Вечером, как только стемнело, я вывел красноармейцев на пустынный проселок, ведущий в сторону деревни Ройновка, которая стояла почти на самом берегу Днепра.
В этот поздний час местные жители уже сидели по домам (задержанным после шести вечера грозил расстрел), полицаев в нашей округе еще не было, а немцы предпочитали ходить и ездить не глухими проселками, а по шоссе. Так что мы без приключений добрались еще затемно до реки и там распростились. Красноармейцы нашли на берегу лодку и поплыли, а я вернулся домой.
* * *
…По распоряжению немецких властей жители окрестных деревень жали на полях рожь, копали картофель. Весь урожай немцы забирали себе, а голодные сельчане бродили по тем участкам, с которых картофель уже был убран, и вновь перекапывали землю, выискивая случайно оставшиеся в ней клубни. Ходил на промысел и я. Когда один, а чаще с Виталькой. Бывало, насобираем за день по полведра - и довольнешеньки. Другой-то еды не было.
И вдруг староста объявил, что впредь до завершения уборки жителям запрещается самовольно собирать картофель. Кто послушался, а кто и нет.
Теперь с наступлением темноты, взяв мешок, я, крадучись, пробирался на картофельное поле. И тут уж я не церемонился: вырывал подряд десяток-другой кустов, собирал клубни и - давай бог ноги! И никто в доме не осуждал меня за это.
Однажды - это было в конце марта - я встретил в поле Толю Парфенова из Волковского детдома. Разрывая палкой мерзлую землю, он тоже искал "тошнотики" - перемороженные клубни. Я его сперва даже не узнал, так он похудел и повзрослел. И одет был в какие-то лохмотья. Последний раз мы виделись еще до войны, на спортивных состязаниях. Толя тогда был в красивой детдомовской форме: черные брюки, белая рубашка, красный галстук…
- Ну, как там у вас? - спросил я, кивнув в ту сторону, где находился детдом.
- Помаленьку, - ответил Толя скучным голосом. - Пока что живы.
Тогда я стал спрашивать про других детдомовских ребят, которых знал. Оказывается, разбежались кто куда, а детдом немцы переименовали в приют для сирот. Прежние воспитатели и учителя уволены, вместо них теперь расхаживали с плетками надзиратели. Новенькие, которых фрицы поналовили на чердаках, дорогах, в лесу, с утра до вечера копали картошку для отправки в Германию, а в классных комнатах, где до войны проводились учебные занятия, детей заставляли плести корзины и лапти, вязать веники.
Толя сказал, что к ним в приют прислали попа и этот поп обучает их закону божьему.
- И вы молитесь богу? - спросил я у Тольки.
- Попробуй не помолись - живо розог получишь. А то и в карцер посадят. Кто там посидел - больше не захочет.
- А что это - карцер? - спросил я. Толька бросил на меня презрительный взгляд:
- Не знаешь… Яма такая, вся мокрая, а в ней ящик длинный, как гроб. Жратву через день только приносят. А жратва-то: похлебка из брюквы да кусочек жмыху…
Глядя на съежившуюся от холода, одиноко бредущую Толину фигурку, я подумал, что мне еще хорошо живется - меня не заставляют молиться богу, не секут розгами и не сажают в карцер. Да и насчет еды полегче.
Дело в том, что мы с Виталькой Шапуро со временем научились таскать продукты у немцев.
Целыми днями мы шныряли по селу, высматривая, где что плохо лежит. Если повар на минуту отлучится из кухни - тут уж мы не зевали. Один оставался "на стреме", другой лез в окно, хватал, что попадало под руку. Когда удавалось поживиться консервами, а когда и хлебом. Однажды мы углядели, как кладовщик, разрубив тушу надвое, взвалил одну половину на плечи и понес на кухню, а другую половину туши оставил в сарае. Недолго думая, мы погрузили оставленное без присмотра мясо на санки и увезли домой. Была вьюга, и следы полозьев тут же замело снегом.
Выходило-то как! У вора свое же добро выкрадывали.
А в другой раз (это было в конце зимы сорок второго года) мы стащили из каптерки - она тоже находилась в школьном здании - ящик с мылом. Мыло было наше - красноармейское, разрезанное на квадратные кусочки. Домой сразу не понесли, спрятали в кустах. Не прошло и несколько часов, как в дом ввалилась орава разъяренных немцев. Сперва они зашли на половину Шапуро. Витальки, на его счастье, дома не было. Отдуваться за все пришлось мне. Двое немцев схватили меня, разложили на столе, задрали на голову рубаху, стянули штаны и один приставил к моему животу острие ножа:
- Мило цап-царап?
- Не брал я никакого мыла! - кричал я и извивался, как уж. - Пустите, не брал я мыла!
Тут фашист надавил острием. Резкая боль пронзила мое тело. Я заорал благим матом.
- Во ист мило? Немецкий солдат банья идет.
Боль становилась невыносимой, я чувствовал, как по животу на стол каплями стекает кровь, но продолжал отпираться. И хорошо, что не признался, - наверняка они бы меня убили.
Фашисты гоготали, кричали:
- Где мило?!
Кончилось тем, что подхватили меня за руки и за ноги и выбросили через окошко в огород. А спустя неделю я перенес в сарай мыло, и мы им пользовались почти целый год.
Перед новым, сорок третьим годом дед Игнат подарил мне гитару. Мало-помалу я стал учиться играть по самоучителю и уже к началу весны знал несколько песен. Иногда вечерами мама, Светланка и Саша хором пели под аккомпанемент русские народные песни и наши советские: "Мы - кузнецы", "Катюша", "Светит месяц"… В один из таких вечеров к нам кто-то постучался в окно. Мама торопливо чиркнула спичкой и зажгла фитилек коптилки, сделанной из патрона крупнокалиберного пулемета. Всматриваясь в серую пелену вечерних сумерек, открыла форточку и тихо спросила:
- Кто там?
Колючий ветер и хлопья снега с шумом ворвались в комнату.
- Ветер это, - сказала мама.
Не успела она отойти от окна, как в коридоре послышались чьи-то шаги, потом отворилась дверь, и в комнату вошел незнакомый парень лет двадцати пяти. Он был высокого роста, в шапке-ушанке из собачьего меха, лихо надвинутой на левое ухо, и телогрейке.
- Здравствуйте, Мария Васильевна, - сказал парень.
- Здравствуйте, - ответила мама, пристально всматриваясь в незнакомца.
- Это я, Сережа Уваров. Не узнаете?
- Не узнала я тебя, Сергей Георгиевич. Вон какой вымахал!
Уваров усмехнулся и, прищурив серые глаза, простуженно сказал;
- А пришел я к вам вот по какому делу. До войны, знаю, была у вас большая домашняя библиотека. Сохранилась она?
- Нет, Сережа. Немцы еще прошлой зимой сожгли. Удалось спасти самую малость.
- Из политической литературы что-нибудь осталось? Мама отрицательно покачала головой.
- Постой, постой! Кажется, четвертый том Ленина. Лежит в дровянике, в ящике из-под снарядов…
- Так это же настоящий клад! - обрадовался Уваров. Когда мама вышла из комнаты, Сергей Георгиевич спросил у меня:
- Твоя гитара?
Я вспомнил про балалайку и насторожился.
- Моя, а что?
- Сыграй.
- Ладно, - согласился я и тихонько запел под аккомпанемент гитары:
Мы - кузнецы, и дух наш молод…
Саша и Светланка тоже запели.
- Молодцы! - похвалил нас Уваров. Подумал немного, вздохнул, потом достал из-за пазухи краюху хлеба: - Держите.
Я разинул рот от удивления, когда увидел хлеб - и не какой-нибудь суррогат! - настоящий.
Уваров ушел. Мне тогда и в голову не могло прийти, что через каких-нибудь несколько месяцев я еще раз встречусь с ним, но уже при других обстоятельствах.
* * *
На другой день явился к нам дед Игнат со скрипкой.
- Давай попробуем сыграть вместе, - предложил он мне. Мама слушала, слушала, а потом сказала:
- Ты бы в Мосолово сходил. Там ребята играют по вечерам. Вот бы и пристроился к ним. Все не так тоскливо будет.
Я отправился в эту деревню. Еще издали увидел лохматые крыши деревенских избушек. Из почерневших, давно не кра-шенных труб кое-где курился дымок. Одним махом я пересек улицу и помчался к одиноко стоящему домику у оврага. Прежде чем зайти в избу, заглянул в окно. Павлик сидел у порога и топором рубил на куски немецкий телефонный провод. Я незаметно проскользнул в сени и тихонечко открыл дверь.
- Вот хорошо, что ты пришел! - обрадовался Павлик и с ходу сунул в мою руку кусок телефонного провода.
- Держи. Сейчас дело пойдет веселей. Я вытаращил глаза:
- Ну, ты и даешь! К чему все это?
- Понимаешь, на мандолине лопнула струна. А из провода можно вытащить несколько пар металлических стержней. Все лучше, чем играть на оборванной струне.
- Ага, понимаю, - сказал я и потянул к себе свободный конец провода. Из-под черной прорезиненной оболочки показались стальные блестящие ниточки.
Павлик снял со стены мандолину, вместо старой, оборванной струны поставил новую, настроил и бойко ударил по струнам:
Мы - кузнецы, и дух наш молод…
Я спросил:
- У вас, и правда, струнный оркестр?
- Какой там оркестр! Собираемся от нечего делать.
- А что, если по-настоящему нам сыграться? - предложил я.
- Попробовать надо, может, получится.
- Получится! - подбодрил я Павку. Завтра же в полдень я приду с гитарой и песенник принесу, а ты ребят предупреди. Сыграем на посиделках.
- Сыграть-то можно, только с оглядкой. Ежели староста, Василевич, узнает, штаны снимет и плеткой выпорет. Ты, Дима, смотри остерегайся. Стороной обходи Старостин двор.
На следующий день в назначенное время я пришел в деревню.
Для начала мы решили сыграть "Барыню". Кружком расселись кто на табуреты, кто на лавке. Под аккомпанемент гитары звонко запела мандолина. В руках у Вити загремели ложки. Соловьем начал свистеть Ваня. И все-таки нам здорово пришлось попотеть, пока мы научились играть вместе: "Светит месяц", вальс "Амурские волны", "Мы - кузнецы". И, ясное дело, без самоучителя ничего у нас не получилось бы.
Теперь каждый вечер я приходил в соседнюю деревню то на репетицию, то на посиделки. Но однажды у колхозной кузницы меня остановил злобный окрик:
- Стой!
Я хотел бежать, но вовремя одумался: пуля все равно догонит. Ко мне приблизился староста, исподлобья посмотрел:
- Подойди сюда! Кто разрешил шляться по деревне? Ежели еще раз попадешься на глаза, выдеру, а потом отправлю на работу в Германию.
Василевич с размаху хлестнул нагайкой по моей спине.
- Пошел вон! Чтоб духу твоего не было!
Но я продолжал ходить на посиделки. Только теперь стороной обходил деревенские улицы. Через овраг, прячась в кустарнике, пробирался к Павлику в дом. А когда начинало смеркаться, Ваня отдавал короткий приказ:
- Пора.
В какой-нибудь избе собирался народ на посиделки. Кто лапти плел, а кто вязал. Мы играли песни. Больше старинные русские. Но бывало, что и советскую какую-либо исполним.
Под тихое жужжание веретен люди слушали нашу музыку, вели неторопливый разговор. Я уже понимал - не из любопытства они приходят слушать музыку, а от горя, тоски.
27 июня 1943 года я запомнил на всю жизнь. Поздним вечером в избу ввалился староста. Пьяным голосом прохрипел:
- Пойте - сегодня разрешаю.
Иван дробно застучал ложками. Я тоже ударил по струнам. Староста вышел в круг и, топнув кованым немецким сапогом, пустился в пляс.
В разгаре танца на гитаре лопнула струна. Василевич вытаращил на меня глаза.
- А-а-а! И ты здесь? Ладно, драть не буду. Завтра получишь свое, что заработал…
Глава третья
Я проснулся от протяжного стона, похожего на плач. Мне показалось, стонет кто-то рядом. Сашка? Поднял голову. Вроде бы не он. Скорчился от боли, стиснул зубы - молчит. И Светланка спит. Я вскочил на ноги, прошлепал к окну. Голоса доносились со стороны сельского кладбища. Я глянул на спящую мать и выскользнул на улицу. Перемахнув через овражек, увидел толпу людей на дороге. Притаился у кювета, за кустом, осторожно раздвинул ветки и стал наблюдать. Это были жители окрестных деревень. Но куда и зачем их гонят? Неужели будут расстреливать?
Держась придорожных кустов, я следовал за толпой, высматривая знакомых. Здесь были все больше женщины, девчата и парни из деревень Мосолова Гора, Селифоново, Козине. Позади колонны, на некотором расстоянии от нее, тоже с воплями и душераздирающими криками шла группа пожилых женщин и стариков - родственников тех, кого гнали полицаи. Полицейский Арнольд из деревни Мосолова Гора метался вдоль нестройной колонны на рыжем приземистом жеребце. Гибкая ременная плеть свистела в воздухе и хлестала тех, кто случайно выбивался из общего строя. Я и не заметил, как кончились кусты. Слишком поздно увидел это. И Арнольд ухватил меня за шиворот:
- Вот здорово! Попался, щенок!
Староста этой же деревни Василевич удовлетворенно хмыкнул:
- Набегался с гитарой, бездельник? Теперь побегаешь с тачкой на каменоломнях.
- Отпустите! - закричал я, но тут же понял: не вырваться мне. Обернулся, увидел свой дом, и сердце больно сжалось в груди.
- Что я вам сделал? Староста сверкнул глазами.
- Дай-ка ему, Арнольд, напоследок меж глаз! Полицейский усмехнулся:
- Приказано не трогать. Инспектор ему сам врежет. Останется живой - век будет нас помнить.
Перед управой полицейский спрыгнул с жеребца. Одной рукой придерживая меня за ворот, другой поправил мундир и, поплевав на ладонь, вытер голенища сапог. У здания волости уже столпился народ. Разноголосо плакали женщины. Опустив голову, я прошел вдоль стонущей толпы. Василевич подтолкнул меня к крыльцу. Когда за спиной захлопнулась дверь, я увидел перед собой гитлеровского офицера в черном мундире и двух солдат.
- Фамилия, имя, национальность, возраст, адрес?… Офицер поднялся из-за стола. Черный мундир заслонил солдат.
- Молчать нехорошо. Молчать - значит, плохо думать о нас.
Пока я соображал, к чему он все это, - в разговор вмешался староста.
- Ваше превосходительство! Репухов он, Дмитрий. Русский. Тринадцати лет. Сын учительницы из села Богородицкое, Смоленского уезда. Вы его вот так! - Василевич сжал кулаки и сделал шаг в мою сторону.
- Нейн, нейн! - офицер помахал пальцем перед носом старосты.
Такого оборота староста не ожидал. Он отшатнулся к двери и покорно склонил голову. Гитлеровец приблизился ко мне и положил руку на мое плечо, что-то приказал солдату, стоявшему у окна. Тот вывел меня во двор, и я тотчас увидел среди других пожилых женщин и стариков мать. Она рванулась ко мне:
- Сынок!
Тяжелая рука солдата вцепилась в мое плечо и толкнула к машине. Непонятная слабость охватила меня. Я стал оседать на дорогу. Немец что-то выкрикнул, и подбежал еще один гитлеровец. Они подхватили меня и, как мешок, забросили в кузов автомашины.
По дороге я пришел в себя. Огляделся. Машина мчалась к Смоленской МТС. Вот она въехала в ворота и во дворе остановилась.
- Герман! - крикнул шофер из кабины.
К нам подошел рыжий огромного роста ефрейтор. Солдат пальцем показал в мою сторону и что-то сказал по-немецки. Герман осмотрел меня с ног до головы, взял, как щенка, за шиворот и молча повел к деревянному сараю. Перешагнув через порог, я застыл, как будто прирос к земле. Серый полусумрак и тишина…
Внезапно я услышал смех и увидел сидящих в дальнем углу мальчишек. Они были увлечены каким-то делом. В их движениях, разговоре было безмятежное спокойствие. Казалось, они сами забрались сюда, чтоб укрыться от посторонних. Мальчишки играли в карты.
- Опять ты, Валька, дурак! - весело выкрикнул черномазый паренек лет тринадцати с вихром густых темных волос на макушке. Другой, белобрысый, маленький и очень худой, похожий на высохшую тростинку, покорно подставил лоб.
Зашуршала солома, и передо мной выросла еще одна мальчишечья фигурка:
- Отваливай, пока цел!
- Ты что, сдурел? - я исподлобья смотрел на паренька и глазам не верил: Толя Парфенов!
- Димка! Откуда ты взялся? Пацаны! Это Репухов! Его матушка еще с войны у нас в детском доме с отстающими занималась.
Черномазый поднялся на ноги, шурша соломой, подошел ко мне и протянул руку:
- Володька, Пучков. Тоже поедешь на экскурсию? - - На какую экскурсию? - озадаченно замигал я.
- Будто и не знаешь? В Германию!
- Врешь! - не поверил я.
- Чтоб провалиться на этом месте! - Володька дружелюбно хлопнул меня по плечу. - Дурень ты бестолковый! Говорят тебе: на экскурсию едем! И точка. Полушепотом добавил: - Черный Ворон сказал.
- Что, кто? - переспросил я.
- Черный Ворон, инспектор нашего приюта. Слово у него - закон. Ежели пообещает задрать розгами - и задерет до смерти. Знал бы кто, чего мы только не видели в этом приюте! А теперь вот повезут в эту самую… Германию.
- Тебя же не на смерть везут, а на экскурсию. По дороге, стало быть, а там лес рядом… Соображать надо, - вмешался в разговор Толя Парфенов и предложил: - Сыграем-ка лучше в подкидного на щелчки.