - он такой, сменится влияние - и он тут же станет иным. Отсюда непредсказуемость поступков. Я чувствую себя при нем в роли часовщика: все время приходится подкручивать пружину. Вот стоило съездить в отпуск, приезжаю - сразу чувствую, что уже что-то не то, уже его кто-то успел обработать. Не исключено, что так и провиляет хвостом до самого конца…
Полковник повернул обратно к машине, Шлабрендорф еще раз задумчиво оглядел грозную заржавленную громаду мертвого танка и пошел следом.
- Я вот еще что хочу сказать, - продолжал Тресков. - Мы тогда, в марте, не учли одной очень важной детали. Сталинград многих отрезвил, это так, но у многих он породил и бешеную жажду реванша. Вспомните, какое было ликование, когда русских выбили обратно из Харькова. А когда Геббельс в Спортпаласте кричал: "Встань, Германия, отомсти за мертвых на Волге!" - вы же слышали этот исступленный рев толпы, эту нескончаемую бурю аплодисментов - поверьте, Фабиан, все это было искренне…
- Мы как раз говорили о заразительности эмоций.
- Нет, нет, не надо упрощать! Сейчас миллионы немцев ждут обещанного летнего наступления: страна привыкла к тому, что летом мы побеждаем. Теперь представьте себе, что именно весной - в марте - фюрер становится жертвой покушения. Как бы это выглядело? Снова "кинжал в спину" - как в восемнадцатом? В глазах рядового немца мы были бы людьми, укравшими у Германии победу…
- В глазах дураков и фанатиков мы всегда будем предателями, даже если нам удастся устранить фюрера лишь накануне краха.
- Да, но с каждым новым поражением число фанатиков и дураков сокращается.
- Увы, Хеннинг, дураки бесчисленны… Хотя в принципе я согласен: покушаться на верховного главнокомандующего в момент подготовки крупной наступательной операции - это неосторожно.
- Это политически самоубийственно. Трудно даже понять, как это никому тогда не пришло в голову. Вот теперь, если он в конце концов решится запустить "Цитадель" - и опять проиграет…
- Вообще странно, что мы так с этим тянем, - заметил Шлабрендорф. - Оперативный приказ поступил еще в апреле, сейчас середина июня… Правда, там было сказано "как только позволят условия погоды", но дороги давно высохли.
- Мы попросту боимся. Вы же знаете, насколько неустойчиво положение в Италии; пока там как-то не определится, начинать здесь опасно. А с другой стороны, каждый день промедления позволяет русским еще больше укрепиться, накопить еще больше сил. Они сейчас буквально накачивают Курский выступ своими войсками, а глубина обороны - это фантастика, по данным воздушной разведки там не меньше пятнадцати километров сплошной фортификации… Земляной, правда, но мы-то уже знаем, как они умеют ею пользоваться! Хейнрици при мне спорил по этому поводу с командующим, доказывал, что успеха между Орлом и Белгородом нам не добиться. Кончилось тем, что Клюге довольно грубо его оборвал.
- А сам Клюге, значит, уверен в успехе?
- Черт его знает, в чем он уверен…
Тресков постоял у машины, пощелкал пальцами по зачехленному штабному флажку на правом крыле и раскрыл дверцу. "Мерседес" накренился под его тяжестью, потом осел и на левую сторону - когда Шлабрендорф устроился за рулем.