В немецких городах оккупанты правили хлыстом. Даже девушек били по лицу, если они осмеливались пройти по тротуару. Отели эвакуировали, немецких постояльцев штыками выгоняли из их номеров. Орды французов с хлыстами опустошили городской театр Реклингхаузена во время представления пьесы Шиллера "Вильгельм Телль". К эссенскому театру подогнали танки, когда публика повторяла за актерами слова клятвы в Рютли: "Да будем мы свободными, как предки, и смерть пусть каждый рабству предпочтет".
Тюрьмы заполнены жертвами оккупантов, их пытают. Исключительно ради издевательств арестованных заковывали в тяжелые цепи. Они даже не получали посуду для своих естественных потребностей, не получали стульев, столовую посуду, зато вонючую, испорченную воду. При каждом случае на них набрасывались без разбора. В целом французские военные суды приговорили немцев более чем к тысяче лет тюремного заключения!
Чиновников и служащих, которые отказывались сотрудничать с французами, в массовом порядке изгоняли из их домов. Только то, что они могли унести в руках, им разрешали брать с собой. Спаги и марокканцы заселялись в их квартиры, которые спустя короткое время больше нельзя было узнать. В общем и целом французы выгнали из родных городов примерно 100 000 немцев. Чтобы заткнуть рот общественному мнению, не меньше чем 114 редакторов и 140 издателей были брошены в тюрьму или незамедлительно высланы, исключительно за то, что они отказывались печатать ложь в целях пропаганды оккупантов!
Один англичанин в марте 1923 года сказал одному немцу: "Вы плохо разбираетесь в пропаганде. Если бы с французами случилось то же, что они делают вам в Руре, весь мир бурлил бы от ярости против вас!" В борьбе правды против организованной лжи демократическая пресса в "свободной Германии" оказалась по всем направлениям далеко не на высоте.
Нужно отдать должное немецкому чиновничеству в том, что оно почти без исключения предпочло кандалы, тюрьму или высылку, нежели нанести своей стране удар в спину и сотрудничать с врагом! То же самое касается владельцев и заводских администраций немецких фабрик и верных трудовых коллективов. Они все предпочли сносить притеснения оккупантов, нежели покорно передавать им свои цеха и изделия!
Вопреки участию безродных типов, которые как сепаратисты предоставили себя в распоряжение французов, попытка Пуанкаре по образованию оторванного от империи буферного государства под французским протекторатом уже тогда оказалась неудавшейся. Все же, чтобы расстроить этот план окончательно, необходимо было обострение чисто пассивного до сих пор сопротивления.
В свободной части Рейнланда возникли тайные организации, мужчины, которые готовы были пожертвовать своей жизнью ради свободы своей страны! В Эльберфельде Хайнц Хауэнштайн вместе с Шлагетером создали свою штаб-квартиру. Отсюда борцы за свободу пробирались в оккупированные области: для наказания сепаратистов и предателей, для освобождения немецких патриотов из французских тюрем и для саботажа репарационных поставок французам. Шлагетер возглавил штурмовую группу в Эссене. Всем им было приказано при запланированных акциях саботажа уничтожать лишь ценное имущество и беречь жизни людей.
Теперь руководимым французами газетным киоскам и магазинам, где продавались газеты и брошюры с призывами к сепаратизму, приходилось считаться с гневом решительных немецких людей. В витрину книжного магазина напротив главного вокзала Эссена, где была выставлена французская пропагандистская литература, однажды влетел булыжник с мостовой. Тем же самым способом внезапно было прервано ночное веселое пиршество господ оккупантов с шампанским в тамошнем казино. Возмездие постигло также немецкие магазины и лавки, которые нарушали неписаный закон пассивного сопротивления и сотрудничали с французами. – Акты саботажа немецких партизан увеличили ненависть французов до максимума.
После ареста Шлагетеру, под наблюдением восьми "пуалю" с примкнутыми штыками, связали руки за спиной, пропустив веревки до плеч. По ночным улицам Эссена арестованного отвезли в центральную администрацию угольного синдиката, откуда до жителей с момента французского вторжения постоянно доносились полуночные крики ужасных мучений.
14 апреля Шлагетеру, несмотря на сильную охрану, удалось тайком передать из тюрьмы письмо Хауэнштайну, в котором он предостерегал того от предателей в собственных рядах. Для него характерно, что он даже в таком безнадежном положении меньше думал о том, что предстоит ему, чем о своем задании и о судьбе своих товарищей! Он образцово переносил арест. Ни одного слова жалобы о своей судьбе и об обращении с ним! К сожалению, французы тоже были еще до этого письма хорошо проинформированы об организации Хауэнштайна. Через несколько дней Беккер, Задовски, Вернер и другие соратники группы Шлагетера тоже были выслежены и арестованы французами.
Вольфрам Маллебрайн пишет о пагубной тяге некоторых немцев к измене: "Рядом с сияющим героизмом и непреложной верностью коварная измена! Рядом с Арминием предатель Сегест..." И он цитирует Наполеона: "Всегда у них [немцев] было больше обид друг к другу, чем к врагу", из чего все завоеватели на немецкой земле всегда извлекали для себя пользу. Тогдашний командующий генерал плацдарма Дюссельдорф Симон, в беседах с защитником Шлагетера не один раз выражал свое отвращение и презрение по отношению к таким элементам – в соответствии с известным выражением: Я люблю измену, но ненавижу предателей!
Беккер и Задовски были арестованы при странных обстоятельствах. При этом один бывший член штурмовой группы сыграл весьма подозрительную роль. Их обоих окружили на ночной улице, их паспорта объявили поддельными. Посыпался град ударов винтовочными прикладами по всему телу. Наполовину потерявших сознание, оккупанты бросили их на углу улицы.
Допросы новых арестантов были с особенной беспощадностью, жестокая прелюдия того, что натравленные пропагандой победители причинили многим немцам после Второй мировой войны! Удары кулаком в лицо, удары ножкой стула по голове, угрозы застрелить на месте, если они откажутся выдать своих товарищей! Каждого из арестованных заблокировали в одиночную камеру, Шлагетер был классифицирован как особо опасный. Ежедневная короткая прогулка на тюремном дворе для них запрещена.
Шестого мая Шлагетеру и его арестованным друзьям был передан обвинительный акт на французском языке. Переводчик с трудом перевел тридцатистраничный документ. День слушания дела был назначен на 8 мая. Так как немецкие защитники получили обвинительный акт только 7 мая, им остался всего один день – сознательное коварство оккупантов – для юридического разбора дела.
В железных цепях арестованных ввели в зал судебного заседания, в то время как большой военный отряд перекрыл доступ к французскому военному суду. Шлагетер взял на себя полную ответственность за свои действия. Он беспокоился о том, чтобы снять вину с его товарищей. "Признания" Беккера и Задовски были разоблачены в зале судебного заседания как выбитые "под адскими истязаниями" (вспомните поздний Нюрнберг, Дахау и т.д.). С помощью любых лжесвидетельств соответствующие французские полицейские опровергали свои преступления.
После быстрого процесса прозвучал, пожалуй, уже заранее, как чистый акт мести, подготовленный приговор:
- Шлагетер за шпионаж и саботаж приговорен к смерти,
- Задовски за шпионаж и саботаж приговорен к пожизненной каторге,
- Беккер за преступный сговор и шпионаж приговорен к 15 годам каторги.
Другие тоже получили длительные тюремные наказания.
Соучастники Шлагетера были шокированы суровостью приговора, но сохраняли спокойствие. Сам Шлагетер при провозглашении смертного приговора даже бровью не пошевельнул. Он, пожалуй, ничего другого и не ожидал. Огромная толпа собралась перед зданием суда на Мюленштрассе. Она стояла молча. Неверное слово могло вызвать немедленный арест, тяжелое наказание или высылку. Когда арестованных засовывали в "воронок" для вывоза их из здания суда, один пожилой мужчина снял свою шляпу.
Приговор вызвал бурю негодования в стране и стал сенсацией во всем мире. Немецкое правительство заявило протест, так же как Международный Красный крест, Папа Римский, Архиепископ Кёльна, королева Швеции и бесчисленные другие личности и организации за рубежом. Они рассчитывали своим влиянием добиться смягчения приговора. "У французских военных судов нет никакого права, на немецкой земле, которую они заняли противозаконно, принимать решения о свободе или, тем более, о жизни и смерти немцев", заявлялось в немецкой ноте французскому президенту. С нейтральной стороны иностранный военный трибунал был назван "наглой комедией для убийства немецких патриотов"!
Французская газета "Gaulois" обосновывала приговор как предупреждение населению на Рейне и Руре, тем, что, мол, чем больше Франции будут бояться, тем сильнее она станет, тем больше это ускорит решение, и это решение станет окончательным и полным подчинением Германии воле победителей!
Следует рассматривать как болезненную трагедию нашего континента тот факт, что существующая на протяжении веков "заклятая вражда" между Германией и Францией осознанно разжигалась и поддерживалась Англией в духе ее политики "баланса сил". Только в последнее время, после большого печального опыта, кажется, проложило себе путь понимание того, что вражда между немцами и французами означает конец Европы.
Выходящая под английской редакцией Kölnische Zeitung ("Кёльнская газета") так комментировала поведение французов: "Вопреки Версальскому договору, который и без того достаточно жестоко сковывает Германию, французы вторглись в эту область, причем с бесцеремонностью и с явной ненавистью, как будто бы им тут противостояла не, по меньшей мере, равноценная им культурная нация, а варварские племена какого-то темного материка. Поэтому если среди немцев вспыхивает дикая ненависть к незваным гостям, то французы должны винить в этом самих себя. Если бы дело обстояло наоборот, если бы немцы вторглись во Францию в той же роли, в которой сейчас действуют французы в Германии, тогда, разумеется, весь мир переполнился бы хвалебными речами в адрес благородного мученика". Можно с уверенностью предположить, что в таком случае даже французская марксистская пресса тоже восхваляла бы мучеников-французов. В Германии, напротив, произошло совсем наоборот (за исключением речи Карла Радека, члена Центрального комитета коммунистической партии Советской России и президиума Коминтерна, где тот с уважением отозвался о Шлагетере). "Вероятно, наихудшим воздействием поражения было то", – писал Рольф Брандт, "что у чувства национальной чести в некоторых частях народа был сломан хребет". Это было написано в 1926 году. Сегодня здесь следовало бы написать, к сожалению, не о "некоторых", а о "массе народа"!
Доктор Маркс и доктор Зенгшток, защитники Шлагетера и Задовски, в течение предписанных законов суток подают кассационные жалобы. Но все их обоснования кассации единогласно были отвергнуты французами. Напрашивается предположение, что отклонение жалобы было уже заранее твердо установленным. Оставалась лишь попытка достичь смягчения приговора в порядке помилования. Но и здесь Шлагетер показал все свое человеческое величие и мужскую гордость: он кратко и твердо отказался от подачи какого-либо ходатайства о помиловании со словами: "Дорогой господин адвокат, я благодарю вас и доктора Маркса за ваше доброе намерение. Я не могу помочь вам осуществить это намерение. Я не привык просить о милости".
Только теперь, к этой поздней дате – Шлагетер сам об этом никогда не упоминал – появилось письмо доктора Беккера из Вюрцбурга, в котором он как очевидец описывал, как Шлагетер благородно спас дюжину французов от верной смерти в Верхней Силезии. В дальнейшем там рассказывалось, что Шлагетер с риском для собственной жизни освободил одного французского офицера от яростной толпы в июне 1921 года в Ратиборе. Это письмо было представлено французскому совету министров перед решением о помиловании.
Соперник Пуанкаре Тардьё потребовал еще более систематического расхищения Рура. 25 мая Пуанкаре закончил свою речь перед палатой неожиданным ударом: его твердый голос: театрально и с силой бросил своему противнику: "И вы осмеливаетесь говорить мне это в тот самый час, когда я как раз послал в Дюссельдорф приказ о расстреле Шлагетера!" Это была сознательная, служащая лишь сохранению своей власти ложь, чтобы доказать депутату, насколько жестоко он готов был действовать в Рурской области. Ложь и жалкий внутриполитический шахматный ход, так как этого приказа еще совсем не было! Теперь, после того, как он сам себя связал, обратного хода для него уже не было, несмотря на письмо в пользу Шлагетера. Пуанкаре не хотел терять лицо.
Любой, сердце которого не каменное, только с благоговением будет читать письма, которые Шлагетер после смертного приговора отправил своим родным домой. Он не жаловался на собственную судьбу, а только думал о своих родителях, которым вынужден был причинить эту боль.
"Дорогие родители, братья и сестры!", пишет он 10 мая,
"С 1914 года до сегодняшнего дня я из любви и чистой верности жертвовал всю свою силу и весь свой труд моей немецкой родине. Где она была в беде, туда направлялся я, чтобы помочь. Последний раз принес мне вчера мой смертный приговор...
Дорогая мать! Дорогой отец! Сердце готово разорваться при мысли, какую сильную боль и какую большую скорбь принесет вам это письмо..."
И в другом письме: "Масштаб моего наказания не может напугать меня. Если бы я был только один на свете, я вообще не знал бы, что могло бы быть прекраснее, чем умереть за отечество. Но о вас я беспокоился, день и ночь. Если бы я смог уберечь вас от этого, то я охотно два или три раза вышел бы под пули. Продолжайте оставаться такими же смелыми..."
Тем временем Хауэнштайн не бездействовал. В самых мелких деталях уже была подготовлена операция по освобождению Шлагетера, когда он и еще два борца из Рура были внезапно арестованы в Бармене по приказу прусского министра внутренних дел Карла Зеверинга. По мнению полиции, организация Хауэнштайна нарушала закон о защите республики! Даже во временном освобождении для проведения операции по вызволению Шлагетера было отказано. Им было горько узнать, что немецкая полиция обращается с ними как с преступниками. Что к ним так относятся немцы, становясь пособниками французов!
Позже Хауэнштайн так высказался об этих событиях: "Если я до того мгновения отвергал правящие в Германии власти, то с этих пор у меня появилась уверенность, что с ответственными лицами этой системы обязательно нужно будет рассчитаться. И мы предъявим им наш счет, это наш долг перед нашими товарищами и Шлагетером!"
Почти через десять лет после этих событий Хауэнштайн и некоторые из его приятелей попали под суд. Это был тяжелый уголовный процесс, инициированный по партийно-политическим соображениям бюрократами от юстиции – из-за ликвидированных в Верхней Силезии немецких шпионов и предателей! Мрачная глава немецкой истории, которая закончилась только более поздним объявлением амнистии, которая освободила всех "виновных в самосуде" от преследования.
Во время памятной встречи участников штурма горы Аннаберг в Большом зале Гоголина Хауэнштайн обратился со сцены к присутствующим со следующими словами:
"Мы в большинстве случаев были одни, опирались только на самих себя и на немногих единомышленников. Мы должны были защищаться от нашего собственного государства. Это наша судьба. Наш путь еще не закончен. Не глядя направо или налево, он непоколебимо идет прямо. Освобождение нашего народа от внешнего и от внутреннего врага, это является дальнейшей целью, которая представляется нам, и которую мы хотим достигнуть нашими действиями, не оглядываясь, идут ли другие за нами или нет. Не успокаивайтесь, любуясь прошлым, а рвитесь вперед, к новым действиям, и подхватывайте с собой других!"
Огромный зал разразился бурей аплодисментов.
Последние дни
Как тюремный священник Фассбендер, так и доктор Зенгшток рассказывали, что поведение Шлагетера после окончательного смертного приговора вынуждало даже противника относиться к нему со все возрастающим восхищением. В коротких беседах, которые были позволены ему со священником или со своим адвокатом в камере, Шлагетер говорил о своем родном доме, о родине, о борьбе добровольческих корпусов, но почти никогда о себе самом. Поэтому о его достижениях знали только те, кто сами принимали участие в этих действиях как очевидцы.
Как молния поразила священника Фассбендера в ночь с 25 на 26 мая сообщение, что Шлагетер будет расстрелян в 4 часа утра. Только с большими трудностями священник добился, чтобы его пустили к Шлагетеру в камеру. Лишь несколько минут были предоставлены ему для исповеди и причастия. Французский чиновник, в руках которого лежала подготовка к казни, – масон – цинично заявил, что заключенный, собственно, вообще не должен был бы видеть какого-либо духовного содействия, и добавил, что после трехсот расстрелов казнь для него – вовсе не что-то новое, и что он спокойно мог бы присутствовать на ней с сигаретой во рту.
Ничего не подозревающий Шлагетер спал, когда его внезапно разбудили. Французские солдаты окружили его кровать, направили ему в лицо фонарь и резко объявили, что его расстреляют через один час. Шлагетер попросил одну минуту для прощального письма своим близким. Твердой рукой, без малейшей дрожи, он написал свой последний привет родителям, братьям и сестрам и его родине. "Итак, до радостной встречи в ином мире", так закончил он свои немногочисленные строки. Ни о ком из его братьев и сестер он не забыл. Даже дата не пропущена. Он полностью владел собой. Никакого волнения нельзя было заметить на его мужественных и благородных чертах, в которых так гармонично соединялись доброта с решительностью. Его вежливое поведение все больше увеличивало глубокое уважение французских солдат, которые теперь обращались с ним так же вежливо, почти по-приятельски.
На дороге к Гольцхаймерской пустоши, месту казни, ждала колонна автомобилей, эскадрон кавалерии и три роты пехоты. По-видимому, французы всё ещё боялись, что товарищи Шлагетера могут освободить его отчаянным актом. Его сопровождающие, немецкие священники и адвокаты, были в высшей степени потрясены достойным восхищения спокойствием Шлагетера. Его последние слова им были: "Передайте привет от меня моим родителям, братьям, сестрам и родственникам, моим друзьям и моей Германии!" Затем он прямо, твердым шагом, двинулся к установленному для расстрела столбу.
Винтовочный залп разорвал тишину утреннего сумрака. Сердце, которое любило свою страну и свой народ больше, чем собственную жизнь, прекратило биться – сильное и мужественное сердце, как у расстрелянных по приказу Наполеона тирольских борцов за свободу, как у офицеров фон Шилля или у книготорговца Пальма! Шлагетеру было всего 28 лет. Командующий расстрельной командой французский офицер в знак уважения перед ним опустил свою шпагу перед трупом мужчины, который сотни раз рисковал своей жизнью для Германии и как настоящий герой умер за свой народ.
Был у меня товарищ